Глава 4. Расставшись с Фусако и условившись встретиться вечером после закрытия магазина, Рюдзи вернулся на судно

Расставшись с Фусако и условившись встретиться вечером после закрытия магазина, Рюдзи вернулся на судно, но тут же вновь вызвал такси и отправился в опустевший от палящего летнего солнца город, взобрался на холм Яматэ-тё и, не придумав ничего лучшего, решил провести время во вчерашнем парке.

Днем здесь было безлюдно, фонтанчик с водой переполнился, окрасив брусчатку в черный цвет, на недавно подвязанных кипарисах стрекотали цикады, внизу с глухой тяжестью ревел порт. Дневной пейзаж Рюдзи заштриховывал вчерашними ночными воспоминаниями.

Он мысленно перебирал события прошлого вечера. Ворошил память снова и снова, пробовал на вкус.

Поддев ногтем кусочек горячей и сухой папиросной бумаги в уголке рта и не смахивая пота, Рюдзи в очередной раз подумал о том, какую ахинею он нес вчера.

Он и словом не обмолвился женщине о скрытых в его душе мечтах и тоске, о захватившей его, наполненной океанскими волнами гигантской темной страсти. Каждая попытка заговорить об этом заканчивалась неудачей. Если Рюдзи порой и считал себя неудачником, то в те мгновения, когда закат над прекрасным заливом окрашивал его грудь багрянцем, он был твердо убежден в собственной избранности. Вчера он даже об этой убежденности не смог вымолвить ни слова. Ему вспомнилось, как Фусако спросила: — Почему вы не женаты? Он с улыбкой ответил: — Нет желающих идти за моряка. Вообще-то он собирался ответить так: — У всех моих сослуживцев уже по двое, по трое детей. Моряки по многу раз перечитывают письма из дома. В письмах детские рисунки — солнышко, цветочки… Эти парни отказались от своего счастья. Ну а я пусть и не делал ничего, для того чтобы обзавестись семьей, зато жил с мыслью, что я уникален. Ведь если ты мужчина, то однажды, когда в предрассветной тьме прозвучит одинокий прозрачный горн, низко опустятся густые облака и далекий твердый голос назовет твое имя, ты оставишь все и пойдешь навстречу своей судьбе… Пока я жил с этой мыслью, мне незаметно перевалило за тридцать.

Но ничего такого он не сказал. Отчасти потому что думал, что женщина его не поймет.

Не рассказал и про свой образ идеальной любви. Он считал, что на пути к лучшей в мире женщине — той, что встречается б жизни лишь раз, — непременно стоит смерть. Это она зовет и притягивает друг к другу ничего не подозревающих влюбленных. Со стороны это могло показаться слащаво и патетично, но он чувствовал, как в голове его переплелись и слились воедино темная страсть неодолимого морского течения, рев налетающего из океана цунами, крушение волн, что растут выше и выше и потом разбиваются о скалы…

Рюдзи думал о том, что эта женщина и есть та самая, единственная женщина. И не мог произнести этого вслух.

В своих мечтах, которыми он давно ни с кем не делился, он склонялся к крайней точке мужественности, не подозревая, что она находилась на пике женственности, и вот теперь они случайно встретились, спаянные смертью. В этой встрече не было ни тени дешевой дружбы, ни тени жалости. Они опускались на самое дно души, в гигантскую впадину, куда до сих пор не ступала нога человека.

Но… он не мог поделиться с Фусако даже толикой этих отдающих безумием мыслей. Вместо этого он сказал вот что:

— Случается, во время долгого рейса заглянешь на минутку на камбуз, мельком увидишь ботву редьки или тыквы. И она ножом входит в сердце. Чего греха таить, ты просто забыл, как мила тебе эта зелень…

— Да уж. Кажется, я вас понимаю, — любезно отозвалась Фусако. Она явно рада была возможности разделить точку зрения собеседника — женщины это обожают.

Взяв у Фусако веер, Рюдзи прогнал от ног комаров. Вдали мерцали бортовые огни стоящих в море судов, внизу в правильном порядке выстроились складские фонари.

Он снова было собрался говорить о диковинной страсти, хватающей человека за горло и гонящей туда, где и смерть не страшна, но вместо этого, хотя никто не тянул его за язык, выложил свою скудную биографию и сам прищелкнул зубами от досады.

Рассказал о том, как отец, чиновник районной администрации в Токио, после смерти матери один растил их с сестрой. О своем образовании, оплаченном мучительными сверхурочными и без того слабого здоровьем отца. О доме, сгоревшем во время воздушного налета, о том, как в конце войны умерла от сыпного тифа младшая сестра, и о том, как после войны он окончил мореходку и вот-вот должен был встать на ноги, когда внезапно умер отец. О том, что его воспоминания о сухопутной жизни были наполнены лишь бедностью, болезнями, смертью и нескончаемым военным пожарищем. О своей полной свободе от земли… Обо всем этом он впервые подробно поведал незнакомой женщине.

