Часть третья 6 page

– Валяй! – крикнул помощник. – Вперед, хмырь‑мартышка! Как говорят педрилы, пусть елдак и яйца никогда не подведут!

Прикрыв глаза, А‑Фатт запрокинул голову и окатил Нила струйкой мочи.

– Ай да хмырь‑мартышка! – возликовал Кроул, молотя себя по ляжке. – Выиграл мне пари!

Он вытянул руку, в которую субедар, пробормотав поздравление, вложил монету.

В спущенных штанах китаец рухнул на палубу и на коленях пополз к помощнику, протягивая ковшиком сложенные руки:

– Сэр! А мне?

– Спору нет, хмырь, награда заработана, и ты ее получишь, – кивнул Кроул. – Вот превосходный акбари, только жуй целиком. Ну‑ка, разинь хлебало!

Дрожа от нетерпения, А‑Фатт подался вперед и раскрыл рот, в который помощник сбросил черный шарик. Китаец принялся жевать, но тотчас закашлялся, сплюнул и затряс головой, будто стараясь избавиться от неописуемой мерзости.

Помощник и субедар умирали со смеху.

– Славно потрудился, хмырь‑мартышка! Вот что значит ловить на живца! Обоссал дружка и схавал козье дерьмо!

Свадьба началась после первой кормежки. Трюм разделили на половины жениха и невесты. Каждый сам выбрал, чью сторону он представляет, и Калуа, назначенный главой семейства новобрачной, провел свою группу на половину жениха, где брак торжественно скрепили красными точками на лбах.

Женщины полагали, что в музыкальных номерах легко превзойдут мужчин, однако их поджидал удар: в команде жениха объявились певуны‑ахиры,^[76]и после первой же песни стало ясно, что состязаться с ними будет весьма трудно:

…утхле ха чхати ке джобанва

пия ке кхелавна ре бои…

…набухшие груди готовы

стать игрушкой любимого…

Что еще хуже, один ахир оказался обученным танцором, который знал женские партии. Несмотря на отсутствие надлежащих костюмов, грима и аккомпанемента, его уговорили на танец. В середине трюма для него расчистили круг, и он, едва не задевая головой потолок, выдал такое, что женщины поняли: во избежание позора они должны придумать что‑то из рада вон выходящее.

Как братаниха и устроитель свадьбы, Дити не могла допустить мужского превосходства. Когда все отправились на дневную кормежку, она велела женщинам задержаться в трюме.

– Что будем делать? – спросила Дити. – Надо что‑то придумать, иначе Хиру не сможет смотреть людям в глаза.

*

Увядший корешок куркумы из свертка Сарджу помог невестиной свите сохранить лицо: заурядный на суше, в море он приобрел ценность серой амбры. К счастью, корень был изрядный, и порошка хватило бы для помазания невесты и жениха, но возникла проблема: чем его истолочь, если под рукой нет ни камня, ни ступки? Затруднение разрешили с помощью двух кувшинов. Усердие и находчивость, истраченные на помол, придали обряду особую яркость, которая выдавила усмешку даже из самых мрачных гирмитов.

За песнями и весельем время пролетело незаметно: когда вновь открылся люк, приглашая на вечернюю кормежку, никто не мог поверить, что уже стемнело. Выбравшись на палубу, переселенцы испуганно затихли, ибо над горизонтом увидели полную луну в красном ореоле. Невиданного размера и цвета ночное светило казалось совершенно отличным от того, что озаряло равнины Бихара. Даже сильный ветер, гулявший весь день, будто поднабрался от яркого света сил и, окрепнув на пару узлов, еще больше взъерепенил барашки, с востока набегавшие на шхуну. Согласованные усилия луны и ветра придали морю облик, напомнивший борозды ночных гхазипурских полей с поспевающим весенним урожаем: там темные межи разделяли бесконечные ряды цветов, ярких под лунным светом, а здесь черные впадины между волнами подчеркивали пенные гривы с красноватыми блестками.

