Остерегаясь шаблонов

"Расстановка действующих лиц" имеет еще один плюс, ранее не упомянутый нами: она позволяет до конца продумать намечаемые це­ли. В использованных ранее примерах в основном подчеркивалось апологетическое значение этой процедуры: с ее помощью Боллу уда­лось бы переубедить коллег в отношении Вьетнама, Мэри Андерсон сумела бы доказать свою состоятельность к качестве руководителя Бю­ро по делам женщин, а Шмидт смог бы "умиротворить" Картера (и наоборот). Касаясь Мартина Лютера Кинга и Малкольма X, мы го­ворили прежде всего об углублении взаимопонимания, обеспечива­ющего более эффективное взаимодействие, — то есть опять-таки о проблеме убеждения. Но в связи с ракетами "Скайболт" был сделан шаг вперед: мы предположили, что своевременные раздумья о собы­тиях и деталях биографии Макмиллана пригодились бы Кеннеди и его компании при обсуждении намечаемых целей. Давайте разберемся с этим пунктом подробнее.

События, привычно рассматриваемые в контексте индивидуаль­ной жизни с необходимым акцентированием половых, расовых, на­циональных и идеологических особенностей, способны помочь по­литикам в определении того, что делать и как делать. Разделение этих двух аспектов — "что" и "как" — чревато, по нашему мнению, серьезными ошибками. Анализ и реализация, "политика" и "управ­ление", сложнейшим образом переплетены друг с другом. Размыш­ления о том, каким путем можно убедить людей в необходимости тех или иных решений, являются неотъемлемой частью расчетов, что может быть сделано и что именно должно быть сделано.

Для того, чтобы ярче проиллюстрировать сказанное, вернемся к администрации Картера и упомянутому выше примеру, доказываю­щему пользу своевременного обращения к истории вопроса — к "всеобъемлющим" предложениям по сокращению стратегических вооружений, доставленным государственным секретарем Сайрусом Вэнсом в Москву в марте 1977 года. Предпринятые вовремя упраж­нения в "расстановке действующих лиц" помогли бы, по нашему убеждению, не только уточнить планы администрации по реализации намеченного курса, но также прояснить вопросы о том, такой ли курс проводить, где и когда удобнее это делать и к кому лучше апел­лировать.

Смогла бы "расстановка" восполнить имевшиеся пробелы? Мы уверены в этом. По нашему мнению, Картер и его помощники зна­чительно усовершенствовали бы качество суждений о том, как же поступить, если бы сосредоточенно (пусть даже не слишком долго) поразмышляли над событиями и деталями, касающимися трех дей­ствующих лиц: советского лидера Брежнева, посла Анатолия Добры­нина и сенатора Джексона — "Бульдозера".

Бжезинский без особого труда, а Картер и другие — после не­большой подготовительной работы, сумели бы выявить те крупные исторические вехи, под влиянием которых формировались взгляды Брежнева и Добрынина на ядерное оружие и контроль над ним. В их воззрениях, несомненно, доминировал давно ушедший Сталин. Уча­ствуя в сталинских "чистках" и делая профессиональную карьеру на костях жертв, эти люди, вероятно, на всю жизнь запомнили ужаса­ющее ощущение того, что каждый из них может оказаться следую­щим¹. Несмотря на это, они по-прежнему считали эру Сталина "зо­лотым веком", когда Россия смогла, наконец, стать современной индустриальной страной, разбила немцев (по их убеждению, практи­чески в одиночку), воздвигла свой собственный cordon sanitaire в Восточной Европе и получила признание в качестве ядерной сверх­державы. Никогда более СССР не добивался таких свершений: ни в годы Хрущева с его неуклюжими внутренними "реформами" и еще более неловкими внешними авантюрами, ни в правление самого Брежнева, отмеченное бесконечными жалобами на козни местных бю­рократов. Брежневу, впрочем, удалось сохранить империю и отсто­ять статус Советского Союза как великого государства. Но, учитывая перипетии русской истории и жизненного пути Брежнева, можно ли было рассчитывать, что генеральный секретарь пожелает войти в летописи как человек, начавший свертывание военной мощи СССР?

Разумеется, владивостокским соглашением надо было воспользо­ваться, интерпретируя его как свидетельство слабости США. Но со­кращения? Радикальные сокращения?

Второй ключевой персонаж, Анатолий Добрынин, занимал пост американского посла в Вашингтоне. В течение пятнадцати лет он обес­печивал основной канал связи с Москвой, будучи в американской сто­лице фигурой масштабов Элис Рузвельт Лонгворт, дочери Теодора Руз­вельта. Основные вехи добрынинской "шкалы времени" были связаны как с американской, так и с советской историей. Он постоянно на­ходился в Вашингтоне во время первых раундов переговоров об ог­раничении стратегических вооружений, участвуя в них более актив­но, нежели, к примеру, Вэнс. В годы Никсона — Форда Добрынин и Киссинджер поочередно обрабатывали друг друга. Посол внес огром­ный вклад в подписание договора ОСВ-1 и последующую разрядку. Конечно, он действовал по указаниям Москвы, и можно было дога­даться, что, стремясь обезопасить себя от внезапной "смены погоды" в СССР, Добрынин предпочитал не "светиться" в качестве твердого сторонника той или иной политической линии. Но даже мимолетно­го взгляда на события и факты его жизни хватило бы для предполо­жения о том, что карьера этого человека строилась на скрупулезном знании американской политической системы и основанного на нем умения объяснять странности американской политики, а иногда да­же предвосхищать ее повороты.

