Хроники ипохондрика. 2 page

Раз, два, три, четыре, пять, шесть, паспорт семь, флешка восемь. И зачем мне выдали этот попкорн.

Я встаю с кресла, убеждаюсь в том, что сплю я беспокойно. Все кресло усыпано мелкими крошками попкорна, рожа в крошках, одежда в крошках, на полу крошки, и на меня укоризненно смотрят две молодые леди с Ближнего Востока. Я рассыпаюсь в извинениях, одновременно растирая красные полосы на щеке, пытаюсь размять спину и потряхиваю затекшей рукой, ускоряя приток крови. Выхожу из зала.

- Надеемся, Вам понравилось у нас, молодой человек, - приветливо улыбается мне девушка на входе.

- Еще как!

Желтая зона. Warning. Attention. Achtung. Хотя... Ничего, потерплю, в больнице покормят.

Времени до ужина уже остается мало, но я не торопясь двигаюсь к выходу из ТЦ. А куда мне спешить? Ужин длится час, дорога займет полчаса максимум (а я оптимист...), времени до начала трапезы еще два часа. Такие расчеты меня успокоили, и я глазел по сторонам, в поисках того, на что бы мне не жалко было потратить заработанные потом деньги. Не терять же такой шанс.

Глаза разбегаются. Херово быть деревней. Все было в новинку, яркое, интересное, руки загребущие, все хочется. Так и не выбрав ничего, я психанул, вышел на улицу и решил прогуляться. Гуляю в незнакомых городах я обычно по прямой. Дабы не потерять станцию метро, на которой я вышел. Поверьте, мое ориентирование на местности, оставляет желать лучшего.

В итоге моя прогулка затянулась на час. Я, опять-таки не торопясь, двинулся в обратную дорогу. По порядку. Едем на метро, затем 640 маршрут маршрутки, трамвай, алоха, больница.

Расположенная на задворках города клиника выглядит серо и уныло. Снова пошел снег, и очки залеплены липкими, мокрыми хлопьями. Хлюпая промокшими кроссовками, я тащусь в больницу.

Эй, хозяин, красная зона приближается! Ты бы поторопился...

И я, отвечая на зов желудка, тороплюсь в столовую.

Захожу в здание, свет местами потушен. Дверь в столовую открыта, но она пустая. Убедившись в этом, я возвращаюсь обратно, рассматриваю расписание. Осознание, что женщина (да, в такой ситуации я готов обзываться даже такими словами) на «ресепшене» ошиблась, и сказала мне не то время, и что ужин закончился еще час назад, пришло ко мне болезненно. Под ложечкой уже сосало, жрать хотелось неимоверно, я, по природе скромный и застенчивый, ломанулся к поварам. По звуку гремящей посуды и текущей воды, я прошел по темному коридору, даже забыв протереть от капель растаявшего снега очки. Навстречу вынырнула добротная женщина, с уставшим лицом, которая удивленно уставилась на меня.

- Добрый вечер, вы не накормите меня?

- Вы пациент?

- Да, немного опоздал.

- Бывает... Но, во-первых, пациентам сюда нельзя, а во-вторых, к сожалению, я не смогу вам помочь. Уже все убрано. Могу дать хлебушка пожевать, - женщина говорила искренне, с участием, но меня это все равно не обрадовало.

«Сама жуй свой хлебушек»- подумал я. Голодный, я переставал быть вежливым и учтивым. Во всяком случае, мысленно.

- Ну ладно, все равно спасибо.

В тоске я стоял в холле, тупо уперев взгляд в охранника. Размышляя как выходить из ситуации, я прикидывал различные варианты.

1) Пойти наверх, в свою палату, и голодным лечь спать. Минусы этого варианта – я остаюсь голодным; время всего половина восьмого, далеко не факт, что я усну; голодным спать хреново, посреди ночи могу проснуться и захотеть жрать.

2) Выйти на улицу, дойти до ближайшего ларька, набрать булочек и шоколадок и хоть так заморить червячка. Минусы очевидны – это вредно; это невкусно; да и не охота, в конце то концов.

