Часть третья 4 page. Этот перегляд не ускользнул от внимания Мамду, и он ткнул Джоду локтем в ребра

Этот перегляд не ускользнул от внимания Мамду, и он ткнул Джоду локтем в ребра.

– Опять на девку загляделся, дубина стоеросовая?

– Чего, уж и поглядеть нельзя? – набычился Джоду, удивленный строгостью тона.

– Слушай, парень, ты не скумекал, что ли? Ты ласкар, она кули, ты мусульманин, она неверная. Тебе ничего не доспеется, кроме порки. Усек?

– Че так серьезно‑то? – рассмеялся Джоду. – Какой вред, если маленько похохмить? Так быстрее время летит. Сам говорил: Гхазити в моем возрасте творила, что хотела, – дескать, ни одной койки не пропустила.

– Тьфу! – Старшина длинно сплюнул по ветру, послав плевок точно за борт, и хмуро проговорил: – Раз не сечешь разницы, то, пожалуй, стоит отлучить тебя от мачты.

*

Даже в ручных кандалах А‑Фатт поражал своей сноровкой. Мало того что он ловил мух на лету – не прихлопывал, а именно ловил двумя пальцами, – так еще умудрялся делать это в темноте. Бывало, ночью Нил безуспешно отмахивался от мухи или комара, и тогда А‑Фатт перехватывал его руку и просил полежать спокойно.

– Тсс! Дай послушать.

Просить тишины в камере было нелепо: куда денешься от скрипа корабельных досок, плеска воды под днищем, топота матросских ног на палубе и голосов гирмитов за переборкой? Однако А‑Фатт как‑то исхитрялся отключиться от одних звуков и сосредоточиться на других: стоило насекомому вновь подать голос, как рука китайца выстреливала в темноте, и гуденье или жужжанье прекращалось. Не имело значения, если злыдень сидел на Ниле – китаец умудрялся сцапать его так, что ощущался только легкий щипок.

Однако нынче он шикнул не из‑за жужжанья или шлепков Нила.

– Тсс! Слушай.

– Что?

– Слушай.

Звякнули кандалы, а затем раздался неистовый пронзительный писк. Потом что‑то хрустнуло, точно сломанная кость.

– Что это?

– Крыса.

В камере завоняло, когда А‑Фатт, сняв крышку, бросил дохлую тварь в парашу.

– Не постигаю, как ты их ловишь голыми руками, – сказал Нил.

– Обучен.

– Ловить мух и крыс?

– Нет, – усмехнулся А‑Фатт. – Слушать.

– Кем обучен?

– Учителем.

Нил, имевший кучу наставников, не мог представить себе того, кто обучает столь необычному навыку.

– Что же это за учитель?

– По боксу.

– Тренер по боксу? – еще больше изумился Нил.

– Странно, да? – опять усмехнулся А‑Фатт. – Отец велел учиться.

– Зачем?

– Он хотел, чтоб я стать как англичанин. Уметь все, что надо джентльмен, – гребля, охота, крикет. Но в Гуанчжоу нет охоты и полей для крикета, а в лодке гребет слуга. Поэтому он велел учиться боксу.

– Значит, ты жил с отцом?

– Нет. С бабушкой. В лодке.

Вообще‑то судно являло собой плавучую кухню: на широком носу мыли посуду и разделывали свиней; в надстройке под бамбуковой крышей был устроен камбуз, где стояла четырехглазая печка, а в центре лодки под навесом располагались столики и лавки для клиентов. На высокой квадратной корме уселась двухъярусная халупа, в которой жили А‑Фатт, мать и бабушка, а также наезжавшие в гости родственники.