Наконец, размышления о Брежневе неминуемо подтолкнули бы к следующему выводу: русские едва ли откликнутся на инициативы США, предполагающие сокращение ядерных арсеналов, как мас­штабное, так и вполне скромное. Даже самые робкие попытки "вжить­ся в образ" Добрынина позволили бы заключить, что Советы не ста­нут приветствовать ни одно американское предложение, за исключением ратификации владивостокского документа с внесенными Киссиндже­ром в 1976 году поправками. Предпочитая держать в неведении даже Добрынина (или информируя его не более, чем следовало знать "New York Times"), советское руководство явно не согласилось бы на изме­нение одной-единственной строчки или даже буквы.

Вэнсу и его окружению подобные раздумья о двух русских поли­тиках помогли бы отточить аргументы против предлагаемых прези­дентом "радикальных" сокращений и подтолкнули бы к скорейше­му налаживанию доверительных контактов с Добрыниным. На нынешнем этапе карьеры Брежнева разоружение не имело никаких шансов, независимо от того, кто, когда и как эту идею выдвигал,

причем даже самые реалистичные предложения воспринимались с не­доверием, если их не согласовывали с русскими по привычным ка­налам.

Что касается Картера и его аппарата, то для последних самосто­ятельно вынашиваемые суждения о Брежневе и Добрынине, стиму­лируемые недовольством государственного департамента, вполне могли послужить прологом далеко идущих вопросов: не слишком ли мы торопимся, выступая с новыми инициативами уже в марте? за­чем понадобилось выдвигать их именно в Москве? и вообще, поче­му речь должна идти об американских инициативах?

Аналогичные вопросы могли бы возникнуть и в том случае, если бы метод "расстановки" применили в отношении сенатора Джексо­на. В политических расчетах Картера (и, возможно, других) этот че­ловек играл заметную роль. Именно ему президент в первую очередь сообщил об инструкциях, данных Вэнсу. И хотя ни Картер, ни Бже-зинский в мемуарах не упоминают имя Джексона в связи с президент­ским решением, Вэнс отмечает (как нам кажется, вполне справедли­во), что надежда заручиться поддержкой влиятельного сенатора — смешанная со страхом, особенно после провального голосования по кандидатуре Пола Уорнке, — стала для президента ключевым факто­ром, по значимости уступающим лишь его собственным антиядерным убеждениям².

Молчание Картера и Бжезинского объясняется, вероятно, тем, что их надежды не сбылись. По нашему мнению, обзор событий и дета­лей политической биографии "Бульдозера" предупредил бы их об этом. Здесь не требовались глубокие исследования. Любому из окру­жения Картера можно было задать вопрос: "Расскажите мне лич­ную историю сенатора"³.

Джексон, родившийся на двенадцать лет раньше Картера, учил­ся в колледже, когда Великая депрессия поразила штат Вашингтон. Возмужав в 30-е годы и впитав их "уроки", Джексон появился в сто­лице в 1941 году, будучи избранным в Палату представителей. Годом раньше Гитлер оккупировал родину его родителей — Норвегию. Па­мять об этом событии он хранил и в 70-е годы. На одной из пресс-кон­ференций Джексона спросили, не чувствует ли он собственной "одер­жимости" в вопросах национальной безопасности. Он ответил: "Да, я беспокоюсь о безопасности своей страны. По моему мнению, это приоритет номер один. Как вам известно, мои родители вышли из Норвегии. Они были иммигрантами. Их родина рассчитывала сохра­нить нейтралитет. Тысячу лет она была свободной. У них был чистый

воздух, чистая вода, чистая земля. Они создали прекрасную систему социальной справедливости. А что они получили, когда их страну рас­топтал нацистский кованый сапог?"⁴.

С некоторыми колебаниями он решился поддержать поставки по ленд-лизу и другие интервенционистские меры. Ему казалось, что Пёрл-Харбор подтвердил его правоту.

После войны Джексон впервые отправился в Норвегию. Он ви­дел солдат Красной армии, загоняющих толпы бывших военноплен­ных в вагоны для принудительной отправки в СССР. Это незабыва­емое зрелище способствовало его становлению в качестве поборника "холодной войны". Оказавшись в объединенном комитете по делам атомной энергии, он отстаивал создание водородной бомбы и рабо­ты по совершенствованию тактического ядерного оружия. Он неус­танно предупреждал, что Россия, по-видимому, наращивает свои ядерные силы быстрее, чем думают многие. Когда Джексон начал от­стаивать подобные взгляды, они были не слишком популярны. Да­же в собственной демократической партии он шел против ветра. Между прочим, Трумэн поддержал широкие оборонные программы только с началом корейской войны. А Джексон считал себя предста­вителем смелого меньшинства, чью правоту подтвердила история.

