Глава седьмая

Полк наш стоял на юге, в городе, - тут же был и штаб сего Ерофеича. И

попало мне идти в караул к погребам с порохом, под самое Светлое

воскресенье. Заступил я караул в двенадцать часов дня в чистую субботу, и

стоять мне до двенадцати часов в воскресенье.

Со мною мои армейские солдаты, сорок два человека, и шесть объездных

казаков.

Стал надходить вечер, и мне вдруг начало делаться чего-то очень

грустно. Молодой человек был, и привязанности были семейные. Родители ещё

были живы и сестра... но, самое главное, и драгоценнейшее мати... мати моя

добродетельница!.. Чудесная у меня была мати - предобрая и пренепорочная -

добром окрытая и в добре повитая. До того была милостива, что никого не

могла огорчить, ни человека, ни животного, - даже ни мяса, ни рыбы не

кушала, из сожаления к животным. Отец, бывало, спорит: "Помилуй, скажи:

сколько ж их разродится? Деваться будет некуда". А она отвечает: "Ну, это

ещё когда-то будет, а я этих сама выкормила, так они мне как родные. Я не

могу своих родных есть". И у соседей не ела: "Этих, - говорила, - я живых

видела: они мне знакомые, - не могу есть своих знакомых". А потом и

незнакомых не стала кушать. "Всё равно, - говорит, - с ними убийство

сделано". Священник её уговаривал, что "это от Бога показано", и в требнике

на освящение мясов молитву показывал, но её не переспорил. "Ну, и хорошо, -

отвечала она, - як вы прочитали, то вы и кушайте". Священник сказал отцу,

что это всё делают какие-нибудь "поныряющие в домы и прельщающие женища,

всегда учащеся и ни коли же в разум прийти могущие". А мать говорит отцу:

"Сё пустое: я никаких поныряющих не знаю, а так просто противно мне, чтобы

одно другое поедало".

Я о моей матери никогда не могу воспоминать спокойно, - непременно

расстроюсь. Так случилось и тогда. Скучно по матери! Хожу-похожу, соломинку

зубами со скуки кусаю и думаю: вот она теперь всех провожает в село, с

вечера на заутреню, а сама сироток сберёт, неодетых, невычесанных, - всех

сама у печки перемоет, головёнки им вычешет и чистые рубахи наденет... Как с

ней радостно! Если бы я не дворянин был, я при ней бы и жил и работал бы, а

не в карауле стоял. Что мы такое караулим?.. Всё для смертного бою... А

впрочем, что я так очень скучаю... - Стыдно!.. Я ведь жалованье за службу

получаю и чинов заслуживаю, а вон солдат - он совсем безнадёжный человек, да

ещё бьют его без милосердия, - ему куда для сравнения тяжелее... а ведь

живёт же, терпит и не куксится... Бодрости себе надо поддать - всё и

пройдёт. Что, думаю, самое лучшее может человек сделать, если ему самому

тяжело? То, другое, третье приходит в голову, и, наконец, опять самое ясное

приходит от матери: она, бывало, говорит: "Когда самому худо, тогда поспеши

к тем, кому ещё хуже, чем тебе"... Ну вот, солдатам хуже, чем мне...

Давай, думаю, я чем-нибудь солдат бедных обрадую! Угощу их, что ли,

чаем напою, - разговеюсь с ними на мои гроши!

Понравилось.