Лодку‑кухню подарил отец, что позволило семье, до рождения мальчика ютившейся в крохотной лодчонке, на ступень подняться в общественной иерархии. Чувствуя свою вину перед незаконнорожденным сыном, Барри был готов на большее и охотно купил бы дом в городе или окрестной деревеньке, но воспитанная рекой китайская семья сушу не жаловала. Зная об этом, Барри не перечил, хотя дал понять, что лучше бы они обзавелись чем‑нибудь более престижным – например, ярким прогулочным баркасом, которым он мог бы похвастать перед своим компрадором Чункуа. Однако Чимей и ее матушка были весьма расчетливы, а потому жилье, не приносящее дохода, виделось им чем‑то бесполезным вроде яловой свиноматки. Обе настояли на покупке лодки‑кухни и пришвартовали ее на виду у фактории «белоголовых», из окон которой был хорошо виден А‑Фатт, приставленный обслуживать клиентов, едва он научился ходить по покатой палубе.

– Ну ты ловкач, Барри! – посмеивались соплеменники. – Пристроил сынка в лодочники! Стало быть, дочкам в Бомбее – особняки, а ублюдку – ничего? Верно, он нам чужой, но как‑то оно не того, а? Нельзя просто забыть о нем…

Это было несправедливо, поскольку и сородичи, и все другие видели, что Барри – заботливый неуемный отец, который мечтает, чтобы его единственный сын обрел положение в обществе и стал эрудированным, деятельным и воспитанным джентльменом, извергающим мужественность, точно кит фонтаны воды. Поскольку школы не принимали незаконного отпрыска лодочницы, Барри нанял частных учителей, чтобы те, обучив мальчика грамоте на китайском и английском, открыли ему путь к карьере переводчика. В Кантоне было много никудышных толмачей, превзойти которых и сделать себе имя не составило бы труда.

Отыскать учителей, кто согласился бы преподавать на китайской лодке‑кухне, было непросто, но благодаря протекции Чункуа они нашлись. А‑Фатт учился охотно, с каждым годом перечень его достижений становился все длиннее, а каллиграфия все изящнее. Из Бомбея Барри привозил шикарные гостинцы компрадору, приглядывавшему за успехами его сына, а тот обычно отдаривался книгой для мальчика.

На тринадцатый день рожденья А‑Фатт получил роскошное издание знаменитого романа «Путешествие на Запад».^[71]

Услышав перевод названия, Барри воодушевился:

– Пусть читает о Европе и Америке, это полезно. Когда‑нибудь я его туда отправлю.

Смущенный Чункуа разъяснил, что речь здесь о другом, ближнем Западе: мол, книга повествует о родине мистера Модди – Хиндустане, или, как его именовали в древних рукописях, Джамбудвипе.

– Вот как?

Барри сник, однако передал сыну подарок, еще не подозревая, что вскоре в этом раскается. Позже он пришел к мнению, что именно книга виновата в капризе мальчика: «Хочу на Запад».

При каждой встрече А‑Фатт умолял отца о поездке на его родину. Но это была единственная прихоть, которую Барри не мог исполнить. Даже на секунду невозможно вообразить, что мальчик сядет на принадлежащий тестю корабль, а затем по сходням сойдет в толпу встречающих родственников, и он, Барри, представит теще, жене и дочерям, для которых Кантон был лишь источником великолепных шелков, красивых вееров и потоков серебра, живое свидетельство своей другой жизни. Нет, это равносильно тому, чтобы на паркет особняка на Черчгейт выпустить полчище термитов. Соплеменники в Кантоне знали о мальчике, но Барри вполне мог положиться на их молчание – в конце концов, он не единственный, кто за долгие месяцы ссылки изменял холостяцкому образу жизни. Даже если какой слушок достигал ушей домашних, никто не обращал на него внимания, ибо улики были надежно спрятаны. А вот если вернуться с мальчиком, тогда храм поклонников Заратуштры исторгнет пламя скандала, которое испепелит прелюбодея, оставив его без всяких средств существования.

– Послушай меня, сынок, – говорил Барри. – Этот «Запад», что тебе втемяшился, всего лишь выдумки старой глупой книги. Вот подрастешь, и я отправлю тебя на подлинный Запад – во Францию, Америку или Англию, где живут цивилизованные люди. Там ты станешь принцем или господином, что охотится на лис. Не думай о Хиндустане, забудь о нем. Ничего хорошего тебя там не ждет.