В 50-е годы, обосновавшись в Сенате, Джексон помог свергнуть Джо Маккарти. И опять оказался прав! Потом он боролся с попыт­ками Эйзенхауэра урезать оборонные расходы. "Бульдозер" одним из первых призвал к развертыванию масштабного производства межкон­тинентальных баллистических ракет. Вопреки мнению руководства военно-морских сил и республиканской администрации он поддер­жал идею адмирала Риковера о создании ядерных подводных лодок. Здесь вновь просматривается та же тенденция: сначала сенатор в меньшинстве, но затем советский спутник, угроза "ракетной пропа­сти" и "Поларисы" подтверждают его правоту.

Когда в 1960 году Кеннеди вступил в борьбу за пост президента, Джексон, хорошо знавший его по Сенату, едва не стал кандидатом в вице-президенты. Вместо этого, однако, он возглавил Национальный комитет демократической партии, рассчитывая сделаться одним из ближайших советников новой администрации. Но Кеннеди не обра­щал на него внимания, а Макнамара публично отчитывал его; сохра­няя достоинство, Джексон вернулся в Сенат.

Сам Джексон полагал, что и после 1960 года его карьера была чрезвычайно последовательной. Во внутренней политике он оставал­ся стойким приверженцем "нового курса", поддерживающим либе-

ральные начинания, несмотря на зигзаги Кеннеди и Джонсона или оппозицию республиканцев. Во внешней политике он выступал по­следовательным антисоветчиком, являясь грозой проводимой Никсо­ном политики разрядки — он саботировал ее главный принцип, со­глашение о взаимной торговле. В оборонных вопросах Джексон с той же последовательностью придерживался философии Трумэна — Аче-сона, принятой после корейской войны: сила является ключом к миру. Джексон считал, что призывы Эдлая Стивенсона к запрещению испытаний ядерного оружия глубоко ошибочны. Советский Союз во­зобновил масштабные испытания как раз в тот момент, когда об этом предупредил Джексон. А в 1963 году, когда обсуждался подписанный Кеннеди договор о запрещении ядерных испытаний, сенатор голо­совал за него, не скрывая своего скептицизма.

В 1969 году Джексон успешно добивался выделения средств на со­здание противоракетной системы, предназначенной для межконти­нентальных баллистических ракет. Правда, спустя три года, в рамках договора ОСВ-1, Никсон и Киссинджер "сдали" ее. Джексон не со­мневался, что они делают большую ошибку, и дальнейшее развитие событий вновь подтвердит его правоту. Он сокрушался всякий раз, когда очередная республиканская или демократическая администра­ция отказывалась финансировать новые разработки стратегических бомбардировщиков, крылатых ракет и прочих видов стратегических вооружений. "По моему убеждению, — говорил "Бульдозер" в кон­це 60-х годов, — международный мир и безопасность зависят не столько от паритета силы, сколько от преобладания мощи миро­творцев над мощью потенциальных агрессоров"⁵.

Обозревая карьеру Джексона, практически любой наблюдатель в 1977 году мог поспорить, что сенатор, полагаясь на последующее оправдание самой историей, займет критическую линию по вопро­су об ОСВ. Ричард Перл, главный советник Джексона в подобных во­просах, осторожно высказался в поддержку радикальных сокращений, не без оснований полагая, что русские никогда не пойдут на это. Ес­ли бы такая предпосылка не сработала, Перл, вероятно, нашел бы ка­кую-то ранее незамеченную причину, делающую радикальные со­кращения неприемлемыми. Он последовательно стоял на том, что любой шаг, поддержанный русскими, вредит американским интере­сам⁶. Люди, хорошо знавшие Джексона, говорят, что энергичные и на­ходчивые возражения могли иной раз урезонить Перла, но самого се­натора ни при каких обстоятельствах невозможно было сбить с занимаемой позиции. Основания подобных выводов и сами выводы

были вполне доступны как Картеру, так и Бжезинскому. Применен­ная по отношению к Джексону процедура "расстановки" позволяла понять: к переговорам с ним нужно готовиться не менее серьезно, чем к переговорам с Брежневым.

Дальнейшее исследование извлеченных из "шкалы времени" со­бытий и деталей жизни Джексона подкрепило бы такой вывод. В той ситуации следовало признать, что "расстановка", преодолевающая институциональные границы, сродни "расстановке" сквозь нацио­нальные барьеры. В деле "Скайболт" американцам ни в коем случае не стоило забывать, что премьер-министры — не президенты. А спо­движники Картера в 1977 году должны были помнить, что на Капи­толийском холме Джексон чувствовал себя как рыба в воде и что он был сенатором, а не членом кабинета или советником Белого дома.