3) Третий вариант показался самым адекватным. Выйти опять-таки на улицу и поискать кафешку. Минус только один – пока я ехал на маршрутке, не увидел ни одной вывески. Но я не особо искал.

Я пошел в ту сторону, куда веселый вьетнамец (или кто он там был) дальше уезжал, когда я покидал его любимую ГАЗель. За спиной уже три квартала, никакими кафе даже и не пахло. Унылые грязные пятиэтажки на периферии мегаполиса ни капли не обнадеживали. Воспоминания о том, как легко в родном городе найти поесть, угнетали, потому что дом в пяти сотнях километров отсюда. Дома я мог пойти к матери, поесть вкусный борщ, или картошки с мясом. Дома я мог взять хот-дог у знакомых гостей России, без опаски, что следующие два дня я просижу на горшке. Была ли здесь такая гарантия? Если честно, мне было плевать, но я не видел ни одной шаурмяшной поблизости. Дома... Дома я знал все семь кафе города и целый ресторан, в котором однажды позволил себе пообедать. В одном из кафе я даже трахался с официанткой. Ностальгия наплывала, голодный обморок (МОЖЕТ БЫТЬ, я преувеличиваю, но кушать очень хочется) настигал, но не было даже киоска с булочками или шоколадкой.

И тут я увидел. Я увидел это! Едальня, жральня, столовка, кафе, ресторан, место, где меня могли накормить. Яркими буквами горели слова «ПРЕМИУМ КАФЕ». Слово «премиум» меня, желающего жрать даже настолько сильно, немного смутило. Но местоположение развеяло мои опасения. Чтобы добраться до входа в кафе, мне пришлось огибать девятиэтажку, прошлепать по глубокой луже, лицезреть двух бомжей и кучки нелегальных рабочих. Какой нахрен премиум в такой жопе. И я уверенно поднялся по лестнице.

Белые колонны, тяжелые шторы, улыбчивый швейцар на входе. Появляются подозрения, смущение растет. Гардеробщица принимает мою куртку, я беру позолоченную бирку, прохожу в зал. Пафос и претенциозность от интерьера так и прёт. Венские стулья № 14, скромно, но дорого. Внешне уверенно (внутренне я уже понял свою ошибку, я далеко не мажор, а даже миска с лапшой тут будет стоить двадцать долларов минимум), я сажусь за стол, ко мне устремляется аж два официанта наперегонки. Победил длинный тощий усач.

Усы этого мальчика (хочется называть его именно мальчиком, хотя ему было под тридцатку) заслуживают отдельного внимания. Далеко не волевой подбородок был чист, рот изображал подобострастную улыбку, ведь статус ресторана заставлял его играть в служку до конца, даже если перед ним такой, как я. Усы же, хоть и не были густыми, длинными или еще какими, завоевали мое внимание. В тридцать лет растительность на лице мужчины либо сбривается ежедневно, либо пышно растет. Этот мальчик не брился давно, но редкие колючие волоски пробивались над верхней губой, как первая поросль на лобке юной девы. Образ дополняли отсутствующие глаза и мешковатая рубашка, выбивающаяся над передником.

- Добрый вечер, меня зовут Павел, сегодня я буду Вас обслуживать. Ваше меню, пожалуйста.

- Здрасьте, - ненавижу такие места. Во мне просыпается быдло, хотя основные правила этикета я и знаю, но подыгрывать в этой игре «А давай побудем аристократами вечерок, а потом будем жрать доширак месяц» я не собирался.

Я открыл меню и понял, что мое достоинство сейчас будет валяться на полу и распинываться каким-то усатым засранцем. Колонка с ценами скорее напоминала расчетный листок среднего работяги с завода. Картинки с блюдами могли бы украшать портфолио шеф-повара, претендующего на место в элитном ресторане где-нибудь в центре Парижа. Стейк из мраморной говядины. Фрикасе из кролика в винном соусе. Различные блюда с сырым мясом. По странице с салатами можно было выучить французский язык. По гарнирной странице – итальянский. Цену на ту самую миску с лапшой, которая, кстати, выглядела точь-в-точь как моя, домашняя, лапша (разве что моя тарелка в два раза больше) я недооценил. Ровно 28 долларов 57 центов. АХУЕТЬ.