– И он был прав, – сказал А‑Фатт. – Добра не вышло.

– Почему? Что ты сделал?

– Кража. Воровал.

– Где? Когда?

А‑Фатт отвернулся, спрятав лицо.

– Другой раз, – глухо ответил он. – Не сейчас.

*

Бурное море пагубно сказалось на пищеварении Ноб Киссин‑бабу: прошло немало дней, прежде чем он смог покинуть каюту и выйти на палубу. Ощутив на лице влажное морское дуновение, он понял, что мучительные головокружение, понос и рвота были необходимой предтечей мига просветления: стоило взглянуть на бурун под носом шхуны, как стало ясно, что «Ибис» не просто корабль, но средство преображения, сквозь туманы иллюзий направляющееся к неуловимому и вечно далекому берегу Истины.

Лучшим доказательством происходящих перемен был сам Ноб Киссин, ибо присутствие в нем Тарамони стало так ощутимо, что его собственное тело казалось коконом, уже готовым раскрыться и выпустить новую жизнь. Ежедневно появлялись новые признаки того, что в нем зреет женская сущность, – например, возраставшее отвращение к вынужденному соседству охранников; когда они трепались о грудях и задницах, то словно обсуждали и высмеивали его собственное тело, отчего порой возникала столь жгучая потребность в накидке, что он натягивал на голову простыню. Материнский инстинкт тоже усилился, и он не мог пройти по палубе, не задержавшись на пятачке, под которым находилась камера узников.

Эти променады часто вызывали нарекания ласкаров и брань боцмана Али:

– Чего шнырять туда‑сюда, как таракан? Шибко дурак‑мубак, совсем польза нет!

Мистер Кроул выражался еще конкретнее:

– Пандер, хрен акулий, в рот тебе кляп! Какого черта здесь ошиваешься, другого места нет, что ли? Еще раз тут увижу, канат в жопу воткну!

Приказчик пытался сохранять царственное достоинство:

– Скорблю о вашем чрезмерном пыле, сэр. Сквернословие излишне. К чему уничижительные взгляды и колкости? Я хочу подышать свежим воздухом, только и всего. Не отрывайтесь от ваших дел.

Однако эти палубные прогулки раздражали не только матросов, но и Тарамони, чей голос все чаще звучал в голове Ноб Киссина, подзуживая спуститься в узилище, дабы приблизить ее к обретенному сыну. Эти уговоры породили яростный конфликт между внезапно возникающей матерью, которая жаждала утешить свое дитя, и той частью приказчика, что еще оставалась мирским человеком, скованным суетными правилами.

– Не могу я туда войти! – отнекивался Ноб Киссин. – Что обо мне подумают?

– Какая разница? – настаивала матушка. – Ты же суперкарго, тебе все позволено.

Верно, Ноб Киссин был одним из немногих, имевших доступ в любую часть корабля. Как суперкарго, приказчик постоянно встречался с капитаном, и его часто видели около офицерских кают, где иногда он приникал к двери Захария, надеясь вновь услышать свирель. Мистер Бернэм наделил его полномочиями инспектировать всю шхуну, а потому у приказчика имелся свой ключ от камеры узников.

Тарамони об этом знала, и вскоре Ноб Киссин понял: чтобы матушка в нем возникла, он должен проникнуться всеми сторонами ее сущности, включая материнскую любовь. Ничего не поделаешь, он должен попасть в камеру.

*

В открытом море «Ибис» уподобился возвращенному в свою природную среду зверю, в котором энергия бьет через край. В Бенгальском заливе шхуна пребывала ровно неделю. Однажды в полдень Полетт, отвлекшись от стирки, взглянула на ослепительно голубое небо, синеву которого подчеркивали перья облаков, похожие на гребешки волн. Казалось, будто на едином своде, обдуваемом мощным ветром, облака и волны играют в догонялки, а шхуна, кряхтя от напряжения, старается от них не отстать, словно чародейство открытого моря наделило ее собственной волей и жизнью.

