Коровник

Удивительно, но соседи никогда не жаловались и даже – как впоследствии многие из них говорили журналистам – ничего не знали. До той самой ночи, когда их сон был прерван неожиданным оживлением на улице. Машины, фургоны, полицейские, треск раций. Не то чтобы все они громко шумели. Операцию провели с такой скоростью и с таким добрым (да‑да) юмором, что некоторые весь этот аттракцион попросту проспали.

– Я хочу, чтобы все прошло деликатно, – объяснил на вечерней летучке своим людям старший суперинтендант Фермер Уотсон. – Пусть это и дом терпимости, но в хорошем районе, если вы меня понимаете. Я уж не говорю о том, кого мы там можем застать. Вполне возможно, что и нашего дорогого главного констебля.

Уотсон улыбнулся, давая понять, что это шутка, но кое‑кто из присутствовавших, знавших главного констебля, судя по всему, лучше, чем Уотсон, переглянулись и иронически ухмыльнулись.

– Так, – сказал Уотсон, – давайте‑ка еще раз пробежимся по плану операции…

Господи, да он же кайф от всего этого ловит, подумал инспектор уголовной полиции Джон Ребус. От каждой минуты. А почему бы и нет? В конце концов, это его младенчик, и роды предполагается принимать на дому. Иными словами, на Уотсоне лежит ответственность за всю операцию, начиная от непорочного зачатия и заканчивая непорочным разрешением от бремени.

Возможно, это что‑то вроде мужского климакса – потребность слегка поиграть мускулами. Большинство старших суперинтендантов, которых Ребус немало повидал за свои двадцать лет службы в полиции, знай себе перекладывали бумажки и спокойно дожидались пенсии. Но только не Уотсон. Уотсон был как британский Четвертый канал: сплошные независимые программы для узкой целевой аудитории. Нельзя сказать, чтобы он гнал волну, но брызг хватало.

А теперь у него, похоже, появился информатор, некто невидимый, кто шепнул ему на ушко слово «бордель». Грех и распутство! Непримиримое пресвитерианское сердце Уотсона зажглось праведным гневом. Он принадлежал к тем набожным уроженцам Хайленда[1], которые если и признают секс, то лишь в браке – его сын и дочь были тому доказательством, – но все остальное считают неприемлемым. Если в Эдинбурге действует бордель, Уотсон не был бы Уотсоном, если бы не захотел немедленно его прикрыть.

Но потом информатор сообщил адресок, и тут появились сомнения. Бордель располагался на одной из самых приличных улиц Нового города – тихие георгианские дома, старые деревья, «саабы» и «вольво», и жили там люди образованные: юристы, врачи, университетские профессора. Это вам не какой‑нибудь портовый притон с темными, сырыми номерами над пивнушкой. Это район, где кристаллизовалась, по выражению самого же Ребуса, самая соленая соль земли. Уотсон не видел в этом ничего смешного.

Несколько дней и ночей незаметные люди в неприметных машинах вели наблюдение за домом. Наконец сомнений не осталось: что бы ни происходило в комнатах за тяжелыми шторами, происходило это после полуночи и довольно активно. Любопытно, что при всей многочисленности посетителей лишь немногие приезжали в этот дом на машинах, и один наблюдательный детектив, выйдя помочиться посреди ночи, обнаружил почему. Посетители дома парковали свои машины на близлежащих улицах и последнюю сотню ярдов – а то и больше – шли к входной двери четырехэтажного здания пешочком. Возможно, такова была политика заведения: частые хлопки автомобильных дверей по ночам вызвали бы подозрение соседей. А может быть, посетители думали в первую очередь о себе – не хотели оставлять машины на хорошо освещенной улице, где их легко могли узнать…

Регистрационные номера этих машин были переписаны и проверены, так же как и фотографии посетителей. Был установлен владелец дома. Ему принадлежала половина виноградника во Франции и несколько домов в Эдинбурге, а сам он круглый год жил в Бордо. Дом он сдал внаем некой миссис Крофт – весьма благовоспитанной даме лет пятидесяти пяти. Имел с ней дело адвокат владельца. По словам адвоката, она платила всегда вовремя, наличными. Так в чем, собственно, дело?.. Нет‑нет, заверили его, все в полном порядке, только желательно этот разговор сохранить в тайне…

Тем временем выяснилось, что владельцы машин – бизнесмены. Некоторые из них местные, но большинство приезжает в город с юга, из‑за шотландской границы. Воодушевленный этими сведениями, Уотсон начал планировать операцию. Со своим обычным остроумием и проницательностью он дал операции название «Косарь».