Наличных денег хватало на то, чтобы поужинать тут. И даже с размахом. И даже на пять таких ужинов. Наличные деньги – которые на операцию. То есть моя операция – это пять раз поесть в этом «кафе». Зрение человека, стопроцентное, возможность видеть мир без вспомогательных средств, счастье от этого на всю жизнь, тяжелейший и тончайший труд хирурга, в конце концов – и неделя столования здесь. Неполная неделя. Нормально? Не думаю. Сравнимо? Точно нет.

- Могу рекомендовать блюдо от шефа – «Цыпленок Атаман», - раздается над моим ухом. Усач, не беси.

- Нет, спасибо.

- Тогда…

- Нет, спасибо, я пойду, - я встал со стула и направился к выходу.

- Что-то не устроило? – фраза догнала меня в спину, я развернулся, чтобы вежливо ответить и уйти уже наконец.

Раз, два, три, четыре, сигареты пять, ключ шесть, паспорт семь, флешка. Покурить бы. Самое время. Две минуты – и ты покуришь, успокоишься, все будет хорошо. Держись, друган. Нервы не восстанавливаются, политики честные, и прочий бред.

Усы улыбались. Уголки рта задрались вверх, одна сторона верхней губы презрительно приподнялась, веки чуть опустились. Презрение официанта, человека, зарабатывающего не больше моего, и вряд ли чем-то лучше меня. Естественно, он понял, что меня не устроило. Уж на это мозгов надо немного. Вполне возможно, что только на это их и хватало. Презрение от человека, готового обслуживать богатых ребят, лишь бы не идти на тяжелую и грязную работу. Нахлынувшие ощущения даже вырубили меня на пару секунд.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть, паспорт семь, флешка восемь. Успокойся. Успокойся, я тебе говорю. Это ж цивилизованное общество, тебя с детства воспитывали, что нельзя бить людей в усы. И в бороду нельзя. И ссать на лежащее перед тобой тело тем более. Этикет, правила поведения, вспоминай, засунь свои эмоции себе в жопу и иди перекури. Все понял?

Вежливо ответить не получилось, потому что резко забылись все слова. Очень хотелось прыгнуть на него, сжать ухмыляющуюся рожу девственника в ладони, стянуть эту ухмылку. Потом уронить его, пнуть пару раз, потом прыгнуть еще раз десяток на корчащемся теле, и пнуть еще, в усы, наблюдая за разлетающимися каплями крови. А потом можно было бы скормить ему хотя бы часть меню, сколько успею, такого же дорогого и пафосного, как и все пункты в нем. А потом, сетуя на плохой аппетит ублюдка, надо будет отбиваться от подбегающей обслуживающей братии и охранника. А потом, объяснять господам полицейским, почему в нашей цивилизованной стране я побил неоправданно надутого бедолагу. А потом... Я деревянной походкой от набежавшего и неистраченного адреналина дошел до гардероба. Надевая куртку, я краем глаза заметил фигуру усача, подмигнул ему, и вышел на улицу.

Две сигареты подряд я выкурил за десять длиннющих затяжек. Закурив третью, я закашлял, но сигарету не выбросил.

Смотри-ка, он даже отвлек тебя от этих ощущений в животе. Как же ты ненавидишь так себя чувствовать, брат красавец. Чего делать будешь теперь?

Пройдя квартал в сторону больницы, я купил пару булочек с маком и литровую бутылку воды.

Если нарочно довести себя до такой степени голода, когда ты готов с величайшей радостью извлекать хлебные крошки вместе с засохшими соплями из бороды бомжа, и затем заварить доширак… Да, как и рассчитывалось, он будет божественно нежным на вкус и ароматным, как никогда.

Примерно то же я чувствовал, когда вонзил зубы в свою булку, отойдя пару шагов от ларька. Она ушла в три больших укуса. Я тут же вернулся в магазин, купил еще чипсов, шоколадок и прочей хрени. Уже стемнело, мороз прихватил дневную слякоть, и я очень медленно и осторожно, чтоб не навернуться, со всем своим богатством двинулся в палату.