Держась за леер, Полетт осторожно опустила за борт ведро, чтобы набрать воды. Она уже тянула его наверх, когда из моря выскочила и плюхнулась обратно летучая рыба. Испуганная треском ее крыльев, Полетт взвизгнула и опрокинула на себя бадейку, разлив воду по палубе. Она хлопотливо сгоняла лужу к шпигату, когда вдруг раздался властный окрик:

– Эй! Эй, там!

Это был мистер Кроул, но обращался он, слава богу, к кому‑то другому; обычно подобным тоном помощник разговаривал с ласкарами, и Полетт решила, что нынче не повезло какому‑нибудь юнге. Но она ошиблась: на юте показался Захарий, который, закончив вахту, шел в свою каюту. Покраснев, он спросил:

– Вы ко мне обращаетесь, мистер Кроул?

– Именно.

– В чем дело?

– Что за бардак? Дрыхли на вахте, что ли?

– О чем вы?

– Разуйте глаза!

Как всегда в обеденное время, на палубе гудели голоса ласкаров, надсмотрщиков, коков и гирмитов, препиравшихся из‑за пайки, но после диалога помощников шум тотчас стих. Их скверные отношения ни для кого не были секретом, и все взгляды обратились на Захария, который прошел на бак.

– Что случилось? – спросил он.

– Это вы мне скажите. – Первый помощник ткнул пальцем на нос шхуны, и Захарий перегнулся через борт. – Сами разглядите, Хлюпик, или надо объяснить?

– Я понял, мистер Кроул. – Захарий выпрямился. – Кливер не закрепили, и он запутался с мартин‑штагом. Не знаю, как это случилось, но сейчас я все исправлю.

Он стал закатывать рукава, однако мистер Кроул его остановил:

– Не ваша забота, Рейд. Не вам решать, как и кто будет это исправлять.

Из‑под козырька ладони первый помощник оглядел палубу, словно кого‑то искал. Поиски закончились, когда он увидел Джоду, развалившегося на салинге фок‑мачты.

– Эй ты, чурка! – поманил мистер Кроул.

– Я, сэр? – Джоду ткнул в себя пальцем, будто уточняя.

– Ты, ты! Шевелись, дубина!

– Есть!

Захарий попытался урезонить самодура:

– Он еще новичок, мистер Кроул, расшибется…

– Не такой уж новичок, если вытащил вас из воды. Пущай попытает счастья с утлегарем.

Встревоженная, Полетт протолкалась к носу шхуны, где уже сгрудились переселенцы, и увидела Джоду, который вскарабкался на бушприт, торчавший над беспокойным морем. До сих она не обращала внимания на оснастку корабля, воспринимая ее как дикую путаницу парусины, канатов, шкивов и штырей, но теперь смекнула, что бушприт, казавшийся частью резной головы на форштевне, на самом‑то деле третья носовая мачта. Фок и грот‑мачты были увенчаны стеньгами, а бушприт – утлегарем, в результате чего сия конструкция на добрых тридцать футов выдавалась над волнорезом. К бушприту крепились три косых паруса, но самый дальний из них, кливер, сейчас обмотался об утлегарь – «дьявольский язык»; вот к нему‑то и направлялся Джоду.

Первоначально его путь состоял из карабканья вверх, поскольку на волне «Ибис» задрал нос. Потом корабль миновал ее гребень, и «дьявольский язык» устремился к воде, а Джоду стал сползать вниз. Прежде чем утлегарь нырнул в море, юнга успел добраться до кливера и вцепиться в него, точно рачок‑прилипала в морду ревущего кита. Бушприт погружался все глубже, и белая рубаха Джоду вначале превратилась в размытое пятно, а затем вовсе исчезла, когда море, сомкнувшись над волнорезом, плюнуло на палубу пенистой волной. Полетт задержала дыхание, но клюв «Ибиса» так долго не показывался на поверхности, что она не выдержала и снова вдохнула. Наконец бушприт вынырнул, и все увидели распластанного Джоду, руками и ногами плотно обвившего деревянную балку. На выходе из воды кливер трепыхнулся, словно пытаясь катапультировать седока к своим собратьям на мачтах. С бушприта потоком хлынула вода, окатив скопившуюся на баке публику. Полетт даже не заметила, что насквозь промокла, и думала лишь о том, чтобы после этаких ныряний Джоду уцелел и ему хватило сил вернуться на палубу.