– Понимаешь, Джон, нужно выкосить этот бордель, как сорняк.

– Да, сэр, – ответил Ребус. – Насчет косить‑откосить‑закосить – это мы понимаем.

Уотсон пожал плечами. Он был не из тех, кого легко сбить с толку.

– Бог с ними, с косарями, – сказал он. – Займемся сорняком.

* * *

План строился на том, что самый разгар деловой активности в доме – около полуночи, а потому операцию назначили на час ночи с пятницы на субботу. Ордера были выписаны заранее. Каждый в команде знал свое место. Адвокат даже предоставил план дома, и участники операции знали его назубок.

– Там у них настоящий кроличий садок, чтоб им пусто было! – сказал Уотсон.

– Без проблем, сэр, хорьков у нас хватит.

Откровенно говоря, у Ребуса душа не лежала к этой ночной работе. Да, бордели, может, дело и незаконное, но они удовлетворяют вполне понятную потребность, и если еще и сохраняют приличия (как этот), то в чем проблема? По глазам Уотсона он видел, что и у него закрались те же сомнения. Но Уотсон так рьяно взялся искоренять скверну, что отступление для него было бы немыслимым проявлением слабости. И потому операция «Косарь», которую никто по большому счету не хотел проводить, раскручивалась на полную катушку. А другие, менее приличные улицы тем временем оставались без полицейских патрулей. А домашнее насилие расцветало пышным цветом. А дело об уотер‑оф‑литской[2] утопленнице не расследовалось…

– Начали!

Они вышли из машин и фургонов и двинулись к входной двери. Тихонько постучали. Дверь открылась, и дело пошло крутиться, как видео при ускоренном просмотре. Двери открывались одна за другой… Сколько дверей может быть в одном доме? Постучать, открыть. Да, они вели себя вежливо.

– Будьте любезны, оденьтесь, пожалуйста…

– Не могли бы вы спуститься…

– Если хотите, сэр, можете надеть брюки…

Потом:

– Боже мой, сэр, вы только посмотрите.

Ребус последовал за молоденьким зардевшимся констеблем.

– Здесь, сэр. Вы только полюбуйтесь.

Понятно – экзекуторская. Цепи, ремни, плетки. Два зеркала в полный рост. Шкаф со всевозможными причиндалами.

– Здесь больше кожи, чем в каком‑нибудь поганом коровнике.

– Ты, похоже, неплохо разбираешься в коровах, сынок, – сказал Ребус. Он был рад, что хотя бы сейчас комната не использовалась по назначению. Но их ждали и другие сюрпризы.

В известном смысле ничего особо непристойного в доме не обнаружилось – чистый маскарад: медсестры и матроны, чепцы и высокие каблуки. Вот только большинство костюмов не столько прикрывало, сколько обнажало. Одна девица была одета в подобие трико для дайвинга, с прорезями на сосках и лобке. Другая была похожа то ли на Хайди[3], то ли на Еву Браун. Уотсон смотрел на них, все больше распаляясь праведным гневом. У него не осталось сомнений: он поступил абсолютно правильно, нельзя терпеть такое безобразие. Вдоволь наглядевшись, он вернулся к беседе с миссис Крофт, и все это время неподалеку маячил старший инспектор Лодердейл, который настоял на участии в операции, – он хорошо знал своего шефа и опасался, что в конце концов поднимется грандиозный скандал. Ан нет, с улыбочкой подумал Ребус, пока ничего не поднялось.

Миссис Крофт говорила на несколько окультуренном кокни, который терял свою окультуренность по мере того, как в большую, уставленную диванами гостиную спускались все новые пары. В гостиной пахло дорогими духами и дорогим виски. Миссис Крофт все отрицала. Даже тот факт, что они находятся в борделе.

Не сторож я борделю моему, подумал Ребус. Тем не менее нельзя было не восхищаться спектаклем, который она устроила. Она твердила, что честно ведет свой бизнес, платит налоги, что у нее тоже есть права… и вообще, где ее адвокат?