Уже сидя в кровати, жадно поедая все притащенное с собой и запивая черной газировкой, я отчетливо слышал, как мой гастрит радостно приплясывает и хлопает в ладоши. Явно готовится к трансформации в язву, сука.

Наевшись до отрыжки, я откинулся на подушку и вырубился, так и не выключив свет. Да и хрен с ним. День был непривычно долгим и неприятным.

III.

У меня любовь к красивым числам. Даже, скорее, мания. И страх перед числами некрасивыми. Красивые для меня 3, 7, 8, 12, 24 (Троица, счастливая семёрка, 8- просто симпатичное, дюжина, с числом 24 связано много всего из детства). В некрасивых прослеживается моя суеверность – это 6, 9, 13, три шестерки, три девятки. Тут все понятно.

Еще красивые числа – когда дата или время на часах зеркальная или повторяющаяся (типа 05:50, или 10:10). Так, я ставлю будильник на 07:07, даже если мне на сборы хватит получаса, на дорогу пятнадцать минут, а быть мне надо на месте в 8:30.

Я ненавижу шестые июня или сентября. Дома или квартиры с некрасивыми номерами – буэ.

Перед ответственным, сложным или делом, где мне просто может потребоваться удача, я семь раз по три плюю через левое плечо. Еще я так делаю, когда в голову лезут плохие мысли, но об этом чуть-чуть позже.

IV.

Итак, я завел будильник на 08:08. Операция в 10:00.

Я вскакиваю с кровати, выключаю звук на телефоне, отмечаю, что мой сосед по палате уже ушел. У него желтый талончик на еду. Он завтракает раньше. У меня зеленый. Я ем через полчаса после него.

Мой сосед – мужик сорока девяти лет, высокий, грузный. Сюда его привела не собственная прихоть, а приказ начальства. Ему остается всего семь месяцев до пенсии, и неожиданно выясняется, что необходимо менять кристаллик в глазу. Я не специалист, но подозреваю, что операция достаточно сложная и дорогостоящая. Зрение на одном глазу было плохое, да, но оставалось стабильным последние семь лет. Ежегодные медосмотры, начальство было в курсе. Пришел новый Господин на завод – и у моего соседа есть все шансы остаться без пенсии, когда до нее остается всего-то полгода.

Объявление по внутренней связи, которая установлена в каждой палате. «Владельцы зеленых, красных и синих талонов, приглашаются на завтрак». В темпе я умываюсь, накидываю на себя рубашку и лечу вниз по ступенькам.

Плотный завтрак. Не особо их люблю, ибо по утрам мой максимум – чашка кофе и две печеньки. Но впихиваю в себя калории, так надо. Больничная еда, даже в платной клинике – все равно больничная.

Возвращаюсь в палату. На меня нападает мандраж. Какой-то особенный, я такого еще не испытывал. До этого были только экзаменационные мандражи. Синдром беспокойного желудка. Тут я просто боялся неизвестности.

Да, я знал, что со мной будет делать хирург на каждом этапе операции. Но покажите мне человека, который абсолютно спокойно ляжет на хирургический стол перед операцией, до сих пор считающейся экспериментальной, несмотря на то, что положительных результатов аж 97%.

Я лежал и мандражировал. Лежал. Мандражировал. Спустился на 4 этажа вниз, на улицу, покурил, зашел в холл, развернулся, снова сходил покурить. Поднялся, лег на кровать. Ожидание.

Семь месяцев ожидания вызова с момента записи по телефону на операцию.

Полчаса ожидания вызова с момента, как я лёг на кровать.

Но и эти тянущиеся секунды уходят, сменяясь новыми.

9:54.

Я встаю, одеваю пиджак. Сказали приходить в своей одежде. Я оделся поприличней, чистые джинсы, рубашка, пиджак. Носки без дырочек. Помирать – так с музыкой. Оценили мой оптимистичный настрой?