Идя под всеми парусами, шхуна резко задирала нос, а потом ухала вниз, словно танцуя под музыку ветра, который то взлетал на верха, то съезжал на басы.

Дити уже попривыкла к качке, но сегодня с трудом держалась на ногах. Опасаясь свалиться за борт, она села на корточки и, притянув к себе Калуа, угнездилась между ним и надежной защитой фальшборта. Бог его знает, что повлияло – возбуждение от свадьбы, луна или качка, но в тот вечер Дити впервые почувствовала в себе шевеление, которое ни с чем не спутаешь.

– Потрогай! – Сидя в тени фальшборта, она взяла руку Калуа и положила себе на живот. – Чувствуешь?

В темноте сверкнули зубы – муж улыбнулся.

– Ага! Малыш брыкается.

– Не брыкается! Качается, словно корабль.

Было странно чувствовать в себе живое существо, которое в согласии тобой взлетает и опускается, словно ты – океан, а оно – судно, плывущее навстречу своей судьбе.

– Мы будто снова поженились, – шепнула Дити.

– А чем был плох первый раз? Помнишь, ты сплела венки и связала их своими волосками?

– Но мы не сделали семь кругов, потому что было не из чего запалить костер.

– А тот, что пылал в нас?

Дити зарделась.

– Ну пошли. – Она встала и потянула Калуа за руку. – Пора вернуться на свадьбу Хиру.

*

В сумраке узники молча щипали паклю, когда дверь камеры отворилась, явив большую голову Ноб Киссин‑бабу, подсвеченную лампой.

Организовать давно задуманный визит было непросто: субедар Бхиро Сингх весьма неохотно дал разрешение на «инспекционный осмотр», поставив непременным условием, что приказчика будут сопровождать два охранника. Получив согласие, Ноб Киссин тщательно подготовился к мероприятию. Одеянием он выбрал просторный шафрановый халат, в равной степени приличествующий мужчине и женщине. Пышные складки мантии скрывали небольшой запас гостинцев, собранных в последние дни и теперь покоившихся за лентой, которой приказчик обвязал грудь: два граната, четыре яйца вкрутую, пара лепешек с пряностями и кусок пальмового сахара.

Вначале уловка прекрасно сработала: Ноб Киссин степенно прошел по палубе, ничем не привлекая внимания, ну разве что излишней пышностью груди. Однако на входе в камеру дело приняло скверный оборот: человеку его габаритов было сложно протиснуться в узкий дверной проем; пока приказчик его одолевал, гостинцы будто ожили, и ему пришлось обеими руками удерживать грудь на месте. Поскольку охранники стояли у двери, даже в камере он не мог опустить руки, а потому сел по‑турецки в позе кормилицы, поддерживающей налитые груди.

Изумленные узники молча разглядывали дородное привидение. Они еще не пришли в себя после инцидента на баке, который был недолог, но паводком сокрушил хрупкие подмости их дружбы, оставив после себя осадок стыда и унижения и ввергнув обоих в глубокое уныние. Как некогда в Алипоре, они вновь пребывали в разобщенном молчании, которое прижилось так быстро, что теперь Нил не находил слов, рассматривая приказчика через кучу необработанной пакли.

– Я здесь, дабы проверить помещение. – Этой фразе, очень громко произнесенной по‑английски, надлежало придать визиту официальность. – А посему все недостатки будут учтены.

Узники молчали, и приказчик использовал паузу для того, чтобы при свете мигающей лампы изучить их зловонную обитель. Параша тотчас привлекла его внимание, отчего духовные поиски на время уступили место земным интересам.

– Сию посуду вы используете для отправления нужд?

Впервые за последние дни заключенные обменялись взглядами.

– Да, – сказал Нил. – Верно.

Постигнув смысл ответа, приказчик еще больше выпучил глаза:

– То есть вы облегчаетесь в присутствии друг друга?

– Увы, но выбора у нас нет.