Захарий сорвал с себя рубаху:

– Идите вы к черту, Кроул! Я не собираюсь смотреть, как погибнет матрос!

Шхуна все еще задирала нос, когда он вскочил на бушприт и, миновав мартин‑штаг, добрался к «дьявольскому языку». Те секунды, что нос корабля находился над водой, Захарий и Джоду лихорадочно обрезали канаты и вгоняли на место шкивы. Затем шхуна вновь приступила к нырку, и оба моряка распластались на балке, но казалось, что крепко ухватиться они не смогут, ибо руки их были заняты обрезками канатов.

– Хе Рам! – разом вскрикнули гирмиты, когда «дьявольский язык» скрылся под волнами, утащив с собой моряков.

И тут Полетт словно прозрела, осознав, что море держит в своей хватке двух человек, которые ей дороже всех на свете. Не в силах смотреть на воду, она отвернулась и увидела мистера Кроула: взгляд его был прикован к бушприту, но лицо, обычно красное и жесткое, размякло, отражая противоречивые чувства. Появление из воды утлегаря с двумя седоками было встречено ликующим криком гирмитов – Джай Сия Рам!

От радости Полетт чуть не расплакалась, когда Захарий и Джоду, живые и здоровые, спрыгнули на палубу. Видно, судьба нарочно подгадала, чтобы Джоду приземлился рядом с Полетт, и губы ее словно по собственной воле шепнули:

– Джоду!

Юнга вытаращился на женщину под накидкой, но та подала ему с детства известный знак – не выдавай! – и, шмыгнув в сторону, занялась стиркой.

Джоду вновь появился, когда Полетт развешивала на вантах выстиранное белье. Беспечно насвистывая, он поравнялся с ней и выронил шкворень, который держал в руках. Притворившись, будто ищет закатившуюся штуковину, Джоду присел на корточки и шепнул:

– Путли, это вправду ты?

– А как ты думаешь? Я же сказала, что сяду на корабль.

– Ну ты даешь!

– Только – молчок!

– Заметано. Если замолвишь за меня словечко.

– Перед кем?

– Перед Мунией, – выпрямляясь, прошептал Джоду.

– Оставь ее в покое! Смотри, накличешь беду…

Но Джоду уже ушел, и предостережение пропало втуне.

То ли из‑за мягкого света в глазах, каким ее одарила беременность, то ли из‑за победы над охранниками, но почти все обитатели трюма стали величать Дити «братанихой», словно признав ее главенство. Сама она не придавала этому значения: ну что поделаешь, если вдруг спутники вознесли ее до статуса жены старшего брата? Знай Дити об ответственности, какую возлагает сей титул, она бы, вероятно, призадумалась, но поскольку эти родственные нюансы ей были неведомы, то известие Калуа о том, что кое‑кто хочет переговорить с ней по чрезвычайно важному делу, застало ее врасплох.

– Почему со мной? – всполошилась Дити.

– А с кем же, как не с братанихой? – усмехнулся Калуа.

– Ладно, говори: кто, чего, о чем.

Выяснилось, что речь идет о человеке по имени Экка Нак – вожаке горцев, присоединившихся к переселенцам в Сахибгандже. Дити помнила этого кривоного жилистого мужичка, чьи седины и задумчивая мина придавали ему вид сельского старейшины, хотя вряд ли он был старше тридцати с хвостиком.

– Что ему нужно? – спросила Дити.

– Он просил узнать, не согласится ли Хиру жить с ним, когда приедем на Маврикий.

– Хиру?