По-видимому, самого Картера было нетрудно ввести в заблужде­ние. Он, вероятно, опирался на ложные аналогии с сенатом штата Джорджия. Более того, в 1972 году он публично поддержал выдвиже­ние Джексона; ему могло казаться, что подобная помощь имеет непреходящее значение. В 1976 году Картер победил Джексона на пер­вичных выборах в штате Пенсильвания, заставив последнего отказать­ся от президентской гонки. Работники аппарата Белого дома, отве­чающие за связи с сенаторами, скорее всего, не беспокоились по поводу "Бульдозера" — ведь всего год назад Картер как следует "оту­тюжил" его. А сам сенатор был столь мягок, столь разумен, столь от­крыт и любезен, что легко можно было забыть, каков он на самом де­ле. В известном романе Джеймса М. Кейна "Милдред Пирс" главный герой с негодованием спрашивает господина Тревизо, обучающего его дочь пению, действительно ли тот назвал Веду змеей. Господин Тре­визо отвечает: "О нет, у нее верхнее сопрано, а это гораздо хуже". Джексон был не просто человеком — он являлся сенатором Соеди­ненных Штатов. Ради практической выгоды Картеру и его помощни­кам следовало бы относиться к нему как к маленькому, но мощному иностранному государству, обладающему собственными националь­ными интересами и имеющему свои министерства (в лице Перла и других помощников). За исключением вице-президента Мондейла, ранее представлявшего штат Миннесота в Сенате, а также замести­теля Бжезинского Дэвида Аарона, прежде работавшего помощником Мондейла, в Белом доме больше не было людей, располагавших до­статочным опытом пребывания на Капитолийском холме. Но по­скольку новая администрация в то время переживала свой "сезон за­лива Свиней", когда люди еще не "притерлись" друг к другу, ни

Мондейл, ни Аарон не сумели поделиться приобретенными в преж­ние годы навыками. Насколько нам известно, у других это получи­лось не лучше.

Располагая большей информацией как о Сенате в целом, так и о самом "Бульдозере", Картер или его помощники вполне резонно могли бы дополнить свои раздумья об ОСВ следующей предпосыл­кой: любая фраза, сказанная Джексону с тем, чтобы успокоить его, будет запротоколирована, а потом, насколько это возможно, обраще­на в обязательство⁷. А это, в свою очередь, повлекло бы за собой еще один вывод: желая ратифицировать договор ОСВ, администрация должна вести переговоры с Джексоном параллельно переговорам с Москвой, ибо любые уступки, несогласованные с одной из сторон, покончили бы с переговорным процессом.

Осмелимся предположить, что озвучивание этих предпосылок и последующее тестирование их в соответствии с предложенной выше процедурой позволило бы чиновникам, знавшим Джексона, адекват­но оценить шансы администрации на успех. Вероятность того, что се­натор согласится с американскими предложениями после провозгла­шения их администрацией, составляла не более одного шанса к пятидесяти. Лишь немногие оценили бы перспективы поддержки им договора ОСВ в целом (независимо от условий) выше, чем один к десяти. Отследить эту линию — в соответствии с "вопросом Александера" — можно было, наблюдая за Перлом.

К несчастью для сторонников договора (прежде всего для Карте­ра и Вэнса), осознание всех этих тонкостей пришло слишком позд­но. Спустя два года, когда текст договора ОСВ-2 удалось, наконец, со­гласовать, Джексон был настроен голосовать — и агитировать — против его ратификации. К тому моменту он отвернулся от Картера и поддерживал Эдварда Кеннеди. Как нам кажется, постепенное ра­зочарование сенатора в президенте задним числом обнаруживает обоюдный провал "расстановки". Будучи профессиональным поли­тиком, Джексон поначалу исходил из стереотипа, что и Картер явля­ется таковым.

Мы надеемся, что наши читатели еще не раз воспользуются "рас­становкой действующих лиц" и на повседневной основе будут на­мечать "шкалу времени", события и детали для любого партнера, который в процессе работы покажется им достаточно важным. С ло­гической точки зрения "расстановка" представляет собой разновид­ность проверки предпосылок (зачастую неявных), касающихся того или иного политика. В начале 1977 года Картер опирался на две та-

кие предпосылки: 1) Брежнев пойдет на уступки в отношении ОСВ, поскольку ему жизненно необходимо сохранить разрядку; 2) симпа­тии "Бульдозера" удастся завоевать, начав с его предложений, а если они не пройдут, выдвинуть что-то более реалистичное. По нашему мнению, привычка идентифицировать все ключевые фигуры, безот­лагательно проанализировав события и детали на соответствующей "шкале времени", позволила бы вскрыть их ошибочность.

Однако, завершив дискуссию на этой ноте, мы рискуем ввести чи­тателей в заблуждение, ибо значительно усложняющий дело идеоло­гический фактор был затронут лишь поверхностно. Для советников Джонсона процедура "расстановки" в отношении коллег в основном сводилась к следующему вопросу: "А о чем думал бы я, обладая его опы­том?" Для Мэри Андерсон, размышляющей о Фрэнсис Перкинс (или наоборот), упражнение оказалось бы посложнее:"... если бы я принад­лежала к ее классу". А для Шмидта, Картера, Макмиллана и Кенне­ди концовка звучала бы по-иному:"... к его стране". В отношении Мар­тина Лютера Кинга и Малкольма А¹ вопрос осложнялся сочетанием расовых и классовых барьеров — он едва ли был разрешим, но попро­бовать все же следовало. В идеале же некто, имея в виду Брежнева, До­брынина, Картера или Джексона, должен сказать: "... я восприни­маю ход истории в том же свете, в каком его видит мой партнер".