В конце своей жалкой истории Рюдзи с гордостью припомнил нынешние накопления — показал себя самым обычным гордецом, отклонившись от рассказов о морской силе и морской щедрости, о которых так жаждал говорить еще минуту назад. В этом сполна проявилась другая, немного хвастливая, сторона его характера.

Рюдзи собирался говорить о море. Например, так:

— Только благодаря морю я понял, как важна любовь, даже если она дается ценою смерти. Когда ты заперт в железном корыте, море вокруг походит на женщину. Штиль, шторм, непостоянство и, конечно, красивая морская грудь, отражающая закатные лучи. Продвигающийся по морю корабль постоянно встречает сопротивление, а несметные толщи соленой воды не годятся для утоления жажды. В то время как стихия вокруг напоминает нам женщину, реальная женщина из плоти и крови от нас всегда далека… Так далека… Уж я-то это знаю.

Но вместо такого признания с его уст слетел лишь привычный куплет:

И глядя, как город тает вдали,

Бывалый моряк…

— Глупо, да? Самая моя любимая песня.

— Хорошая песня, — кивнула Фусако, а Рюдзи подумал: «Эта женщина не хочет ранить мою гордость — сделала вид, будто знает мотив, а сама явно слышит его впервые. Ей не разглядеть скрытых в песне моих чувств, моего волнения, изредка прорывающегося слезами, сумрачного дна моей мужской души. Что ж, буду видеть в ней только плоть».

Плоть, если приглядеться, была необычайно красивой и ароматной.

Черное кружевное платье поверх бордового белья, повязанное белым шифоновым поясом ручной работы, холодно мерцающее в полумраке белое лицо. Сквозь черное кружево кармин словно ржа разъедал окружающее пространство, с мягким очарованием сообщая, что перед ним женщина роскошная и изящная, какой до сих пор Рюдзи не встречал.

Каждое еле заметное движение вызывало колебание света ртутной лампы, и можно было почувствовать, как в складках белья, с быстротой калейдоскопа меняющего оттенки от бордового до пурпурного, внутри глубоких затемнений дышит другая складка. Ветерок, доносящий смесь аромата женских духов и близкой плоти, казалось, непрестанно твердит ему: «Умри! Умри! Умри!» Кончики тонких пальцев, совершающих незаметные движения, казались Рюдзи язычками огня.

Точеный нос, чувственные губы… Как игрок в го после долгого раздумья ставит наконец камень на доску, он черту за чертой выстраивал в туманном полумраке ее красивое лицо и любовался им.

Отчаянно холодный, распутный, спокойный взгляд. В этом взгляде полное безразличие к миру, и в нем же, стоить заглянуть поглубже, любовь до самоотречения… Этим взглядом Рюдзи грезил со вчерашнего дня, с того самого момента, как получил приглашение на ужин, этот взгляд лишил его сна.

И эти покатые плечи, береговой линией незаметно начинающиеся у шеи… Шелк спадал по ним, скользя.

«Когда я дотронусь до ее груди, — думал Рюдзи, — представляю, с какой тяжестью она ляжет мне в ладони. Я несу ответственность за всю ее плоть. Вся она исполнена мягкой ненавязчивой зависимости. Сладостное присутствие женщины заставляет меня трепетать. Словно ветер, выворачивающий наизнанку листья деревьев, мой трепет сообщится ей, и я увижу наконец, как она прикроет веками глаза».

Внезапно в голове возникло дурацкое воспоминание. Давний рассказ капитана о том, как однажды тот побывал в Венеции и был поражен, посетив во время прилива красивый маленький дворец. Мраморный пол первого этажа был полностью затоплен водой…

Он ненароком рассказал ей о нем. О маленьком затопленном красивом дворце.

— Расскажи еще что-нибудь, — попросила Фусако.

Рюдзи знал, что после этой фразы ему следует, ни слова не говоря, прикоснуться к ее губам. Одно касание, и вот уже движения их губ в каждом прикосновении наполнены множеством неуловимых ощущений сладкой нежности. Шершавые ладони Рюдзи наяву гладили еще совсем недавно грезившиеся ему плечи, касались шелка, кожи…

Приблизившиеся к нему длинные прямые ресницы напоминали сложенные крылья мотылька. Рюдзи думал о том, какое это сумасшедшее счастье. Такое счастье, что не знаешь, как быть. Он едва подумал о том, что подбирающееся к губам дыхание Фусако исходит из недр ее груди, как тут же жар и аромат ее вздоха поведали, что теперь оно поднимается из неизмеримых глубин ее тела. Куда жарче прежнего.