Спускаюсь на первый этаж. Выхожу на улицу, курю две сигареты подряд. Захожу обратно. Длинный коридор. Сегодня я не надевал очки, потому что надо привыкать ходить без них. Это не требование докторов, это моя установка самому себе. Навстречу идут пожилые люди. Большинство пациентов тут старше шестидесяти лет. Без очков непривычно. Я практически ничего не вижу, одни силуэты. Еще вчера я нашел нужную операционную, подхожу туда.

9:59.

Страшно. Становится еще страшней. Сейчас я поменяю свою жизнь. Взгляд на жизнь. В буквальном смысле. И все зависит от одного человека. От его мастерства. Надеюсь, он учился на хирурга лучше, чем я на инженера.

10:02.

Я заглядываю в операционную, вижу двух женщин в медоблачении.

- Извиняюсь, у меня операция в десять часов, мне куда-то пройти, или ожидать вызова?

- Фамилия? – Я отвечаю, - Ожидайте вызова.

10:09.

Страх начал пропадать. Я начал верить в хирурга, в то, что я lucky man. Счастливчик. Я долго копил на эту операцию. Так же долго ждал очереди на нее. Не может произойти ничего плохого.

10:11.

Издеваются что ли? Я слежу, как ребенок в толстых лупах играется на полу. Его мать тоже следит, но не так внимательно. Еще бы. Ребенку уже года четыре, можно иногда отвлечься. Мальчик держал в руках фломастер, и рисовал что-то в раскраске. Я тоже любил раскраски в детстве. А еще падать с двух метров вниз лицом. А вот выковыривать щебень из щеки после этого – как-то не особо понравилось.

10:17.

Меня вызывают. Мой пофигизм резко исчезает. Я встаю, ноги слабеют, но вида не подаю. Захожу в предоперационную. Мне выдают набор бахил, штаны и майку из того же материала. Еще дают бахилы на руки и на голову. Больничный “look”.

Девки, теките от моего прикида. Я иду. И-хо-хо!

Меня проводят по еще более длинному коридору, в комнату, где все выложено кафелем двух цветов – белый и розовенький. К чему тут розовый цвет – я не понял. Белый – чистота. А розовым настроение пытаются поднять кому-то?

10:?? (я уже не знаю точного времени, содержимое карманов обменял на бахилы).

- Запрокиньте голову назад пожалуйста, я закапаю Вам капельки обезболивающие, - я запрокидываю, медсестра с добрым, вызывающим доверие лицом закапывает мне в каждый глаз по капле. Ощущения гораздо приятнее, чем капли с медовым экстрактом, которые я в свое время прокапывал себе. Или еще одни, с невыговариваемым названием, которым стоило только коснуться поверхности глаза, как тот начинало невыносимо жечь.

- А когда примерно начнется сама операция? – я не слышал свой голос дрожащим очень давно. Настолько дрожащим – никогда.

- Скоро, скоро, не волнуйся, - улыбается мне медсестра.

Easy. Сказано – сделано. Я уже не волнуюсь. А, нет, вру. Меня уже конкретно трясет.

Я незаметно для всех (это я так думаю), плюю через левое плечо. Семь раз по три. Беззвучно притопываю правой ногой семь раз. Мысленно перекрещиваюсь.

А если неожиданно собьются настройки на лазере, или чо там у них. Мне спалит всю роговицу, или чо там у меня. Я буду слепой. Совсем слепой. Даже очки не помогут. И что делать. Может, ну его нахер. Поехали домой, дружище? В очках тоже хорошо же...

Меня снова начало расслаблять. Вряд ли это действие капель. У человека тоже есть свои пределы. Боишься, копится, достигает границы, и бах, становится пофиг. Голова только кружится, а так – все хорошо становится.

Мир сконцентрировался на моих глазах. Больных, плохо видящих, но все же видящих глазах. Жутко эгоистично, но мне было наплевать на так же ожидающих своей очереди людей в бахилах, сидящих рядом. Хотя, им тоже было наплевать. В том числе на операцию. Они сидели и беззаботно болтали. Все уже старенькие. Наверное, фатальность - плюс старости. А я очкую.

Меня вызвали.

V.

- Ложитесь сюда, - все та же медсестра рукой указывает на стол.

Понеслось...

Я уже на столе, меня нежно привязывают к специальным удерживающим устройствам и снабжают инструкциями.