От изумления Дити на миг лишилась дара речи. Разумеется, она замечала голодные взгляды, какими одаривали всех женщин – куда от них денешься? – но и подумать не могла, что недотепа Хиру, которая и гирмиткой‑то случайно стала из‑за подлеца мужа, бросившего ее на ярмарке, первой получит серьезное предложение.

И вот еще закавыка: если мужик и впрямь не шутит, зачем все это? Женитьба‑то невозможна. Хиру, по ее признанию, замужняя женщина, муж ее живехонек, и наверняка сам Экка Нак в горах Чхота‑Нагпур оставил жену, а то и две. Дити постаралась представить его селение, но ее страх равнинной жительницы перед горами был так велик, что она только поежилась. Дома союз Хиру и Экка Нака был бы немыслим, однако теперь не имело значения, откуда ты родом – с гор или равнины. Сожительство Хиру с горцем ничем не хуже того, что сделала сама Дити. Ведь все прежние связи распались, и прошлое смыто морем.

Ах, если бы так!

Если Черная Вода утопила прошлое, то почему в голове до сих пор звучали голоса, осуждавшие ее бегство с Калуа? Почему, как ни старайся, не заглушить шепоток, обещавший, что за свой проступок она будет мучиться не только сегодня‑завтра, но веки вечные – в жизни после смерти. Вот и сейчас голосок нашептывал: хочешь, чтобы Хиру разделила твою судьбу?

Дити аж застонала: по какому праву ее впутывают в подобные дела? Кто ей Хиру, в конце‑то концов? Ни тетка, ни сестра, ни племянница. С какой стати она должна взваливать на себя бремя ее судьбы?

Однако, несмотря на возмущение, Дити не могла не признать, что Экка Нак хочет все сделать честь по чести. Отрезанным от дома людям ничто не мешало спариваться тайком, как, по слухам, делали всякие вурдалаки и упыри. В отсутствие родителей и старейшин, кто знает, как правильно обустроить брак? И разве сама Дити не говорила, что отныне все они родичи, что чрево корабля породило новую семью? Все так, но пока еще они не настолько семья, чтобы одному решать за другого; Хиру сама должна сделать выбор.

*

Последние дни Захарий все время вспоминал рассказ капитана о «белом ладроне». Пытаясь связать концы с концами, все сомнения он толковал в пользу боцмана Али, но при всем старании не мог избавиться от мысли, что тот хотел приспособить его на место Дэнби. Подозрение не давало покоя, чертовски хотелось с кем‑нибудь его обсудить. Но с кем? Отношения с первым помощником напрочь исключали того из числа конфидентов, и Захарий решил поговорить с капитаном.

Истекал одиннадцатый день плавания; заходящее солнце подсвечивало завитки и росчерки облаков, вскоре превратившихся в барашки. Переменившийся ветер порывами задул навстречу шхуне, отчего паруса, издавая громоподобные хлопки, прогибались назад.

Мистер Кроул стоял первую вахту, и Захарий знал, что капризная погода удержит его на палубе, однако на всякий случай дождался вторых склянок и лишь тогда направился к каюте капитана. Он дважды постучал, прежде чем из‑за двери откликнулись:

– Джек?

– Нет, сэр, это я, Рейд. Хотелось бы переговорить наедине.

– Отложить нельзя?

– Ну…

Возникла пауза, которую прервало недовольное кряхтенье:

– Ладно. Только… пару минут сушите весла.

Прошло больше десяти минут, но дверь не открывалась; Захарий слышал шарканье ног и плеск воды в раковине. В кают‑компании он сел за стол и прождал еще добрых десять минут, прежде чем дверь капитанской каюты приотворилась и в проем выглянул мистер Чиллингуорт. Лампа в каюте подсвечивала его неожиданно пышное одеяние – капитан был не в тельняшке, которую с недавних пор предписывал устав, но в просторном балахоне до пят, по давнишней моде английских набобов украшенном затейливой вышивкой.