Ноб Киссин поежился, представив, как откликнулся бы на такую ситуацию его чувствительный кишечник.

– Вероятно, часты жестокие запоры?

– Стараемся претерпевать тяготы, выпавшие на нашу долю, – пожал плечами Нил.

Нахмурившись, приказчик огляделся:

– Однако пространство здесь весьма скудно. Недоумеваю, как вы избегаете столкновения конечностями.

Ответа не последовало, но приказчик его и не ждал. Понюхав воздух, он понял, что мать Тарамони вновь напоминает о себе, ибо лишь для матери испражнения ее дитя не смердят, но благоухают. И тут, словно в поддержку незримого существа, которое упорно о себе напоминало, на кипу пакли плюхнулся гранат, покинувший свой тайник. Ноб Киссин испуганно оглянулся на дверь, но болтавшие друг с другом охранники не заметили фруктового прыжка.

– Вот, скорее возьмите. – Приказчик поспешно вывалил в руки Нила клад из второго граната, яиц, лепешек и сахара. – Это вам… все очень вкусно и благотворно для здоровья. Пищеварение также улучшится.

От изумления Нил перешел на бенгали:

– Вы так щедры…

– Пожалуйста, воздержитесь от родного наречия, – перебил Ноб Киссин и, заговорщически кивнув на охранников, добавил: – Такие баламоты, от них только и жди беды. Лучше им не слышать. Добропорядочный английский вполне подойдет.

– Как вам угодно.

– Желательно также, чтоб съестное было незамедлительно скрыто.

– Да, разумеется.

Нил спрятал еду за спину, что было весьма вовремя, ибо в дверь просунулся охранник – мол, хватит вожжаться. Понимая, что времени мало, Нил поспешно проговорил:

– Я весьма признателен за подношения. Но позвольте узнать причину вашей щедрости?

– Как, вы не догадались? – воскликнул приказчик, явно огорченный.

– О чем?

– Что дары от матери Тарамони. Разве не понятно?

– Мать Тарамони? – Нил часто слышал это имя из уст Элокеши, но сейчас растерялся. – Так ведь она умерла…

Ноб Киссин яростно замотал головой, собираясь пуститься в объяснения, но понял, что не успеет найти слов, способных выразить всю грандиозность темы, и потому лишь вскинул трепещущие руки, а затем ткнул себя пальцем в грудь, обозначая местоположение созревавшей в нем сущности.

Видимо, жест был достаточно красноречив, а может, свою роль сыграла благодарность за еду, но только Нил не счел сей знак пустячным; казалось, он догадывается о его смысле и понимает, что с этим странным человеком происходит нечто необычное. Он бы не смог сказать, что конкретно он понял, а подумать времени не было, ибо охранники забарабанили по дверному косяку, призывая закругляться.

– Беседу придется отложить до после дождика в четверг, – сказал Ноб Киссин. – Обещаю, что не перемну использовать первую возможность. Пока же примите благословение матери Тарамони. – Приказчик потрепал узников по макушкам и нырнул в дверь.

После его ухода закуток камеры показался еще темнее. Нил машинально разделил еду пополам и подвинул сокамернику его порцию:

– Возьми.

Рука А‑Фатта выползла из темноты и схватила свою долю. Впервые за все время после происшествия на баке китаец заговорил:

– Нил…

– Что?

– Было плохо…

– Себе скажи, не мне.

Помолчав, А‑Фатт произнес:

– Я убью эту сволочь.

– Кого?

– Кроула.

– Чем? – усмехнулся Нил. – Голыми руками?

– Погоди. Увидишь.