Сейчас стол с моим тельцем поедет в сторону лазерной установки. Или как там она. Сначала оперируется один глаз, затем второй. В глазницу устанавливается расширитель, чтоб я не мог моргать. Для подстраховки, медсестра приклеивает мои ресницы скотчем ко лбу.

Бежать некуда. Теперь терпи. И надейся на то, что обезболивающее хорошее.

Вновь вспомнился сон в кинотеатре. В руку.

Я поехал под стол, ребята. Ребята, я поехал! Блять!

Голос хирурга откуда-то справа.

- Сейчас, в течение тридцати секунд, на роговицу глаза будет воздействовать лазер. Он будет «отрезать» ненужную ткань. Затем буду работать я. Я удалю эту ткань, а надрезы заживут сами. О периоде восстановления мы еще поговорим потом.

Да без бэ, братан. Делай уже скорее, а то я обосрусь у тебя на столе.

Хирург продолжает:

- От вас требуется одно. В течение этих тридцати секунд вам необходимо следить за зеленой точкой. Первые десять – вы будете ее видеть отчетливо. Затем она расплывется. Ваша задача – удерживать взгляд на месте.

Ты что, вообще умом тронулся? Мне бы в обморок не упасть, а ты мне такие задания выдаешь!!!

- Все понятно?

- Да, конечно, - не буду ему говорить, что шептунов пускаю со страху...

Щелчок. Появляется зеленая точка. Я старательно слежу за ней. Все как он и рассказывал. Десять секунд, затем точка превращается в шар, огромный шар, глаз начинает жечь, но терпимо. Обезболивающее может хорошее... Я справляюсь. Или нет??? Я не знаю, где мой взгляд, куда я смотрю вообще, потому что теперь у меня перед глазами ярчайший свет, я начинаю паниковать.

- Вы молодец.

Я выдохнул. Снова щелчок, дорогущая аппаратура отодвигается, а я на своем турбостоле выезжаю из-под нее.

- Теперь моя очередь, - говорит хирург. Кстати, почему просто хирург. Я его запомнил навсегда. Костин его фамилия. Серьезный такой, молодой дядечка. Лет тридцати. Очень серьезный. И педантичный. Иначе не сможешь делать такую работу.

Я уже ничего не вижу. Один глаз, который сейчас не оперируют – заклеен, второй глаз сожгли лазером, я вижу только свет. И на этом белом пятне появляется темное. Это пинцет Костина. Которым он хватает что-то в моем глазу, и тянет в сторону. Это не больно, нет. Обезболивающее хорошее. Это ужасно неприятно.

- МММММММММММММММММ, - мычу я, сначала тихо, затем громче и громче.

Хирург управился за минуту. Дольше готовили глаз (расширитель, скотч, заклеить второй глаз). Но за эту минуту я успел понять, зачем нужны удерживающие устройства. Я хотел его стукнуть, как-нибудь, чем-нибудь, лишь бы прекратилось.

Терпи, тряпка. Не вздумай орать.

- МММММММММММАТЬ ТВОЮ... – громким шепотом выдавливаю я, не позволяя себе орать.

Закончилось.

Выдохни.

Я выдохнул. Оказывается, все это время я не дышал. Вдох получился нервным и прерывистым.

- А сейчас второй глаз.

Ах ты ж сука.

- Доктор, можно вопрос?

- Да, конечно.

- А когда вы у меня в глазу ковыряетесь, мне куда взгляд направлять, чтоб вам помочь?

Я не видел выражения его лица. Но я могу себе представить.

- Ковыряются в носу. А я оперирую.

Тебе хана. Ты обидел своего врача. Сейчас он тебе наделает суперзрение, ладно, если выйдешь своими ногами.

- Извиняюсь.

- Ничего страшного. Я буду говорить, куда смотреть, вверх, вниз, вправо, влево. Давайте попробуем.

Мы попробовали. Все получилось. Теперь и второй глаз жжет.

-Подымайтесь, - медсестра подает мне руку, я, скорее интуитивно, подаю ей руку, встаю.

- Спасибо вам огромное, доктор! И Вам такое же огромное.