– Входите, Рейд. – Капитан держался тени, но было видно, что минуту назад он умылся – на брыластых щеках и кустистых седых бровях сверкали капли воды. – И заприте дверь, будьте любезны.

Захарий впервые оказался в капитанской каюте, но заметил, что здесь спешно наводили порядок: небрежно застеленная покрывалом койка, перевернутый кувшин в фарфоровой раковине. Оба иллюминатора были открыты, однако ветерок еще не выдул запах дыма.

Словно желая прочистить грудь, капитан глубоко вдохнул ночной воздух.

– Как я понимаю, вы хотите пожаловаться на Кроула? – спросил он.

– Вообще‑то, сэр…

Капитан будто не слышал:

– Мне известна эта история с утлегарем, однако на вашем месте я бы не стал поднимать волну. Спору нет, Кроул чертовски занозист, только не стоит обращать внимания на его выходки. Поверьте, он боится вас больше, чем вы его. И на то есть причины: он прекрасно понимает, что здесь вы сидите за одним столом, а на берегу такие, как вы, его даже в конюхи не возьмут. Вот что его грызет. Он только и может что пугать да бояться. Каково ему видеть, что вы так легко со всеми сходитесь, даже с ласкарами? На его месте вы бы тоже злились и старались на ком‑нибудь отыграться.

Под ветром шхуна накренилась, и капитан ухватился за переборку. Воспользовавшись паузой, Захарий вставил:

– Вообще‑то я пришел не из‑за него, сэр. Я по другому делу.

– Ох ты! – Поперхнувшись, мистер Чиллингуорт поскреб плешь. – И что, оно не терпит?

– Раз уж я здесь, сэр, может, поговорим?

– Хорошо. Только давайте присядем, а то шибко качает.

Каюту освещала одна лампа с закопченным стеклом, но, видимо, даже ее тусклый свет был капитану слишком ярок, ибо, сев за стол, он прикрыл рукой глаза.

– Ну же, Рейд. – Мистер Чиллингуорт кивнул на кресло по другую сторону стола. – Устраивайтесь.

– Спасибо, сэр.

Захарий хотел сесть, но заметил на сиденье какую‑то длинную блестящую штуковину. Изящный резной чубук еще теплой трубки, похожий на бамбуковый ствол, был толщиной с палец и длиной с руку, а венчала его чашка размером с ноготь большого пальца.

Капитан привстал и хлопнул себя по ляжке, словно укоряя за собственную рассеянность. Захарий протянул ему трубку, и он принял ее обеими руками, поклонившись в этакой восточной манере. Затем он подпер рукой щеку и уставился перед собой, точно пытаясь найти объяснение, откуда в его каюте взялась эта трубка.

Наконец, откашлявшись, капитан поерзал в кресле и сказал:

– Вы же не дурак набитый, Рейд, и прекрасно понимаете, для чего эта трубка. Только не ждите, что я буду каяться. Черта с два!

– Вовсе нет, сэр.

– Рано или поздно вы бы все равно узнали. Такое не утаишь.

– Это не мое дело, сэр.

– Наоборот, здесь это касается всех, – криво усмехнулся капитан. – Коснется и вас, если собираетесь продолжить морскую карьеру. Вы будете это загружать, возить и продавать… Я не знаю ни одного старого моряка, который время от времени не прибегал бы к такому средству, особенно если оно помогает забыть о воющих ветрах, что правят беспорядком его жизни.

Мистер Чиллингуорт уткнул подбородок в грудь, однако голос его окреп.

– Тот не моряк, Рейд, кто не изведал мертвого штиля, и вот тогда‑то опий творит чудеса. Время летит, ты легко минуешь дни и недели, будто с юта переходишь на бак. Вы не поверите, да я и сам не верил, пока злосчастная судьба не приткнула меня на долгие месяцы в одном захудалом порту. Было это в море Сулу… Столь затрапезного городишки я в жизни не видел: все шлюхи – переодетые мужики, и ты не сходишь на берег, опасаясь за свои яйца. Мне было так погано, что, когда стюард‑филиппинец предложил трубку, я охотно согласился. Думаете, я стану корить себя за слабость? Нет, сэр, я ни о чем не жалею. Я получил неизведанный дар. И как все дары природы – огонь, вода и подобное, – он требует величайшей осторожности.

