Глава 12. Крыло лебедя

Из всех сказок, что рассказывала мне мать, больше всего мне нравилась история о девушке, братьев которой злая мачеха превратила в лебедей. Чтобы расколдовать их, девушка должна была собирать листья крапивы и вязать из них волшебные рубашки. Пока она не закончит работу, ей было запрещено разговаривать и смеяться. По ходу сказки девушку хотели сжечь на костре, как ведьму, но тут налетели лебеди. Девушка накинула на них рубашки, и птицы снова стали ее братьями, которые ее, разумеется, спасли. Однако вышла промашка: девушка, не закончив работу вовремя, не успела связать у последней рубашки левый рукав, и самый младший из братьев остался без левой руки. Вместо нее у него осталось лебединое крыло.

Потом все обошлось: не бывает сказок без хеппи‑энда. Но меня всегда интересовало, как же этот парень выкручивался? Вот он живет во дворце, вместе с братьями и сестрами, по вечерам танцует, развлекает других принцев и принцесс. Танцевать не очень удобно – всего одна рука, а крыло требуется аккуратно сложить и спрятать в карман парчовой куртки. А когда он остается один, поздно вечером в дворцовом саду, то может наконец снять спокойно куртку и расправить при свете луны свое белоснежное крыло.

Я не понимала, радовался он или печалился из‑за того, что не похож на остальных братьев. Какие чувства он испытывал, разглядывая свое крыло? Напоминало ли оно ему о горестях, которые он испытал вместе с братьями? Или он жалел, что никогда больше не взлетит? Возможно, он и не хотел, чтобы сестра ценой таких усилий, рискуя жизнью, вернула ему человеческий облик. Может, хотел остаться лебедем. Собственно говоря, сказка не нуждалась в моих измышлениях, но я не переставала думать на эту тему. Меня чаще интересует недосказанное и на первый взгляд маловажное.

Я снова вспомнила эту сказку. Сегодня вторник, пять утра. Я зашла в клетку, стоящую на открытом воздухе. Взобравшись на складной стул, принесенный из клиники, дотянулась до самой высокой ветки, где спят три воробышка. Они напоминают три яблока или три персика. Их легко схватить: в предрассветных сумерках они меня не видят. Одного за другим я пересаживаю их в переносной контейнер. Когда они проснутся, дверца сумки будет закрыта. Чтобы они зря не волновались, я накинула на контейнер подушку.

Соловей, спящий на жердочке рядом с дверью клетки, немного почирикал, но опять заснул. Японский дубонос переменил позу, но хранит молчание. Во дворе – абсолютная тишина. Ни в клинике доктора Мидзутани, ни в доме ее родителей ни одно окно еще не светится.

Я села на стул и закрыла глаза, жду восхода солнца. Предполагается, что до конца недели сохранится хорошая погода. В субботу мы с доктором Мидзутани принесем соловья и дубоноса на горную тропу, где весной выпустили на волю свиристеля. Но до этого им нужно еще немного потренироваться. Я привязываю различные ягоды к веткам, а семена высыпаю не в блюдца, а в траву, растущую в клетке. Полная имитация дикой природы.

– Можете выпустить воробьев завтра утром, – объявила накануне доктор Мидзутани. – Достаньте их из клетки, и пусть себе летят. Руководить операцией будете вы, а я, пожалуй, посплю подольше.

Я решила пригласить на это торжественное мероприятие Тору и вчера вечером зашла к нему домой. В воскресенье наша традиционная встреча не состоялась, поскольку я вернулась от матери слишком поздно. Тору оказался дома, как и Такаши. Мы посидели втроем во дворе, пытаясь вспомнить названия звезд и созвездий, о которых нам рассказывали в школе. Но вспомнили немного – лишь Большую Медведицу, Полярную звезду и Кассиопею. Потом Такаши ушел делать уроки, а мы с Тору еще долго беседовали: по понедельникам он не работает. Он сказал, что собирается ехать в Токио в начале июня, примерно за неделю до моего отъезда из Асии. В одиннадцать часов он отвез меня домой. Я чуть не спросила его, не хочет ли он присоединиться ко мне рано утром, посмотреть, как обретают свободу воробьи. Уверена, он бы с радостью принял мое предложение.

Но вот что мне пришло в голову. Сидеть вдвоем в птичьей клетке и молча ждать рассвета – в этом есть нечто искусственное. Тору, конечно, будет думать о Йосими, которую он увидит менее чем через месяц, а я буду сидеть в метре от него, с неровно бьющимся сердцем. Оно всегда так бьется, когда мы с Тору сидим молча. Другое дело, если бы мы разговаривали. Тогда я спокойно сказала бы ему, что без всякого притворства рада за него. Я ему друг и действительно хочу, чтобы он был счастлив, даже если не увижу его все лето. Но сидеть молча – это совсем другое дело. Я догадаюсь, что он думает о Йосими, и от этого почувствую себя страшно одинокой. Нет уж, не нужно. В день, когда улетят воробьи, я должна быть счастливой, а не несчастной.

Кроме того, если уж подыскивать компанию, то лучшего спутника, чем доктор Мидзутани, не найти. Какое отношение Тору имеет к моим воробьям? Он не знает, как ранним утром я зажигала свет в своей комнате и приступала к первой кормежке. С упавшим сердцем я разглядывала птенцов, спящих вповалку, опасаясь, что кто‑то из них ночью умрет. Понять мое состояние могла только доктор Мидзутани.

Может быть, осенью, если Тору, конечно, вернется, мы с ним побродим по лесам и понаблюдаем за птицами. Доктор Мидзутани, кстати, обещала приезжать на выходные в дедушкину деревню. Мы с ней и дедушкой пойдем гулять в лес. Может, узнаем о птицах что‑то новое. Кроме того, она будет привозить мне всех птенцов, попавших в ее клинику, а я за ними стану ухаживать. «Там водятся те же птицы, что и здесь, – сказала доктор, – но есть и другие породы. И, конечно, птиц там больше. Я помогу вашему дедушке соорудить большие клетки».

Если Тору вернется осенью, я ему дам несколько уроков орнитологии. А если не вернется, ну что ж… Ладно, не буду гадать. Буду к Такаши иногда заходить, узнавать, как идут дела у его старшего брата.

Солнце взошло в половине седьмого. Серое небо сначала побелело, а потом стало светло‑голубым. Дубонос отряхнул перышки и подлетел к восточной стенке клетки, под солнечные лучи. Устроившись на ветке, он начал чистить перья. У меня над головой пролетела стая ворон, спустившихся с гор. Скоро проснется ворона, ночующая во дворе клиники, слетит с клена и будет искать корм, оставленный на блюдце.

Встав со стула, я сняла подушку с сумки. Воробьи оживленно зачирикали. Соловей, сидящий на жердочке около дверцы клетки, внимательно следит за мной. Я его отпугнула, чтобы он отлетел подальше, и быстро вышла из клетки, закрыв за собой дверь. Солнечные лучи падают на полоску травы, разделяющую двор клиники и участок дома Мидзутани. Я направилась туда и открыла дверцу сумки.

Из нее тут же вылетел воробей и устроился на ветке клена, через несколько секунд к нему присоединились и два других. Поставив сумку, я прикрыла глаза ладонью. Вот они, все трое. Перескакивают с ветки на ветку, затем пикируют к земле, но на полпути резко взмывают вверх. Как и все воробьи, они летают не ровно и плавно, а словно ныряют в воду, а потом выскакивают из нее.

Я машу им левой рукой, и птицы скрываются за крышами соседних домов. Глаза мои заболели: слишком долго смотрела на небо. Я знаю, что наши воробьи непременно будут возвращаться во двор доктора Мидзутани и приведут с собой целые стаи сородичей. Будут клевать семена, насыпанные в кормушки, шумно плескаться в ванночках для купания. Но я уже не сумею отличить своих пациентов от других птенцов. А раз так, значит, буду приветственно махать всем пролетающим воробьям. Если они обернутся и заметят движение моей руки, то, может быть, подумают, что я птица, машущая им крылом.

[1]Японский национальный трехструнный инструмент. – Здесь и далее прим. перев.

[2]Пусть читатель не удивляется: учебный год в Японии строится иначе, чем в России.