– Зачем ей адвокат – она сама профессиональная проститутка, – пробормотал Лодердейл Ребусу, который даже удивился, услышав шутку от одного из самых мрачных типов, с какими ему доводилось работать. Это само по себе заслуживало улыбки. – Чего скалишься? У нас что, перекур? Давай‑ка работай.

– Да, сэр.

Лодердейл отвернулся, чтобы расслышать слова Уотсона, и Ребус сделал неприличный жест у него за спиной.

Этот жест заметила миссис Крофт и, вероятно решив, что он предназначается ей, ответила тем же. Лодердейл с Уотсоном повернулись в сторону Ребуса, но тот уже уходил прочь…

Полицейские, прятавшиеся в саду за домом, привели нескольких бедолаг с побледневшими лицами. Один сиганул из окна первого этажа и теперь прихрамывал. Но при этом утверждал, что врачебная помощь ему не нужна и вызывать «скорую» нет никакой необходимости. Женщин все это, казалось, очень забавляло, особенно выражение лиц клиентов; диапазон тут был широк – от стыдливой неловкости до неловкости гневной. Некоторые храбрились (впрочем, недолго): я, мол, знаю свои права. Но в основном все делали то, что им говорили: помалкивали и старались проявлять терпение.

Со стыдливой неловкостью стало немного проще, когда кто‑то из клиентов припомнил, что посещение борделей законом не запрещается, – запрещается содержать бордель. Все верно, однако это вовсе не означало, что сегодняшнее задержание сойдет им с рук. «Припугнуть, и только потом отпустить». Если никто не будет ходить в бордель, то и борделя не станет. Такова логика. Потому полицейские заготовили свои обычные истории – те самые, которыми они запугивали любителей снимать девочек на улице.

– Сэр, на пару слов, строго между нами. Я бы на вашем месте проверился на СПИД. Я это вам серьезно говорю. Многие из этих красоток вполне могут быть разносчиками заразы, даже если по ним и не скажешь. Когда что‑то заметно, обычно сделать уже ничего нельзя. Вы женаты, сэр? Подружка у вас есть? Посоветуйте им тоже сдать анализы. Иначе ни в чем нельзя быть уверенным, вы же сами понимаете…

Это было жестоко, но необходимо, и, как и у большинства жестоких слов, в них была своя правда. Кабинетом миссис Крофт, судя по всему, служила небольшая комната в задней части дома. Там нашли сейф и терминал для кредиток. На квитанционной книге было написано: «Гостевой дом Крофтер». Насколько понял Ребус, номер на ночь стоил семьдесят пять фунтов. Дороговато для простенькой гостинички, но кто из бухгалтеров стал бы проверять? Ребус не удивился бы, если бы оказалось, что заведение исправно платит НДС…

– Сэр? – Это был сержант Брайан Холмс – его недавно повысили, и он готов был лопнуть от усердия. Он стоял в середине лестничного пролета и оттуда взывал к Ребусу. – Я думаю, вам надо подняться…

У Ребуса это не вызвало энтузиазма. Черт понес этого Холмса наверх, тащись теперь к нему, – Ребус, много лет живший на третьем этаже, питал понятную неприязнь к лестницам. В Эдинбурге, как назло, лестниц было полно, как и крутых подъемов, резких ветров – и любителей поворчать на крутые подъемы, лестницы и ветер…

– Иду.

Перед дверью в одну из комнат Холмс что‑то тихо обсуждал с констеблем. Увидев Ребуса, который наконец поднялся на площадку, Холмс отпустил констебля.

– И что, сержант?

– Посмотрите сами, инспектор.

– Ничего не хочешь сказать для начала?

Холмс отрицательно покачал головой.

– Я думаю, всякими там членами вас не удивишь, сэр?

Ребус открыл дверь. Что он ожидал увидеть? Имитацию камеры пыток и голое тело истязаемого? Фермерский двор, где разгуливают курочки и овцы? Мужской член. Может быть, у миссис Крофт в спальне на стене коллекция членов. Вот этот мне попался в семьдесят третьем. Он отчаянно сопротивлялся, но победа осталась за мной…

Но все оказалось хуже. Гораздо хуже. Он увидел обычную спальню, правда с красными лампами. На самой обычной кровати лежала обычная женщина, локтем она упиралась в подушку, а головой – на кулак. И на той же самой кровати сидел, не поднимая глаз, одетый человек, которого Ребус узнал: это был член парламента от Северного и Южного Эска.