*

Дити голову сломала, пытаясь решить проблему священного костра. Учитывая ситуацию, о настоящем костре, даже костерке, не могло быть и речи. Требовалась безопасная замена. Но какая? Понимая, что случай особый, переселенцы собрали все имевшиеся лампы и свечи, дабы осветить финальную часть брачной церемонии. Однако будничная лампа под закоптелым стеклом лишила бы обряд всякого смысла – кто серьезно воспримет свадьбу, на которой невеста с женихом совершают «семь кругов» вокруг одиноко чадящего фитиля? И тут Дити придумала: костром послужат свечи, если все, что есть, собрать и закрепить на подносе. Так и сделали, но огненная конструкция, установленная посреди трюма, проявила норов: согласуясь с качкой, она шныряла по всем углам, грозя подпалить корабль. Кто‑то должен удерживать ее на месте. Но кто? Желающих было так много, что, во избежание обид, на выполнение задачи отрядили шесть человек. Новобрачные встали к «костру», однако Черная Вода лишний раз подтвердила, что она тоже среди свадебных гостей. На первом шаге жениха с невестой корабль накренился, и молодые, плюхнувшись ничком, головой вперед понеслись к правому борту. Казалось, вот‑вот раздастся треск размозженных черепов, но шхуна завалилась на другой бок, и новобрачные, теперь ногами вперед, устремились в обратном направлении. Хохот гостей смолк лишь после того, как парни, кто пошустрей, окружили молодоженов, подпирая их плечами. Вскоре юные опоры тоже стали падать, и на смену им ринулись другие. Разумеется, Дити с Калуа одни из первых прыгнули в свалку. Казалось, весь трюм совершает священные брачные круги; многие так увлеклись, что вместе с молодыми поперли в опочивальню.

Когда жених с невестой скрылись в кохбаре, грянул шквал песен и малопристойных напутствий. Шум стоял невообразимый, и никто понятия не имел о совсем иных событиях, происходивших в других пределах корабля. Первым их вестником стал грохот на палубе, от которого вздрогнул потолок трюма. На миг все испуганно стихли и тогда расслышали пронзительный женский крик, донесшийся сверху:

– Караул! Убивают! Его скинули!..

– Кто это? – опешила Дити.

Полетт первой вспомнила о Мунии:

– Куда она подевалась? Она здесь? Муния, где ты?

Ответа не было.

– Где она? – крикнула Дити.

– Наверное, ускользнула, чтобы повидаться…

– С ласкаром?

– Да. Мы пошли вниз, а она спряталась на палубе. Видимо, их застукали.

*

Высота рубки чуть превышала пять футов, и Джоду сотни раз прыгал с ее крыши на палубу без всякого ущерба для здоровья. Но одно дело – спрыгнуть по собственной воле, и совсем иное – быть сброшенным охранником. Джоду упал головой вниз и лишь по счастливой случайности приземлился не маковкой, а плечом, которое тотчас ожгло болью. Он попытался встать, но рука не слушалась. Джоду копошился на скользкой палубе, когда чья‑то лапа ухватила его за рубаху и вздернула на ноги.

– Сала! Кутта! Тварь ласкарская…

Джоду изогнулся, пытаясь увидеть лицо субедара:

– Я ничего не сделал… Мы только разговаривали… пара слов и все…

– Ты смеешь смотреть мне в глаза, свинячий выродок?!

Одна рука субедара оторвала юнгу от палубы, отчего он беспомощно повис в воздухе, а другая, сжатая в кулак, впечаталась в его скулу. Хрустнул выбитый зуб, рот Джоду наполнился кровью. Перед глазами все поплыло, и Муния, скорчившаяся под баркасом, показалась грудой парусиновых лохмотьев.

– Я ничего… – пытался выговорить Джоду, но голова его так гудела, что он едва слышал собственный голос.

От нового удара, который вырвал его из хватки субедара и швырнул на палубу, щека вздулась, точно лисель под ветром.

– Хрен обрезанный! С чем тебе к нашим бабам соваться?

Оба глаза Джоду заплыли, в ушах звенело, и он даже не чувствовал боли в плече. Пьяно шатаясь, юнга сумел встать на покатой палубе и увидел, что возле люка в фану сгрудились ласкары. Мамду, Сункер, Раджу и все другие выглядывали из‑за спин охранников, ожидая, как он поступит. Вид сослуживцев остро напомнил, с каким трудом было завоевано место среди них; отчаянно храбрясь, Джоду сплюнул кровью и рявкнул:

– Кем ты себя возомнил, сволочь? Мы тебе рабы, что ли?