Люди, которым тот или иной политик уделяет внимание, пытаясь помочь, повлиять, поостеречься, руководствуются не только собст­венными или чужими воспоминаниями и впечатлениями, но также некими устойчивыми представлениями о ходе исторического процес­са. Из этих убеждений рождаются модели, связывающие причины и следствия. Каждая такая модель подкрепляется столь яркими обра­зами прошлого, что их воспринимают как доказательства. Эти моде­ли, а также сопутствующие образы, взятые в совокупности, помога­ют их носителям объяснять, предсказывать и действовать в потоке исторических событий.

Такие "интеллектуальные шаблоны" далеко не всегда лежат на ви­ду, их редко формулируют или артикулируют, у разных политиков они не одинаковы. Люди могут иметь весьма различные представления о причинно-следственных механизмах истории. Одни уповают на слу­чай, другие — на божественное или человеческое вмешательство (среди последних — капиталисты, империалисты, коммунисты, се-кулярные гуманисты), действуя соответственно. Между этими край­ностями можно найти спекуляции, замешанные на философии, прочих социальных науках или чистой импровизации. Их объединяет ин­терес к историческим событиям; расхождения же касаются разного понимания причинности'.

Умение разбираться во всех этих тонкостях представляется весь­ма ценным, поскольку проистекающие из воспоминаний и ощуще­ний шаблоны возводятся на вере, а не на строго доказуемых фактах. Некоторые из этих верований касаются человеческого поведения. Ис­пользуя ранее предложенную терминологию, подобные идеи можно отнести к "предпосылкам-аксиомам".

Эффективное "обогащение" стереотипов о людях, с которыми приходится иметь дело, предполагает, в частности, умение строить до­стоверные гипотезы, касающиеся их убеждений. Подобный навык, вне всякого сомнения, пригодился бы Картеру в работе с "Бульдозе­ром" Джексоном. Построение догадок явно облегчается предваритель­ным знанием о событиях как таковых, а также знакомством с интел­лектуальными веяниями эпохи и местами, где разворачивалось интересующее нас действо. Под влиянием веяний, настроений, цен­ностей складываются упомянутые выше устойчивые модели поведе­ния. Джексон, который был не только рыцарем "холодной войны", но и верным сторонником "справедливого курса", реагировал на со­бытия именно в контексте такого рода тенденций, на тот момент, ра­зумеется, не единственных, но весьма ощутимых в его окружении — и, кстати, весьма отличающихся от традиций, формировавших моло­дого южанина Картера.

Среди американцев, по крайней мере тех, кто относит себя к "вершителям судеб", вынесение подспудных верований на всеоб­щее обозрение не практикуется. В качестве примера вновь сошлем­ся на Джексона — именно эта особенность ввела в заблуждение ко­манду Картера. Различия во мнениях у нас не принято объяснять разницей в ценностных установках. Наше прагматичное, законопо­слушное общество полагает, что если люди мыслят по-разному, зна­чит, они либо опираются на различные факты, либо руководствуют­ся несходными интересами. В первом случае необходимо выявить истину; во втором — найти компромисс. Большинству американцев трудно смириться с альтернативной возможностью, согласно кото­рой расхождения взглядов могут объясняться несовпадающими кон­цепциями причинности, задействованными на том уровне, где дока­зательства или компромиссы просто невозможны⁹.

В разговорах со студентами-практиками, не менее прагматичны­ми и законопослушными (а некоторые из них и вовсе юристы), мы

подкрепляем данный тезис примером, который многих выбивает из колеи. Слушателям предлагается представить, будто все они — эко­номисты, занимающиеся планированием в Советском Союзе. С этой целью каждому вручается учебник по марксизму-ленинизму, немно­го статистических данных и фрагменты публикуемой в советских журналах полемики между защитниками централизованного эконо­мического планирования и сторонниками децентрализации¹⁰. В хо­де упражнения им необходимо подготовить набор аргументов, кото­рый осторожные советские чиновники могли бы использовать на заседании Политбюро.

Подобное упражнение изобличает способы аргументации, приме­няемые в полемике внутри ортодоксии. Член-корреспондент Акаде­мии наук СССР С. Шаталин, отстаивая децентрализацию, вынужден декларировать, что его целью является преобразование советской экономики в "единый общенациональный экономический ком­плекс — постоянно развивающуюся, живую, диалектично противо­речивую систему, неустанно и целенаправленно совершенствуемую в соответствии с планом". Иными словами, ему приходится говорить только об улучшении централизованного планирования". Участни­ков наших экспериментов не заставляют заниматься подобной сло­весной акробатикой. Они, однако, обязаны использовать только те формулировки, которые избавили бы их от обвинений в реставрации капитализма, углублении отчуждения трудящихся, поощрении "то­варного фетишизма", ослаблении руководящей роли партии, преда­тельстве революционных идеалов.