Я разворачиваюсь, по памяти выхожу. Перед глазами плотная пелена. Видно свет, отсутствие света. Так же по памяти добираюсь до выхода, стягиваю бахильный наряд, выхожу из операционной. Немного выставив руки вперед, я двинулся в сторону своей палаты. Мне кажется, что все люди (а проходить надо через холл, где толпы народу) смотрят на меня. Как я иду с приподнятыми руками, с бессмысленными прищуренными глазами. Но мне, если честно, плевать.

По пути в палату я борзею, достаю из кармана солнечные очки Ray Ban, которые переливаются снаружи от зеленого до фиолетового, а изнутри очень хорошо затемняют даже сильный солнечный свет, и надеваю их. В такой защите я могу выйти на улицу и закурить. Опять же две сигареты подряд. Это строго противопоказано, но я забиваю хер на противопоказания. Дым влетает в легкие как родной, я затягиваюсь еще глубже, и тут дымный виток касается глаза. Это пиздец, господа. Слезы полились, как никогда. Меня будто прорвало. Когда дотекли до подбородка, я затушил окурок, и рванул в палату. Еще в лифте стало лучше, проморгался. Когда дошел до кровати, упал и стал выполнять указание «Три часа не вставать». Не вставать оказалось очень просто, потому что вставая с кровати даже для того, чтобы умыться – я испытывал дикий дискомфорт, бросающий меня обратно в кровать.

Но и лежать толком не получалось. Спустя полчаса меня начали отпускать обезболивающие капельки. Свет, и без того жестоко резавший глаза сквозь солнцезащитные очки и закрытые веки, стал карой. Минуты тянулись как часы, а я ждал. Ждал обещанного облегчения, ждал, когда боль пройдет, тешил себя мыслью, что уже все, самое страшное позади, я снова зрячий (скоро буду), завтра я уже буду дома, и снова ждал. Когда жжение в глазах становилось невыносимым, я позволял себе тихий стон. Когда оно становилось более, чем просто невыносимым, я комкал простынь.

Мой сосед по комнате, мужик, только что перенесший операцию по замене хрусталика, жизнерадостно напевал себе что-то под нос, и обеспокоенно оборачивался на меня, только когда я в очередной раз стонал.

- Сходи до медсестры, спроси что-нибудь, что поможет, - советовал он мне каждые десять минут.

- Нет, - с нарастающим раздражением от того, что ему хорошо, а мне херово, - они ОБЕЩАЛИ, что через полтора часа все пройдет.

Через 2 часа 43 минуты я, психанув, слетел с кровати. Не открывая глаз, потому что свет 60-ваттной лампочки крушил мои глаза, вызывая обильное слезотечение, я пополз в сторону кабинета, на котором вчера висела табличка «Медсестра». По стенке, психуя и боясь того, что что-то пошло не так, я ввалился в открытую дверь медсестры.

- Что со мной не так, почему не проходит, уже прошло три часа, а глаза жжет, как будто мне туда раскаленной иголкой тычут?!

- Вы принимали какое-нибудь обезболивающее? – ух ты, обеспокоилась.

- Нет, мне сказали, что и так все пройдет! Абсолютно безболезненно! – я начинал срываться на крик.

- Выпейте, вот, пенталгин. Давайте Вашу руку, вот, таблетка, сейчас налью воды. Так, пейте. Для надежности, давайте еще одну. Вот. Теперь смажем Ваши глазки, и будет легче.

Я сажусь на стул, запрокидываю голову. Ни одна сила не заставит меня сейчас открыть глаза, тем более при снятых очках. Но нет. Медсестра работает тут далеко не первый год.

Непонятным быстрым движением она раздвигает мои веки и капля геля успевает попасть на поверхность. Я зажмуриваюсь, львиная доля растекается по щекам, но и вправду становится легче, прохладнее.

Раз, два, три, четыре, пять... Сейчас-то зачем, ты совсем конченый?!

Я усилием воли прекращаю диалог с самим собой и второй глаз получает свою порцию холода. Теперь мне уже немного стыдно за то, как я влетел с претензиями к этой женщине.