Капитан вперил в Захария горящий взгляд.

– Долгое время я курил трубку не чаще раза в месяц; если вы думаете, что подобная умеренность невозможна, то знайте: она не только возможна, но непременна. Глупцы полагают, что стоит взять в руки трубку, и тебе уготована гибель в дымном притоне. Бьюсь об заклад, большинство курильщиков балуются трубкой всего раз‑другой в месяц, но не из‑за скаредности, а потому, что именно воздержание дает высочайшее, несравненное удовольствие. Разумеется, есть и такие, кто с первой затяжки понимает, что уже никогда не расстанется с дымным раем, но это настоящие пристрастники, они такими рождаются, а не становятся. Но обычные люди, к которым я причисляю и себя, хотят забыться, когда их к этому что‑то подталкивает – поворот в судьбе или несчастный случай… Хотя, может быть, это мой личный опыт, совпавший с изнуряющей болезнью. Определенно, в то время не было лучшего средства от моих хворей… – Капитан помолчал. – Вы знаете, в чем самая удивительность этого вещества?

– Нет, сэр.

– Ну так я вам скажу: оно убивает желания. И оттого становится для моряка манной небесной, бальзамом для самых тяжелых недугов. Оно унимает нескончаемые муки плоти, что преследуют нас в море и толкают к противоестественному греху… – Мистер Чиллингуорт взглянул на свои подрагивающие руки. – Ладно, хватит сотрясать воздух. Раз уж мы легли на этот галс, позвольте спросить: не желаете ли курнуть? Уверяю, вам не удастся вечно избегать сего опыта, к нему вас толкнет простое любопытство. – Капитан усмехнулся. – Уж я‑то повидал желающих поставить дымсель, среди которых были и набожные церковники, и строгие законники, и неприступные матроны, затянутые в корсет своей чопорности. Если будете возить опий, настанет день, когда вы и сами втихаря к нему приложитесь. Так почему не сейчас? Чего тянуть?

Словно завороженный, Захарий смотрел налакированный изящный чубук трубки.

– Да, сэр, я бы хотел попробовать.

– Вот и славно.

Из ящика стола капитан достал сияющую лаком шкатулку, изнутри выстланную красным шелком, на котором ладно умостились разные вещицы. Точно аптекарь за прилавком, одну за другой он выложил их на стол: бамбуковую иглу с железным кончиком, ложечку с длинным бамбуковым черенком, серебряный ножичек и украшенную затейливой резьбой круглую костяную коробочку, вполне годную служить футляром для рубина или алмаза. Но в ней лежал неприглядный в своей тусклости ломтик опия. Вооружившись ножиком, капитан отскоблил от него крохотную чешуйку и положил ее в ложку. Затем он снял с лампы стекло и держал ложку над пламенем, пока чешуйка не превратилась в лужицу. С торжественностью священника, совершающего обряд причастия, капитан передал Захарию трубку:

– Как только я капну, хорошенько затянитесь, успейте сделать пару вдохов.

Чрезвычайно осторожно макнув иглу в растаявший опий, мистер Чиллингуорт поднес ее к пламени. Едва капля зашипела, он сбросил ее в чашку трубки.

– Давайте! Чтоб ни грана не пропало!

Захарий затянулся густым маслянистым дымом.

– Глубже! В себя!

Через две затяжки трубка погасла.

– Откиньтесь в кресле. Ну что, земля от себя отпускает?

Захарий кивнул. Земное притяжение будто и впрямь ослабло: тело казалось невесомым, точно облако, руки и ноги стали ватными, словно лишились всех мышц. Тянуло прилечь. Собственные пальцы, ухватившиеся за край стола, казались квелыми червяками. Захарий встал, ожидая, что ноги подкосятся, но они не подвели и держали вполне сносно.