– Что?

Изумленный его наглостью, субедар замешкался, но в ту же секунду на палубе возник мистер Кроул:

– Никак опять хуесос нашего Рейда?

Веревкой с узлом на конце он хлестнул юнгу по груди, заставляя его опуститься на палубу:

– Лежать, херок паршивый!

Второй сильный удар сбил Джоду с ног, и он рухнул на четвереньки.

– Вот так вот! А теперь ползи, пес шелудивый, ползи, тварь, пока я тебя не уделал!

От очередного удара руки Джоду подломились, и он распластался на палубе. Помощник ухватил его за рубаху и вздернул на четвереньки; от рывка старая ткань лопнула.

– Кому сказано – ползи! Нечего мудями палубу тереть! Ты собака – значит, ползи!

Пинок заставил Джоду проковылять на четвереньках, но ушибленное плечо не выдержало, и он снова рухнул ничком. Порванная рубаха свисала лохмотьями, и тогда помощник ухватил его за штаны, которые тотчас расползлись по швам. Веревка хлестнула по голому заду, вырвав у юнги крик боли:

– Алла! Бачао! Аллах! Спаси!

– Зря стараешься, – мрачно усмехнулся помощник. – Взывай к Джеку Кроулу. Больше никто не спасет твою задницу.

Очередной удар пронзил жгучей болью, лишившей последних сил. Джоду свесил голову и сквозь треугольную рамку голых бедер увидел ласкаров, на лицах которых читались жалость и стыд.

– Ползи, сучий сын!

Джоду немного прополз, потом еще, а в голове его звучал голос: теперь ты тварь, собака, тебя превратили в животное… ползи, ползи…

Мистер Кроул был удовлетворен. Отбросив веревку, он махнул охранникам:

– Киньте засранца в камеру.

С юнгой было покончено. Когда охранники волокли его, словно труп, он расслышал голос субедара:

– Ну, теперь твоя очередь, шлюха базарная. Пора преподать тебе урок.

*

В трюме встревоженные переселенцы суетились, точно муравьи в барабане, пытающиеся понять, что происходит по другую сторону овечьей кожи. Вот что‑то прошуршало – ласкара поволокли на бак? А теперь дробный перестук пяток – девушку потащили на корму? Потом все услышали голос Мунии:

– Люди! Помогите! Меня…

Крик оборвался, словно ей зажали рот.

– Братаниха! – Полетт схватила Дити за руку. – Надо что‑то делать. Ясно же, чего они удумали!

– Да что ж мы сделаем, Глупышка?

Дити хотела сказать, что это не ее забота, потому что никакая она не братаниха и нечего ждать от нее подвигов, но подумала, каково Мунии одной среди толпы охранников, и ноги сами понесли ее к трапу.

– Пошли!

С помощью Калуа пробившись к выходу, Дити заколотила в люк:

– Эй! Есть кто‑нибудь? Где вы там, недреманные стражи?

Ответа не было, и тогда она обернулась к спутникам:

– Ну, чего притихли? Минуту назад вон как шумели! Давайте! Устроим представление, чтоб мачты ходуном ходили! Поглядим, надолго ли их хватит!

Сначала горцы затопали по днищу, потом кто‑то стал бить в поднос, а другие вторить на кувшинах и горшках, а то просто кричать или петь, и через мгновенье трюм наполнился неудержимым грохотом, способным вытрясти паклю из корабельных швов.

Внезапно крышка люка открылась, послышался голос охранника. За шумом было не разобрать его слов, а решетка мешала увидеть лицо. Калуа с Полетт подали гирмитам знак к тишине, и Дити сквозь накидку крикнула:

– Кто здесь?

– Чего у вас тут? – спросил голос. – Что за шум?