Будучи приверженцами относительно свободной экономичес­кой системы и зная о нынешнем весьма плачевном состоянии эко­номики СССР, участвующие в этой игре американцы в большинст­ве своем отстаивают идеи децентрализации. Но им наделе приходится познать, насколько трудно заниматься этим, не расшатывая идеоло­гические постулаты и прекрасно понимая, что система, подвергаю­щая рабочих эксплуатации, более не может отрицать этот факт, что партия должна допустить к принятию решений профессиональных менеджеров и инвесторов, руководствующихся соображениями при­были, и так далее, и тому подобное. Они обнаруживают, что язык, ко­торым приходится пользоваться, — как и ценности, которые хотелось бы сохранить, — ограничивают диапазон оценок и мнений, пригод­ных для использования в дискуссии.

Отсюда вытекает вполне естественный вопрос: до какой степени перегруженный идеологическими ценностями язык присущ самим

американцам? Ответ очевиден: в нашей стране это довольно рас­пространенное явление. Многие вполне рациональные экономиче­ские концепции отвергаются на основании сугубо риторических от­сылок к ценностям, покоящимся на историческом опыте. Если бы русские на минуту стали американцами, им было бы очень трудно вве­сти в научный и политический оборот саму идею плановой экономи­ки. Всякие разговоры о масштабном централизованном планирова­нии в США оказались бы несостоятельными прежде всего потому, что советский опыт содержит бесчисленные предостережения. Вместе с тем нельзя не отметить и другое обстоятельство: само это понятие в США практически табуировано, а следовательно, не допускается к об­суждению. Идею можно пропагандировать лишь в том случае, если она выражена в иных терминах (и основательно трансформирована). К примеру, играющим в американцев русским не стоит предлагать из­бавиться от массовой безработицы с помощью масштабных про­грамм общественных работ. Главным препятствием здесь (куда более существенным, нежели деньги) выступает нерушимый статус рабо­тодателей и профсоюзов, в некотором роде сопоставимый с ролью партии в СССР. Подобные догматы американцы привыкли облекать в слова типа "свобода", "право" и "святость контрактов".

Умные и расположенные к интеллектуальной работе люди зача­стую умеют обходить ограничения, задаваемые идеологией. Взгляни­те, к примеру, на венгров. Их "рыночный социализм" допускает на­личие и землевладельцев, и миллионеров, и банков, сравнимых со швейцарскими. Но подобная широта возможна только благодаря то­му, что в Венгрии сначала признают наличие жестких ограничений, а потом придумывают, как их обойти. Безоговорочное принятие пра­вил игры сковывает воображение. А игнорирование или попытка сломать их влекут за собой фрустрацию. Вспомните об участи сторон­ников "нового курса" и "справедливого курса", которые, отстаивая общенациональную систему медицинского страхования, не сумели избежать ярлыка "социалистов"¹². Их поход продолжается вот уже пол­века, но они ни на шаг не приблизились к цели.

Описанное упражнение напоминает нам, что контекст перегово­ров по ОСВ способен привносить в размышления о советских лиде­рах специфические и даже уникальные черты. В течение десятилетий ядерные вооружения стимулировали аналитическую философию сродни той, которая посвящает объемистые тома трактовке одного-единственного слова. Опираясь на различные подходы, русские и американцы используют один и тот же арсенал определений и дефи-

ниций. В силу этого их дебаты довольно похожи на споры римских и византийских теологов об Апокалипсисе. Учитывая результаты на­шего упражнения, американцам, обсуждающим с русскими иные вопросы, — европейскую безопасность, строительство новых тру­бопроводов или права человека, — следовало бы время от времени на­поминать себе, что их советские партнеры несколько иначе понима­ют причинно-следственные связи.

Но данный урок не был бы столь ценным, если бы касался толь­ко марксистов-ленинцев. Значение рассматриваемого здесь прак­тического задания состоит в том, что оно привлекает внимание к идеологическим шаблонам самих американцев. С целью подчерк­нуть это рассмотрим еще одно упражнение, которое на сей раз затра­гивает экономические проблемы Соединенных Штатов.

Вначале мы раздаем присутствующим текст известной предвы­борной речи 1932 года, с которой Рузвельт выступил в Клубе содру­жества в Сан-Франциско¹³. Просто поразительно, сколь немногие верно понимают то, о чем говорил тогда будущий президент. Большин­ству кажется, что он пытается освободить страну от "оцепенения де­прессии", вновь и вновь повторяя, что "Америка молода — она в про­цессе изменений и развития, ей присущ потенциал юной нации". Поэтому слушатели в основном считают, что в данном выступлении воплощен оптимизм, ассоциируемый с "новым курсом", что в нем — предчувствие подъема, который должен сменить депрессию. Этим людям приходится читать речь дважды или трижды, прежде чем пе­ред ними раскрывается главная ее мысль. "Наша сегодняшняя зада­ча заключается не в открытии или эксплуатации новых природных ре­сурсов и не в наращивании производства, — говорил Рузвельт. — Нам предстоит более прозаичная работа: управление уже имеющимися ресурсами и предприятиями, поиск новых рынков для избыточной продукции, разрешение проблемы недостаточного потребления, при­способление производства к нуждам населения, более справедливое распределение национального богатства, переориентация сложив­шихся экономических механизмов на служение людям". Период рос­та завершился — вот о чем идет разговор. Основной проблемой на бли­жайшую перспективу Рузвельту виделось справедливое распределение наличных ресурсов. Постигнув подлинный смысл этого обращения, многие наши слушатели испытывают удивление, и не только потому, что открывшаяся идея противоречит устоявшимся представлениям о Рузвельте. Их поражает также, насколько сказанное тогда напомина­ет совсем свежие рассуждения экономистов о "пределах роста".