Они ощупывали друг друга, сталкивались в нетерпеливых неловких движениях, словно охваченный огнем зверь терся изнутри об их тела, требуя поскорее затушить огонь. Губы Фусако становились все более гладкими, и Рюдзи подумал, что теперь можно и умереть. Только когда он прикоснулся к ней прохладным кончиком носа, он наконец вспомнил, каково это быть отдельным существом с собственной плотью…

— Что, если сегодня тебе остаться у меня? Вон мой дом.

Рюдзи не помнил, сколько времени прошло, прежде чем Фусако указала на шиферную крышу, возвышавшуюся за дальней рощицей.

Они поднялись и оглянулись по сторонам. Рюдзи небрежно нахлобучил морскую фуражку, обнял женщину за плечи. В парке было безлюдно. То красный, то зеленый луч Морской Башни[11]вращался по кругу, скользя высоко в небе. Под маяком угадывались пустые каменные скамейки на площади, фонтанчики, клумбы и белые каменные мосты.

Он привычно взглянул на циферблат наручных часов. В тусклом свете уличных фонарей разглядел, что почти десять. До ночной вахты оставалось два часа.

Полуденный зной становился нестерпимым. Солнце катилось на запад, жгло затылок.

Рюдзи переоделся в каюте и вышел в рубашке с короткими рукавами и без фуражки. Первый помощник на двое суток освободил его от вахты, поставил вместо него третьего, взамен Рюдзи обещал подменить его в ближайшем порту. По просьбе Фусако он захватил с собой гражданский пиджак и галстук, но рубашка уже промокла от пота.

Он взглянул на часы. Было только четыре. До свидания еще два часа. Они условились встретиться в кафе на Мотомати-дори. Фусако говорила, там есть цветной телевизор. Только вряд ли в это время суток наберется программ на пару часов. Рюдзи направился к парапету, окинул взглядом порт. За время, что он стоял здесь, тени треугольных складских крыш заметно вытянулись в сторону насыпного мола. В клубную гавань вернулось несколько белых яхт.

Облака над морем не обещали внезапного ливня, но послеполуденные лучи отчетливо высвечивали их мокрую, готовую пролиться дождем подкладку.

Решившись, Рюдзи спустился к фонтанчику в углу площади и совсем как в детстве, зажав струю пальцем, веером пустил воду на поникшие от жары головки георгинов, аптечной ромашки и канн[12]. Листочки дрогнули, в воздухе повисла крошечная радуга, соцветия откинулись назад под напором воды.

Не боясь намочить рубашку, Рюдзи снова зажал струю, на этот раз с обратной стороны, играя с летящими на лицо, волосы, шею брызгами. С шеи вода стекла на грудь и живот, мокрая ткань дарила телу неописуемую прохладу. По-собачьи крупно отряхиваясь, Рюдзи разбрызгал вокруг воду, а потом, как был, в пестреющей мокрыми пятнами рубашке, подхватил пиджак и направился к выходу. Все равно, пока он дойдет до кафе, все высохнет.

Он вышел из парка. Недвижно стоящие в ряд дома под надежными крышами, обнесенные заборами, вызывали странное чувство. Сухопутная жизнь по-прежнему казалась Рюдзи чудовищно нереальной. Даже начищенные кастрюли, мелькнувшие в открытой кухонной двери, были какими-то бутафорскими… Так и его страсть — чем больше в ней было плотского желания, тем сильнее пугала она его своей отвлеченностью. В ежесекундно меняющихся воспоминаниях поблескивала лишь самая суть, словно соль, выкристаллизовавшаяся на поверхности под палящим летним солнцем.

«Наверно, этой ночью я вновь буду спать с Фусако. Наверно, в эту последнюю ночь мы не сомкнем глаз. Завтра вечером отплываем. Наверно, после двух этих ночей я сам превращусь в свое собственное воспоминание».

Жара не клонила его в сон, напротив, даже сейчас некоторые мысли заставляли его мгновенно закипать страстью. Задумавшись, он едва успел увернуться от взобравшегося на холм большого автомобиля.

В этот момент со сбегавшей с холма тропинки выскочила стайка мальчишек. Один из них при виде Рюдзи застыл как вкопанный. Это был Нобору.

Заметив, как резко замерли и напряглись торчащие из шорт детские коленки, как дернулось от напряжения обращенное к нему лицо, Рюдзи вспомнил утренние слова Фусако: «Кажется, Нобору что-то почувствовал».

Мгновение он боролся с собой, преодолевая неловкость, и наконец широко улыбнулся:

— Вот так встреча. Как искупался?

Не ответив, мальчишка бесстрастно оглядел мокрую рубашку Рюдзи.

— Вы почему такой… мокрый?

— А, ты об этом? — Рюдзи снова ненужно улыбнулся. — Купался под фонтанчиком вон там, в парке.