– Ты прекрасно знаешь, чего у нас тут. Вы забрали нашу девушку. Мы за нее тревожимся.

– Иди ты! – фыркнули в ответ. – Чего ж не тревожились, когда она блядовала с ласкаром? К тому же мусульманином.

– Начальник, отпусти ее, – сказала Дити. – Мы тут сами разберемся. Так будет лучше.

– Поздно спохватились. Субедар сказал, что отныне она будет в надежном месте.

– В надежном? Среди вашей братии? Будет врать, я такого повидала… Скажи субедару, мы не угомонимся, пока не увидим девушку. Ступай. Ну?

Охранник посовещался с приятелями и через минуту передал решение:

– Не шумите, поглядим, что скажет субедар.

– Ладно.

Крышка люка захлопнулась, люди возбужденно загомонили:

– …ты снова победила, братаниха…

– …они тебя боятся…

– …что ни скажешь, все исполнят…

Преждевременная радость напугала Дити.

– Ничего еще не ясно, – буркнула она. – Подождем…

Прошло не менее четверти часа, прежде чем люк снова открыли. Сквозь решетку просунулся палец и указал на Дити.

– Эй ты! – сказал тот же голос. – Субедар разрешил тебе выйти и повидаться с девчонкой. Тебе одной.

– Почему одной?

– Потому что новый бунт нам ни к чему. Помнишь, что было у Ганга‑Сагара?

Почувствовав руку Калуа, Дити крикнула:

– Одна не пойду, только с мужем!

Вновь последовали совещание и решение:

– Ладно, пусть и он выходит.

Лязгнула решетка; Дити выбралась из трюма, следом за ней Калуа. На палубе стояли три охранника с палками, чалмы затеняли их лица. Грохнули решетка и люк, словно навсегда отрезая Дити и Калуа от спутников. «Может, охранники только того и ждали, чтобы нас разъединить? – подумала Дити. – Может, это ловушка?»

Дурные предчувствия окрепли, когда охранник достал веревку и приказал Калуа вытянуть руки.

– Зачем связывать? – крикнула Дити.

– Чтоб не дергался, пока тебя нет.

– Без него не пойду.

– Желаешь, чтобы тебя отволокли? Как ту девку?

– Иди, – шепнул Калуа, локтем подтолкнув Дити. – Если что, кричи. Я услышу и пробьюсь к тебе.

Дити чуть приподняла накидку, вслед за охранником спускаясь по трапу, что вел к центральной каюте. По сравнению с трюмом, здесь было очень светло; согласуясь с нырками шхуны, лампы под потолком раскачивались, точно маятник, и множили скачущие по переборкам тени, отчего казалось, что пропахшая табаком и потом каюта битком набита людьми. Дити сошла с последней перекладины трапа и ухватилась за поручень, даже сквозь накидку чувствуя буравящие мужские взгляды.

– …вот она…

– … джобхан сабханке хамре кхилаф бхаткават рахле… та, что вечно подстрекает других…

От храбрости Дити не осталось и следа, ноги ее приросли к полу, но охранник буркнул:

– Чего застряла? Шагай.

– Куда ведешь? – спросила Дити.

– К девчонке. Сама ж хотела.

Прикрывая пламя свечи, охранник подтолкнул Дити к другому трапу, и они спустились к кладовым. Трюмная вонь была такой сильной, что Дити пальцами защемила нос.

Охранник остановился перед каким‑то чуланом.

– Тебе сюда, – сказал он. – Она там.

– Сюда? – испуганно спросила Дити. – А что это?

– Кладовка, – пробурчал охранник, отпирая дверь.

Ядреный базарный запах чулана перешиб даже трюмную вонь. В кромешной темноте слышался чей‑то плач.

– Муния… – позвала Дити.

– Братаниха? – взвился обрадованный голос. – Ты?

– Да. Где ты? Я ничего не вижу.