Вслед за речью, произнесенной в Клубе содружества, наступает че­ред следующей стадии нашего упражнения — студенты знакомятся с отрывками из книги Уолта Ростоу " Стадии роста", доклада Римско­го клуба " Пределы роста", а также некоторыми другими публикаци­ями на ту же тему'⁴. Книга Ростоу, изданная в 1960 году, трактовала всю человеческую историю, прошлую и будущую, как последовательную реализацию той экономической модели, которая сложилась в Вели­кобритании XVIII — XIX веков, а потом была частично воспроизве­дена в Соединенных Штатах. В начале 60-х его теория пленила вооб­ражение многих американцев и европейцев. Обычно сдержанный и ироничный лондонский журнал "Economist" высоко отзывался о ра­боте Ростоу, считая ее "выдающимся вкладом в развитие послевоен­ной экономической и политической мысли". Характеризуя "новый идейный фундамент", заложенный Ростоу, экономический обозре­ватель "New York Times" Гарри Шварц сравнивал автора с Марксом¹⁵. Построения Ростоу послужили основанием для развернутых Кен­неди программ внешней помощи и прежде всего — амбициозной программы "Союз ради прогресса", нацеленной на страны Латинской Америки. Влияние провозглашенной им парадигмы ощущалось и в других областях политики.

К 1972 году, когда появился доклад " Пределы роста", "Союз ради прогресса" приказал долго жить, словосочетание "популяционный взрыв" стало затертым клише, а загрязнение окружающей среды вол­новало политиков и граждан от Калифорнии до Западной Германии и дальше. Между тем инфляция, вызванная войной во Вьетнаме, де­лала американские экспортные товары все более недоступными для жителей бедных стран. Ростоу предсказывал, что совокупный рост ми­ровой экономики будет составлять 3—5 процентов ежегодно. Но в на­чале 70-х годов подобные идеи казались абсурдными; кроме того, в све­те обостряющегося экологического кризиса они выглядели морально несостоятельными. Несмотря на то, что мальтузианские рассуждения Римского клуба о демографическом росте, съедающем ресурсы и в ко­нечном счете "ведущем к краху индустриального потенциала", отнюдь не получили немедленного и всеобщего признания, доклад "Пределы роста", подобно книге Ростоу пятнадцатью годами ранее, наметил но­вые рамки дебатов. Теперь здравому смыслу соответствовало убежде­ние, что экономический рост следует притормозить, уделяя больше внимания его социальным и экологическим последствиям.

Сходство новомодной ортодоксии с постулатами, высказанными Франклином Рузвельтом в 1932 году, напоминает о том, чтосовремен-

ные макроэкономические шаблоны организуют факты прошлого; они делают это относительно формализованно, артикулирование, убедительно, но всегда по-своему, навязывая хаотичной совокупно­сти данных видимость порядка. В основе каждой такой теории лежит конкретная модель, подкрепляемая ссылками на исторические сви­детельства, базирующаяся на определенном понимании будущего и отражающая ценностные установки теоретика. Спустя несколько лет господствующие предпосылки, шаблоны и ценности могут стать совершенно иными. То, что сегодня выглядит "правильным", из бу­дущего нередко кажется "ошибочным". Или — наоборот.

В комплексе описанных здесь упражнений содержится намек на то, что может быть предложено другими наставниками другим сту­дентам, или же использовано самими чиновниками (как в рабочее вре­мя, так и за его рамками — скажем, во время дневных разъездов или прочих перерывов) с целью глубже прочувствовать идейные установ­ки разных людей, а также уточнить свои собственные. Чем быстрее удается выявить и исследовать соответствующие интеллектуальные шаблоны, тем более удачной оказывается процедура "расстановки". Не желая ограничиваться просто предположениями психологическо­го свойства, мы предпочли бы дополнить перечень "мини-методов", используемых в "расстановке". Это, однако, невозможно. Ведь вли­яние, оказываемое шаблонами на конкретных людей, предельно субъективно, а интеллектуальные веяния имеют весьма разнообраз­ные последствия. Сожалея, нам вновь приходится уповать лишь на психологическую чуткость и проницательность.

Кому удается "расстановка" действующих лиц и почему? По на­шему мнению, в ней преуспеет любой, кто как следует постарается. Конкретная методика и затраченное время могут быть различными. Решающая роль принадлежит серьезности намерений. Некоторые за­нимаются "расстановкой" по наитию. Такие исследователи легко оказываются на том поле, которое мы воспринимаем с опаской, — в сфере психологии, смешивая уроки истории с погружением во вну­тренний мир личности. Так поступал Линдон Джонсон, когда дело представлялось ему стоящим, то есть когда он выискивал уязвимые точки и слабости своих сотрудников, используя добытое для подчи­нения людей своей воле. Этому президенту приписывают следующую фразу: "Я не могу чувствовать себя комфортно с кем бы то ни было до тех пор, пока его нос не окажется у меня в кармане". И все-таки процесс в любом случае предполагает пристальное внимание к тем

сторонам духовного мира других людей, которые мы назвали "собы­тиями", "деталями", а также "шаблонами". Джонсону приходилось тратить немало времени на изучение персональных историй тех, ко­го он собирался подчинить (или же просто хотел насладиться возмож­ностью в любой момент сделать это) и на размышления об истори­ческих событиях, которые довелось пережить его партнерам. И в данном деле ему не требовались никакие учебники.