– Господи Иисусе, – сказал Ребус.

Холмс высунул голову из‑за двери.

– Пошли отсюда на хрен – я на публику не работаю! – заорала женщина. Ребус отметил ее английский выговор. Холмс ее проигнорировал.

– Забавное совпадение, – сказал он члену парламента Грегору Джеку. – Я с моей подружкой как раз недавно переехал в ваш избирательный округ.

Член парламента поднял взгляд, в котором было больше печали, чем гнева.

– Это ошибка, – сказал он. – Ужасная ошибка.

– Я так понимаю, вы тут занимались предвыборной агитацией, сэр?

Женщина, не меняя позы, расхохоталась, так что красный свет лампы, казалось, до краев заполнил ее разинутый рот. У Грегора Джека был такой вид, будто он сейчас двинет ее кулаком. Но он решился лишь на пощечину, да и то промахнулся и попал ей по руке. Голова ее откинулась на подушку, и она еще пуще развеселилась, совсем как девчонка, – задрыгала в воздухе ногами и замолотила руками по матрасу. Прикрывавшая ее простыня сползла на пол. Джек поднялся и, переминаясь с ноги на ногу, принялся нервно почесывать палец.

– Господи Иисусе, – повторил Ребус. А потом: – Идемте, провожу вас вниз.

* * *

Не к Фермеру. Фермер начнет орать как резаный. К Лодердейлу. Ребус подошел к нему, изо всех сил изображая смирение.

– Сэр, у нас маленькая проблема.

– Ясно. Наверняка этот сукин сын Уотсон постарался. Всё славы ищет. Всё хочет быть в центре внимания. – Неужто Лодердейл ухмыльнулся? Тощий, с бескровным лицом, он напоминал Ребусу картину, которую он когда‑то видел: каких‑то кальвинистов или раскольников‑пресвитерианцев… в общем, мрачных типов. Готовых сжечь любого, кто попадет к ним в руки. Ребус старался сохранять нейтралитет и в ответ на инсинуации Лодердейла отрицательно качал головой.

– Вряд ли, нет…

– Проклятые газетчики уже тут как тут, – прошипел Лодердейл. – Ловко подсуетились, да? Даже для наших друзей из прессы слишком уж быстро сработали. Не иначе старый хрен Уотсон их навел. Он сейчас сам к ним побежал. Я пытался его остановить.

Ребус подошел к окну и выглянул наружу. Там, у парадного входа, действительно собралось несколько репортеров. Уотсон, уже закончивший свою заготовленную речугу, теперь отвечал на вопросы, пятясь по ступенькам к двери.

– Боже мой, – сказал Ребус, восхищаясь собственной невозмутимостью. – Значит, плохи наши дела.

– Какие еще дела?

И Ребус ему рассказал. За что был вознагражден такой широкой улыбкой, какой ему еще не доводилось видеть на лице Лодердейла.

– Ну‑ну, так кто же оказался плохим мальчиком? Но я пока не вижу проблемы.

Ребус пожал плечами:

– Дело в том, сэр, что никому от этого хорошо не будет.

К дому начали подъезжать фургоны. Два – чтобы отвезти в участок женщин, два – для мужчин. Мужчинам зададут несколько вопросов, узнают их имена и адреса, а потом отпустят. Женщины… ну, с женщинами дело совершенно другое. Им предъявят обвинение. Коллега Ребуса, Джилл Темплер, назвала бы это приметой фаллоцентричного общества. Или завернула бы еще что‑нибудь в этом роде. Она здорово изменилась, когда увлеклась книгами по психологии…

– Чепуха, – сказал Лодердейл. – Ему некого винить, кроме себя самого. Что мы, по‑твоему, должны делать? Вывести его через заднюю дверь, накинув одеяло на голову?

– Нет, сэр, но…

– Он получит ровно то же, что и все остальные, инспектор. Закон есть закон.

– Да, сэр, но…

– Какое еще «но»?