Муния бросилась к ней на грудь:

– Братаниха… я знала, что ты придешь…

– Дура ты дура! – отстранилась Дити. – Чего ж ты наделала?

– Ничего! Поверь, ничего не было! Он просто помогал мне загнать кур. Те гады подкрались и стали его бить… А потом сбросили на палубу…

– Сама‑то как? С тобой ничего не сделали?

– Ерунда, отвесили пару оплеух… Им нужна ты, братаниха…

Вдруг Дити почувствовала, что сзади кто‑то стоит, и увидела отблеск свечи. Чей‑то низкий грубый голос приказал охраннику:

– Девчонку забери, а эту оставь. Потолкуем с глазу на глаз.

*

Мигающее пламя высветило сгрудившиеся на полу мешки с зерном и рисом и увешанные связками чеснока и лука полки, где плотно стояли горшочки со специями и огромные кувшины с маринованным лаймом, перцем и манго. В воздухе плавала белесая пыль, похожая на мучную; когда дверь захлопнулась, всколыхнувшееся марево наградило Дити перчинкой в глазу.

– Ну? – Бхиро Сингх неспешно запер дверь и поставил свечу на мешок с рисом.

Одной рукой Дити придерживала накидку, а другой терла горевший глаз.

– Это еще зачем? – с нарочитым вызовом спросила она. – Что это за уединение?

Огромное брюхо субедара вылезло в проем между рубахой и дхоти, но он, даже не пытаясь прикрыть наготу, лишь снизу подхватил живот руками и ласково покачал, точно взвешивая. Затем поковырял в каньоне пупка и внимательно изучил результаты раскопок.

– Ну? – повторил Бхиро Сингх. – Сколько еще будешь прятаться, мать Кабутри?

Дити поперхнулась и сунула в рот край накидки, сдерживая вскрик.

– Что притихла? Нечего сказать? – Субедар протянул руку к ее сари. – Можешь открыться. Здесь никого. Только мы с тобой.

Сдернув накидку, он взял Дити за подбородок и удовлетворенно кивнул:

– Помню эти серые ведьмачьи глаза. Тебя считали колдуньей, но я всегда говорил: нет, это глаза шлюхи.

Дити безуспешно попыталась отбросить его руку.

– Чего ж ты раньше‑то молчал, если понял, что я здесь? – все еще дерзко спросила она.

– А на кой мне позор? – насмешливо скривился Бхиро Сингх. – Чтобы все узнали о такой моей родственнице? О потаскухе, что сбежала с говночистом? О распаленной суке, что опозорила семью, деревню и родичей мужа? За дурака меня держишь? Не забывай, у меня дочери, которых еще надо выдать замуж.

– Ты полегче, – прищурилась Дити. – На палубе ждет мой муж.

– Кто? Вот о нем можешь забыть. Года не пройдет, как этот кусок дерьма сдохнет.

– Ай ка кахат хо? Что ты сказал? – обомлела Дити.

Субедар провел пальцем по ее шее и ущипнул за мочку.

– Разве не знаешь, что я распределяю гирмитов по местам и решаю, кто будет вашим хозяином на Маврикии? Твоего муженька я уже внес в список на северную плантацию. Живым он оттуда не вернется. Можешь мне поверить: говночист, которого ты называешь мужем, все равно что покойник.

– А как со мной?

– С тобой? – Бхиро Сингх улыбнулся и опять погладил ее шею. – На тебя у меня другие виды.

– Какие?

Субедар облизал губы и хрипло спросил:

– А чего хотят от шлюхи?

Он сунул руку Дити за пазуху и зашарил по ее груди.

– Ты что! – Дити оттолкнула его руку. – Совсем стыд потерял!

– Там для меня ничего нового, – ухмыльнулся Бхиро Сингх. – Видал твои буфера.

– Плевать я хотела на тебя и твою похоть! – крикнула Дити.

Субедар подался вперед, упершись животом в ее грудь.

– Как ты думаешь, кто раздвинул тебе ноги в брачную ночь? Разве этот недотепа, твой шурин, справился бы в одиночку?