В 1957 году, планируя через три года выдвинуть свою кандидатуру от демократической партии, Джонсон решил заручиться поддержкой либералов, возглавляемых Эдлаем Стивенсоном. Историк Артур Шле­зингер-младший, бывший спичрайтер Стивенсона, рассказывает, как сенатский лидер пытался его обхаживать. Джонсон, пишет он, "обру­шил на меня "поток сознания" по проблеме руководства Сенатом. Он описывал трудности, с которыми сталкивался, работая с демокра­тами-южанами (называемыми не иначе, как "конфедератами") и ли­бералами-северянами; принимался анализировать неразрешимые на первый взгляд парламентские конфликты, с которыми ему удалось справиться благодаря неиссякаемому упорству и великим способно­стям; виртуозно характеризовал ту роль, которую верно выбранный мо­мент, убеждение и тактическая смекалка играют в успешном прохож­дении законопроектов. "Я хочу, чтобы Вы знали, с каким материалом мне приходится работать", — заявил он, обращаясь к списку из соро­ка восьми сенаторов-демократов. Каждый получил краткую, но бле­стящую характеристику: сильные и слабые места, предрасположенность к внушению, способность к командной работе, предубеждения, поро­ки. В некоторых случаях он усиливал картину беспощадной имитаци­ей.... Джонсон говорил полтора часа без перерыва. Я же тщательно и наперед продумывал аргументы, к которым прибегну, если меня попро­сят оценить его руководство; но заготовки не пригодились, ибо в хо­де этой живой и пространной беседы Джонсон ответил на все припа­сенные мной вопросы. Когда он, наконец, умолк, я вдруг обнаружил, что мне просто нечего сказать. В тот раз Джонсон впервые обрабаты­вал меня; признаюсь, этот человек показался мне более привлека­тельным, тонким и значительным, чем можно было ожидать. После двух часов пребывания под гипнозом я удалился, чувствуя себя выжа­тым как лимон"¹⁶. Один из биографов Джонсона сообщает о впечат­лениях новоизбранного конгрессмена после разговора с лидером Се­ната. "Собеседник пребывал в состоянии оцепенения, — пишет этот автор. — "Это было похоже на разговор с руководителем моей изби­рательной кампании, только гораздо круче", — произнес он"".

Предлагая "расстановку действующих лиц" в качестве рутинной управленческой процедуры, мы имеем в виду нечто более простое, бо­лее скромное по замыслу, требующее куда меньше артистизма (но не меньше серьезности). Мы старались показать, что подобные упраж­нения "обогащают" стереотипные представления людей друг о дру­ге, особенно если речь идет об официальных контактах. Разумеется, не слишком многое изменилось бы, если бы Мэри Андерсон переста­ла воспринимать Фрэнсис Перкинс только как "неприятную женщи­ну", а республиканцы-центристы и демократы 70-х годов — видеть в Рейгане только "актера". Но мы вновь подчеркиваем, что, подоб­но всем прочим рекомендуемым здесь методам, "расстановка дейст­вующих лиц" не дает никаких гарантий. Линдон Джонсон, виртуоз­но овладевший этим искусством, заблуждался насчет Мартина Лютера Кинга. У нас есть свое объяснение на сей счет, но главное состоит в том, что способность переключаться с "больших" событий на "малые" не всегда обеспечивает высокое качество работы.

Иной раз бывает так, что пристальное внимание к событиям (и да­же к "специальным" событиям), а также к деталям, не дает нужного результата, поскольку при этом не учитывается способность к пере­менам — либо на уровне личностей, либо же — на уровне факторов, формирующих шаблоны, установки и предубеждения. Скажем, все­стороннее изучение биографии Гарри Трумэна в апреле 1945 года ед­ва ли снабдило бы нас слишком глубокими выводами касательно того, каким президентом он станет. Точно так же взгляд на Роберта Кеннеди образца 1960 года не смог бы показать этого политика в 1968-м. Да и могло ли быть по-другому? Его мировоззрение было ра­дикально преобразовано трагедией, постигшей брата. Кто мог пред­видеть это в 1960 году? Даже правильное "прочтение" намерений Франклина Рузвельта в речи, произнесенной в Клубе содружества, не смогло бы стать безошибочным путеводителем к его деятельности на посту президента. Иными словами, отстаивая важность "расстанов­ки", мы предостерегаем: помните, единственное предназначение данной процедуры состоит в том, чтобы улучшить качество рабочих гипотез; ее итогом по-прежнему остается предположение, которое вполне может оказаться ошибочным.