Так то уже жрать охота. Считай, калории от завтрака ты сжег только что, психуя. Дебил. Как изволите пройти до первого этажа, узкоглазый мой товарищ?

Натянув снова очки, я извиняюсь перед медсестрой, и медленно возвращаюсь в палату. Вызова еще не было. В ожидании вызова я решаю подремать, благо таблетки начинали действовать.

VI.

Вчера я успешно проспал обед, проснувшись дико голодным от вызова на ужин. Сегодня я уже стою в очереди на послеоперационное обследование. Наслаждаюсь возможностью смотреть полностью открытыми глазами, пусть и через очки.

Передо мной стоит молодой нервный парень, узкоглазый (определенно, он и до операции такой же был) мужчина, девушка в клетчатой рубашке, разговаривающая по телефону.

- Да. Да, повторно. Ну а как, у меня вернулись на один глаз мои минус шесть! Нет. Ну наверно после того случая, я не знаю! Клиника оплачивает, но знаешь ли, мало приятного снова под лазер ложиться!

Да, детка, согласен с тобой. Я бы хрен согласился на повторную операцию... Что же там за случай у тебя такой был? В глаз тыкали тебе что ли? Ну фу, фу, фу! Что за мысли?!

- Ну как, сто процентов? – пока я витал в мыслях, опустив веки, чтобы дать отдохнуть глазам, ко мне неслышно подошел парень, - Я вот сегодня встал и как орел. Далеко вижу, обоими глазами одинаково, идеально. Ща пройду обследование и домой поеду, и так тут залежался.

- У меня далеко не так. У меня двоится в глазах. Не пугай меня, дружище.

- Да ладно тебе, не бойся. У меня братан делал операцию, тоже не сразу видеть стал, через пару месяцев все восстановилось, - успокоил меня паренек.

Его (ура, ура) вызвали в кабинет, был он там недолго. Уже минуты через три вылетел обратно счастливый и, не глядя по сторонам, полетел домой.

Подошла моя очередь.

VII.

Прошло два года после операции. У меня все отлично.

Ну да, ты уверен?

Я переехал жить в тот же город, где мне делали операцию. Да, я по прежнему не люблю большие города, но сюда затянуло. По прежнему холостой, девушки нет. Секс есть, девушки нет. Проблема многих, я не парюсь. Частенько, сидя у себя на кухне и затягиваясь, в голову приходят странные вопросы, на которые я сам себе же и отвечаю. Ну например - почему фамилии у девушек в родительном падеже? Получается, что мужчины первичны, изначальны, истинны, а девушек таким вот нехитрым способом просто приставили к мужикам? Николаева, Иванова, Петрова, Никифорова, большинство русских фамилий.

- Ты чья?

- Я Никифорова.

И сказать нечего. Кроме того, что не повезло Никифору. Или Никифорову. Почему в остальных странах такого не наблюдается? Хотя и тут ответ прост. Там, где цветет феминизм – такого и не будет, а в странах Востока бабам и думать не дадут на такие темы. И так понятно, в чьем гареме она. Хорошая штука – гарем. Сегодня ты с Зейнаб, завтра – с Гульназ, послезавтра – с Авдотьей какой – нибудь. И пусть там фурии неукрощенные – но тебя то эти бабьи разборки не касаются. Закрыл дверь на замок – и пусть убивают друг друга. Зато твой мозг целый.

Раз, два, три, четыре, сигареты, ключ, паспорт семь, флешка...

Я достаю очередную сигарету, и затягиваюсь. Я не думаю, любуюсь дымом. Любоваться – может быть, к этому я стремился всю свою недлинную жизнь. Не делать ничего, только любоваться – мечта многих. Но эти многие могут себе это позволить лишь пару часов, после рабочего дня, сидя на балконе и отгородившись стеклопакетом от своих. Зачем же заводить тогда этих самых «своих»? Затем, чтобы вернувшись обратно в квартиру, слушать их, а не то, что происходит у тебя во дворе, под балконом, или за стенкой. Чтобы жить своей жизнью, а не отголосками чужой. Чтобы было кому делать радостно, что я люблю делать. Не умея принимать такие жертвы в свой адрес.