– Что ты городишь! Есть в тебе хоть кроха стыда? – задохнулась Дити. – А тебе известно, что я беременна?

– Вон как? – рассмеялся Бхиро Сингх. – Понесла от золотаря? Ничего, вот я тебя оприходую, и его отродье вытечет, словно желток из яйца.

Крепче ухватив Дити за горло, он пошарил на полке и поднес к ее лицу скалку в фут длиной.

– Ну что, мать Кабутри? Сойдет для такой шлюхи, как ты?

*

Связанный Калуа на корточках сидел меж двух охранников, когда на палубу долетел вопль Мунии, эхом вторивший крику Дити. До этой минуты гигант был недвижим, но тщательно обдумывал свои действия на случай скверного оборота событий. Конвоиры, вооруженные палками и ножами, не опасны, размышлял Калуа, избавиться от них легко. Но что потом? Если вломиться в каюту охраны, где полно до зубов вооруженных людей, его убьют, прежде чем он успеет выручить Дити. Разумнее поднять тревогу, которую услышат во всех закоулках корабля, и лучший для этого способ – ударить в рынду, что висит в двух шагах. Услышав колокол, гирмиты взбунтуются, а на палубу выскочат ласкары и командиры.

Еще дома Калуа привык точно отмерять время и расстояние, считая колесные скрипы своей повозки. Теперь же он отсчитывал набегавшие волны, что заставляли шхуну вскидывать и опускать нос. После десятого нырка стало ясно, что дело неладно, и в ту же секунду раздался крик Мунии:

– Братаниха! Что с тобой?..

Шхуна задрала нос, и палуба уподобилась крутому склону холма. Оттолкнувшись спиной от фальшборта, одним лягушачьим прыжком Калуа одолел половину расстояния до колокола. Конвоиры не успели опомниться, как он уже схватил веревку, притороченную к языку рынды. Однако гигант немного замешкался, отвязывая ее от рым‑болта, что дало время стражам очухаться и атаковать: один бил его палкой по рукам, а другой повис у него на спине, стараясь повалить на палубу.

Сцепив связанные руки в один громадный кулак, Калуа сбил с ног лупцевавшего его охранника. Потом, ухватив за шкирку, сдернул со спины второго и грохнул его о палубу. Затем отвязал веревку и ударил в набат.

В эту секунду очередная волна резко накренила шхуну. Первый охранник уже почти встал, но теперь снова рухнул, а второй, подбиравшийся к Калуа, отлетел к борту и повис на скользком леере, судорожно ища опору. Будто желая его стряхнуть, «Ибис» накренился еще сильнее, и пенный гребень утащил свою добычу на глубину.

*

Звон колокола вновь превратил трюм в барабан. Обескураженные гирмиты сбились в кучу, прислушиваясь к суете на палубе, нараставшей крещендо. Сквозь барабанную дробь топота доносился хор встревоженных голосов:

– Адми гирах! Человек за бортом! Декхо пинил! За корму смотреть!

Несмотря на суматоху, движение шхуны не изменилось – она все так же мерно вспахивала океан.

Потом вдруг открылся люк, и в трюм втолкнули Дити с Мунией. Не мешкая, Полетт протолкалась к ним сквозь толпу взволнованных гирмитов:

– Что случилось? Как вы?

– С нами все в порядке, – еле выговорила Дити, еще не оправившись от потрясения. – Колокол нас выручил.

– Кто звонил?

– Мой муж… Произошла драка, и один охранник упал за борт… случайно… Но мужа обвиняют в убийстве… его привязали к мачте…

– Что с ним сделают?

– Не знаю… – всхлипнула Дити, заламывая руки. – Не знаю, Глупышка… Субедар пошел к офицерам… Решать капитану… Только и надежды, что он смилуется…

В сумраке проскользнув к Полетт, Муния взяла ее за руку.

– Глупышка, как там Азад?

Та ожгла ее взглядом: