Судью на мыло

Затонские хроники

Затон – залив на реке, используемый для зимовки флота.
Затон ­– рабочий поселок у залива.
Козел – мелкое парнокопытное (в рассказе отсутствует).
Козья нога – протез ноги из обрезанного костыля.
Смолить козью ножку – курить самокрутку в виде загнутого кулечка.
Бить козла – играть в домино.

В конце 50-х футбол занимал особое место в жизни Затона - более важное чем кино или даже скачки в клубе. Последние просто отменялись ввиду отсутствия наличия женихов в день футбола, когда все взрослое мужское население присутствовало на стадионе «ВОДНИК».
Чтобы матч состоялся, необходимы были четыре условия:
- своя трезвая команда «водник»
- судья, главный виновник в случае поражения нашей команды
- команда соперника, обычно приезжавшая из города на своем автобусе
- и Кадык…!
Рыжий Ленька Кадыков работал на судоремонтном заводе в лесоцехе, был он угрюм и неразговорчив и дружбу водил только с зеленым змием как, впрочем, большинство затонских мужиков. Во время игры он надевал эластичную повязку на правое колено, и мы, мелочь пузатая, всерьез верили, что правая нога у него «смертельная» и что играть ею в полную силу ему запрещено. Ходила легенда о том, как однажды он пнул правой ногой мяч и сбил верхнюю перекладину ворот; сказание это так и называлось: «как Кадык штангу снес». Если матч приходился на день выдачи зарплаты то ее, по распоряжению директора завода, просто не выдавали под разными предлогами в лесоцехе, но это мало помогало - все равно появлялся Кадык на стадионе в приподнятом настроении перед самым началом матча или с небольшим опозданием. Переодевался он тут же у кромки поля, у кого- либо из болельщиков выхватывал изо рта папиросу, делал несколько глубоких затяжек, выбегал на поле и, собственно, тут и начинался футбол. Однако речь в этом рассказе пойдет не совсем о футболе.
Мне тогда было пять или шесть лет, рос я без отца, а мама с утра и до позднего вечера работала в магазине: поэтому познание мира, в котором меня угораздило родиться, происходило во дворе, на улице, в клубе или на стадионе. В ту пору к нам частенько приезжала команда глухонемых из клуба «Гастелло». Эти костоломы молча и яростно вспахивали своими шипами поле и, что бы прервать матч по свистку арбитра зафиксировавшего нарушение правил, нашему вратарю приходилось уходить из ворот. Вот тут и начинался обмен мнениями на языке жестов, причем некоторые из них были весьма красноречивы. На трибуне всегда находился синхронный переводчик, озвучивавший наиболее яркие высказывания. Таким образом, в свои юные года я уже неплохо освоил ненормативную лексику и мог вполне сносно выражаться на двух языках одновременно, то есть послать своего обидчика, разумеется с безопасного расстояния, отборным русским глаголом, продублировав тоже самое “по-немому”.
Непрерывно пополняя свой словарный запас, я однажды услышал на ста-дионе странное заявление, которое скандировали несколько подвыпивших парней – «су-дью-на-мы-ло». Мне почему то слышалось «судью намыло» и я никак не мог понять – где и что ему намыло. Незадолго до этого у меня болело ухо и распухла вся левая половина лица, а врач маме сказал, что это мне ветром надуло. Я стал внимательно всматриваться в судью стараясь определить где ему намыло, но судья бегал как ни в чем не бывало, видимо не подозревая о своей беде. Тогда, выбрав момент, чтобы судья услышал я громко крикнул: - «судье намыло», чем вызвал одобрительный смех на ближайших скамейках и никакой реакции со стороны арбитра. Наверное, болельщикам нравилось, что у судьи неприятности, похоже, его недолюбливали, поэтому я стал очень стараться. Вскоре, однако, увесистая оплеуха – «хватит, надоел» - прервала мои вопли и еще больше озадачила.
Наш «Водник» безнадежно проигрывал, поэтому, не дожидаясь окончания матча я занял позицию у стоявшего с уже заведенным двигателем автобуса гостей. Наши обидчики, а с ними и судья, стараясь не спешить, без суеты, но очень быстро уселись в автобус и уехали. Так и не сумел я разглядеть на лице судьи и других частях его тела каких либо аномалий – слишком быстро он прошел мимо меня. Тогда я пошел послушать послематчевую дискуссию нашей команды в надежде хоть как- то прояснить мучавший меня вопрос. Игроки обычно переодевались на полянке возле раздевалки, на этот раз под сочувствующие вздохи наиболее преданных бо-лельщиков. Дебаты уже были в полном разгаре:
- Я ему как родному на блюдечке пас выложил, а он танцует в штрафной будто у тещи на похоронах – лень ножку подставить.
- Сам бы тоже танцевал если б яйцы не мешали так, что на поворотах заносит.
- А этот несется, словно ему пропеллер в ж…. вставили и ни х…(в смысле абсолютно ничего) не видит.
- Самому–то врачи бегать запретили по беременности.
- Не можешь играть – книжки читай.(автор этого неслыханного оскорбления, которое впоследствии стало крылатым, Данилов Николай или просто Кулим)
Атмосфера накалялась, наверное, они не догадывались в чем причина их сегодняшнего поражения, поэтому я решил открыть им глаза. Дождавшись, когда очередной участник диспута на тему «кто виноват, и как быть дальше», задохнувшись от несправедливого обвинения в свой адрес, молча хватал ртом воздух, подбирая самый сокрушительный ответ, я веско вставил: «судью намыло».
Поздновато я понял что совершил две ошибки:
Во первых – с моей стороны было не совсем тактично было вмешиваться в спор полубогов,
Во вторых – я неправильно оценил безопасное расстояние.
Хорошо что нога, придавшая мне ускорение в направлении дома была уже свободна от футбольной амуниции.
В родном дворе дяденька ТакНу, смоливший как обычно козью ножку на лавочке положив протез рядом, спросил:
– Так… – затянулся – ну… – выпустил клубы дыма – как там наши?
– Игры не было – сказал я солидно и добавил равнодушно – судью намыло.
– Так… – затянулся – ну… – выпустил клубы дыма – ясно ешкин кот, продули значит – и добавил самое крепкое свое ругательство – екылы-кала.
Из того, что дяденьке ТакНу все было ясно, я сделал вывод, что случай этот не единичный и что такое случается и с другими судьями, и от этой хвори, они становятся особенно несправедливыми к нашей команде «Водник». Теперь я уже знал, приблизительно, когда следует употреблять это выражение, но точный смысл его помогли понять собачники. Собачников мы не любили и боялись – было в них что-то такое, что заставляло прятаться от них дома. Обычно улица пустела и только мужики продолжали яростно бить козла делая вид, что происходящее их не касается. Эту нашу нелюбовь разделял и дворовый пес Шарик, который всегда исчезал за несколько минут до приезда собачников и появлялся только на следующий день.
Однажды я спросил у ТакНу:
– А зачем они собак ловят?
– Так… – затянулся, зачем-то переложил свою козью ногу с места на место, – ну… – пустил дым – раньше из них мыло варили, а нынче видно чтоб заразы не было ешкин кот.
Теперь я понял, что болельщики призывали собачников для расправы над судьей, и скандировали они – «судью НА МЫЛО»!
Все-таки опасная эта профессия - быть футбольным рефери. Некоторое время я даже избегал мыться мылом – так, на всякий случай: мало ли….

Клуб

В Затоне был большой клуб с кинозалом на 300 мест и сценой, спортзалом где по выходным проходили скачки (танцы), малые залы для кружковой работы и куча комнат поменьше самого разного назначения: от кабинета директора – до закутка уборщицы. Перед клубом был сквер с огромной клумбой по обеим сторонам которой установлены бюсты К.Маркса и Ф.Энгельса лицом к выходу из кинозала; их пытливые взоры как бы спрашивали каждого выходящего аборигена: «а поумнел ли ты, товарищ?!»
Каждое утро, как обычно слегка опаздывая, я обреченно волок свой портфель в школу мимо этих брадатых мужей стараясь не смотреть в их сторону и чуя затылком их строгие взгляды.
В клубе работали несколько человек, среди которых был дядя Миша, служивший сторожем, дворником, истопником (пока в клуб не провели «парное» отопление)и блюстителем порядка на добровольной основе. Был он «культяпый», а именно правая рука у него не работала и всегда была поджата на манер модницы демонстрирующей дамскую сумочку, кроме этого при ходьбе он подволакивал правую ногу сильно прихрамывая. Ходил дядя Миша неизменно в стеганой лагерной фуфайке и зимой и летом; говорили, что он сидел и в лагере получил увечье. Говорили также, что он инвалид с рождения - не знаю, врать не буду. Все это не мешало ему быть всегда жизнерадостным и, широкая улыбка до ушей никогда не сходила с его круглого лица. Была у дяди Миши одна особенность: когда он хромал в магазин повесив на правую руку знаменитую черную сумку из дерматина (а такие были тогда в каждом доме), то не следовало встречаться с ним глазами. Если ты не успевал отвести взгляд, то дядя Миша останавливал тебя радостным приветствием, как будто встретил своего лучшего друга, с которым давно не виделся и еще шире расплывался в лучезарной улыбке (не важно, что, быть может, ты его видел впервые). Расспросив тебя про жизнь и про здоровье, он с печальной улыбкой рассказывал что у него болеют дети, что жена послала за молоком для них, а денег не хватает – копеек пятнадцать- двадцать и не мог бы ты его выручить до получки. Настреляв таким образом на пару другую кружку пива, дядя Миша торжественно пропивал их у пивного ларька, а затем ставил в сумку трехлитровую банку, купленного уже на свои кровные, того же пива и не спеша ковылял в направлении своего дома, где, как известно, жил бобылем.
Несмотря на свою инвалидность, убогим дядя Миша не был. С местной шпаной он ладил, частенько стрелял у них «детишкам на молочишко», но никогда не заискивал перед ними. Я лично был свидетелем того, как он без раздумий, с опасной улыбкой палача на лице, ввинтился в драку в клубе, положил несколько парней своим железным кулаком левой руки и погасил конфликт. Затем, взяв зачинщика за локтевой сустав двумя пальцами так, что тот выл и приплясывал и, с гнуснейшей улыбочкой (видимо изображая саму любезность) проводил его из клуба, по пути дружески рассказывая тому, как некрасиво безобразничать там, где люди отдыхают. Драка конечно же продолжилась на улице перед глубокомысленными ликами классиков марксизма, но это уже дяди Миши совершенно не касалось.
Другой достопримечательностью затонского клуба была «Галю-молодая» – бесплатное приложение к кинобудке. Кинобудка находилась под крышей клуба и вела туда железная лестница с торца здания. На самом верху была заветная дверь, которая вела в сказочный и таинственный мир, куда все мы мечтали заглянуть хоть одним глазком. Там стояли большие блестящие аппараты, какие-то приборы со стрелками и мерцающими изумрудными лампочками, пахло нагретым машинным маслом, шуршала пленка, стрекотал механический кузнечик. Увы, доступ в этот мир имел только очень узкий круг избранных лиц, в который поначалу входила и Галю – молодая. Киномеханики иногда сменялись по разным причинам, и каждому последующему она доставалась как вымпел или переходящий приз. Среди «сапожников» были и русские и татары, и даже один трофейный немец, а Галю-молодая с честью исполняла свой интернациональный долг. К сожалению этот приз имел один существенный недостаток а именно: красота и молодость, которые у нее несомненно были, со временем, иногда уходят, что и случилось с нею. Когда очередной новый киномеханик перестал пускать ее в сказку, она каждый вечер в любую погоду сидела на лестнице или пряталась от шпаны в кустах акации неотрывно глядя на заветную дверь. Подручные киномеханика пинками сгоняли ее с лестницы, местные отморозки насиловали ее в кустах, муж (оказывается, у нее был муж) обильно украшал ее синяками, подросли детишки («оторви да брось»), которые тоже не особенно церемонились с мамашей – ничего не помогало. Не знаю, чем закончилась эта история; в конце концов клуб сгорел в начале лихих девяностых - осталась только кирпичная арка сцены да головешки.