Какое «но»? Хороший вопрос. «Но». Почему Ребус испытывал беспокойство? Ответ был и прост и сложен одновременно. Речь шла о Грегоре Джеке. Будь это любой другой член парламента, Ребус и бровью бы не повел. Но Грегор Джек был… Грегор Джек!

– Фургоны прибыли, инспектор. Сажаем всех и увозим.

Рука Лодердейла на его плече была тверда и холодна.

– Есть, сэр, – сказал Ребус.

И снова они вышли в холодную темную ночь, в которой светились оранжевые шары натриевых фонарей, яркие круги автомобильных фар, приглушенные пятна открытых дверей и полузашторенных окон. Соседи проснулись. Кое‑кто вышел на крыльцо, набросив на себя халат или первое, что подвернулось под руку.

Полиция, соседи и, конечно, газетчики. Мелькание вспышек. Господи, ну разумеется, тут были и фотографы. Ладно хоть телевизионщиков нет. Хотя это странно: значит, Уотсон не сумел уговорить телекомпании принять участие в его маленькой вечеринке.

– В фургон их, живо! – скомандовал Брайан Холмс. В самом ли деле в его голосе появилась новая твердость, новая властность? Удивительно, что` повышение по службе делает с молодежью. Но, ей‑богу, как же они спешат! Не столько из‑за приказа Холмса, сколько опасаясь фотокамер. Одна или две женщины остановились попозировать в духе таблоидных гламурных картинок, но коллеги из женского полицейского отряда быстро убедили их, что время и место они выбрали неподходящие.

Однако репортеры почему‑то не рвались в бой. Любопытно – почему, подумал Ребус. И вообще, зачем они тут собрались? Это что – такая крутая история? Уотсону нужна огласка? Один из репортеров схватил фотографа за руку, словно остерегал его: мол, не делай слишком много фотографий. И вдруг все засуетились, закричали. Вспышки замигали с частотой разрыва зенитных снарядов: по ступенькам выводили Грегора Джека. Он ступил на узкий тротуар и исчез в фургоне.

– Черт, это же Грегор Джек!

– Мистер Джек! Одно слово!

– Не могли бы вы прокомментировать…

– Что вы делали в…

– Можете прокомментировать…

Двери уже закрывались. Констебль хлопнул ладонью по фургону, и машина медленно тронулась с места, а репортеры потрусили за ней. Что ж, Ребус вынужден был признать: Джек высоко держал голову. Нет, это не совсем точно. Джек, скорее, склонил голову ровно настолько, чтобы дать всем понять: это раскаяние, а не стыд, смирение, а не смятение.

– Он семь дней представлял меня в парламенте, – сказал Холмс, стоявший рядом с Ребусом. – Семь дней.

– Видимо, ты плохо на него повлиял, Брайан.

– Неприятно все‑таки, разве нет?

Ребус уклончиво пожал плечами. В этот момент вышла женщина, которую застали в спальне с Джеком, теперь она была в футболке и джинсах. Увидев репортеров, женщина неожиданно задрала футболку, обнажив голую грудь.

– Нате, смотрите!

Но репортеры в это время сравнивали записи, фотографы вставляли новые пленки. Они уже собирались нестись к участку, чтобы перехватить Грегора Джека там, у входа. На нее никто не обратил внимания, и она наконец опустила футболку и забралась в фургон.

– Он не очень‑то разборчив, а? – сказал Холмс.

– Да как знать, Брайан, – заметил Ребус, – может, и разборчив.

Уотсон потирал вспотевший лоб. Для одной руки задача была серьезная, поскольку лоб у Уотсона простирался чуть не до самой макушки.

– Операция закончена, – сказал он. – Хорошо поработали.

– Спасибо, сэр! – бойко среагировал Холмс.

– И что – никаких проблем?

– Никаких, сэр, – небрежно ответил Ребус. – Если не считать Грегора Джека.

Уотсон кивнул, потом нахмурился.

– Кого? – спросил он.

– Брайан вам расскажет, сэр, – ответил Ребус, похлопав по спине Холмса. – Брайан любит поговорить о политике.

Уотсон, все еще не понимая, радоваться ему или паниковать, повернулся к Холмсу.

– О политике? – спросил он. Он улыбался: прошу, будь со мной поласковей [4].

Холмс проводил взглядом Ребуса, который исчез в доме. Паразит – он и есть паразит. Чем‑нибудь, да поразит.