Кино

Но вернемся в конец пятидесятых.
Фильм демонстрировался три раза в день (в 5,7 и 9 ч. вечера) и три дня подряд, но, само собой разумеется, жизненно необходимо было попасть на первый сеанс первого дня и при этом приобрести билет на самые первые места первого ряда. Поэтому я бежал сразу после школы штурмовать дверь кассы, которая всегда открывалась ровно в 4 ч. дня. Зажав в потной ладошке свернутый в трубочку рубль и отчаянно толкаясь, каждый старался занять место поближе к двери – образовывался плотный ком из тел. Опоздавшие, после безуспешных попыток внедриться в него, выстраивались в «свинью» и с разбега сметали первых. Ставшие теперь вторыми не заставляли себя долго ждать применяя туже тактику, поэтому к четырем часам мы едва держались на ногах. Ровно в 16-00 дядя Миша изнутри отодвигал засов и тут уже все хором наваливались на дверь так, что она никак не могла открыться наружу. Наконец, сзади появлялся улыбающийся дядя Миша, железной рукой растаскивал завал, открывал дверь и мы с грохотом падая на пол и уже не обращая внимания на сторожа рвались к окошку кассы, чтобы сунуть туда жалкие останки рубля. Здесь вновь возникала свалка но не надолго - поспевал дядя Миша и за уши выстраивал очередь по собственному разумению, не обращая внимания ни на какие доводы и протесты.
Получив заветный билетик мы мчались штурмовать двери центрального входа, которые капитулировали ровно в половине пятого. С боями прорвавшись в фойе клуба атакующие разделялись на две неравные группы: большая часть выстраивалась в очередь к двери ведущей в зрительный зал и маялась подпрыгивая от нетерпения потихоньку напирая на впереди стоящих под бдительным оком дяди Миши. Другая, особо продвинутая братия, скрывалась в туалете. Не для того, чтобы справить нужду (все затонские делали это в кустах акации, которая обильно росла по всему поселку), а для того, чтобы раскурить «бычок», пустить его по кругу и затем, смачно поплевав на него, отправить висеть на потолок (головная боль уборщицы). Те, кто уже как-то владел грамотой искал свободное место на стенах чтобы нацарапать свои мысли, глубина которых поражала. К сожалению, (как я теперь понимаю) эти литературные изыски намного опережали свое время и не могли быть по достоинству оценены дядей Мишей - человеком (будем откровенны) невысокой культуры. Это усугубляло муки творчества, поскольку кому-то, обязательно приходилось стоять «на стреме», сдерживая собственный позыв к самовыражению.
А в это время в зрительном зале разворачивались бои местного значения заканчивающиеся всегда одинаково – все первые ряды занимала шпана чуть постарше и следовательно чуть покрупней. В зрительном зале был довольно вместительный балкон с двумя наглухо заколоченными лестницами по обеим сторонам зала. Дело в том, что степенной публике более поздних сеансов не нравилось, как на их головы сыплется шелуха от семечек и иногда кое-что потяжелее. А именно: подвыпившим парням частенько приходила в голову одна и та же гениальная мысль, что если сбросить кого-нибудь с балкона – то всем будет очень весело. Веский повод для этого всегда находился, например:«что-то твоя рожа мне не нравится»,- говорил шутник и после короткой возни
следовал полет, не всегда, впрочем, обладателя неприятной физиономии. В общем местная администрация предпочла «от греха подальше» забаррикадировать входы на балкон под предлогом аварийного состояния последнего. Это ничуть не останавливало некоторых юных поклонников кино. Из любви к искусству они демонстрировали чудеса акробатики и по перилам, лепным выступам просачивались на балкон.
На балконе можно было, улучив момент, когда одно из окошек открывалось, ухватиться
за его край, подтянуться и заглянуть в волшебный мир кинобудки; затем показать огромную фигу на экране и, наконец, в высоком прыжке отправить смачный «харчок» (т.е. плевок) прямо в заветное окошечко. Увы, тяга к прекрасному иногда принимала и такие не совсем интеллигентные формы.
Наконец начинался фильм. О влиянии «важнейшего из искусств» написано и сказано предостаточно, приведу лишь несколько примеров. В какой-то степени своей кличкой я обязан кино. Дело в том, что иногда, как правило на самом интересном месте, пленка обрывалась и поднимался невообразимый свист, а я, к стыду своему, свистеть не умел и так и не научился за что и заработал прозвище «фриц». Почему то считалось что фрицы свистеть не умеют – виной тому был некий, фильм где наш герой лихо свистнул и все немцы тут же разбежались. Этот свой недостаток я компенсировал стуком откидного сидения и, должен сказать, здесь я был совсем не одинок – грохот стоял отменный. Чтобы остановить полный разгром зала включался свет, на сцене нарисовывалась улыбка чеширского кота в арестантской фуфайке и ласково грозила нам пальчиком – протест переходил в безликое роптание.
Другой пример; как-то в клубе демонстрировали фильм-сказку в котором бегал козленочек и человеческим голосом жалобно блеял «Ва-а-а-ся-а-а …». После этого фильма всем затонским Василиям просто невозможно было выйти на улицу – с другого конца улицы непременно неслось «Ва-а-а-ся-а-а…».
Еще пример; в одном кино «про шпионов» наш очень правильный разведчик с ясными глазами и решительным голосом сказал «ихнему гаду» в кульминационный момент задержания, - «спокойно, Дункель, - стреляю». Народ тут же отозвался поговоркой: «спокойно, Дунька, - спускаю». Много позже один мой друг признался, что никак не может избавиться от этой проклятой поговорки и, что жена обещает найти эту Дуньку и выцарапать ей бесстыжие глазки.
Ну и хватит про кино. Кроме фильмов и танцев в клубе частенько давались концерты силами республиканской и других филармоний; говорят, что выступал сам Вольф Мессинг (мне же запомнились довольно частые приезды лилипутов). И еще, в клубе проходили собрания, встречи с избирателями, читались лекции о международном положении и даже проводились выездные показательные заседания суда. В общем клуб вполне можно было назвать центром культурной жизни Затона – жаль что он сгорел (кажется вместе с ним сгорела и душа Затона – сейчас его не узнать).
Посетил я как-то пепелище. Странное впечатление производили «триумфальная» арка сцены среди головешек и, повидавшее всякое, равнодушные (словно это их совершенно не касалось) глаза К. Маркса и Ф. Энгельса. Был бы я художником – непременно изобразил бы все это на холсте; по крайней мере название картины уже есть:- «Конец эпохи надежд» или (в духе Верещагина) - «Апофеоз соцромантизма».