Жестокое солнце

[7]

– Куда это ты собрался? – Мать без особого интереса наблюдала за моими сборами. К тому, что я много езжу, она привыкла.

– К друзьям на выходные.

– А где они живут?

– За МКАДом.

Я не обманываю, Чечня действительно за МКАДом, но мама любит читать газеты и смотреть телевизор, пугать ее конкретикой ни к чему. Поэтому я втихаря уезжаю во Внуково.

Стойку, где регистрируют рейс до Грозного, я нахожу без труда: над толпой возвышается папаха, вокруг папахи стоят женщины в платках. В самолете почти никто не берет у проводника ланч: еще не истек Рамадан, днем соблюдается пост. Вылет задерживают «по причине интенсивного воздушного движения над аэропортом» (кто бы мог подумать, что над аэропортами бывает интенсивное воздушное движение), сам перелет – почти три часа, и из самолета я выхожу в состоянии жестокой табачной абстиненции. Меня должен встречать студенческий друг‑чеченец, и я планирую спрятаться за угол и перекурить. Но вместе с другом меня приходят встречать его братья и пожилая мать, а при стариках там не курят, тем более днем, в пост.

При родителях не курит даже старший сын. Младшие братья не курят при старшем, на улицах нет людей с сигаретами. Покурить удается только через два часа, после подробного расспроса главы семейства о Москве, политике и здоровье моих родителей. Вспомнив школьные годы, мы дымим, спрятавшись за коровником.

Нет алкоголя в магазинах: сухой закон. Говорят, раньше были точки, где продавали наркотики, но сейчас разогнали всех торговцев – кого посадили, кого пристрелили.

Город производит странное впечатление: очень силен контраст между разрушенными домами и отстроенными районами. Стены недостроенного дома моих друзей испещрены входными отверстиями от пуль – обстрел шел с расстояния триста метров, выйти из комнаты было невозможно.

– Несколько дней не могли выйти, но жить надо, есть надо. Вышла, села картошку чистить, пусть стреляет. Вот тут была моя голова, а вот тут… – Старая чеченка показывает на пулевое отверстие в десяти сантиметрах выше.

– Страшно было?

– Привыкли, сынок. Некогда было бояться – сначала выживали, потом с мародерами боролись – и с нашими, и с русскими. А теперь опять начали дом достраивать. Было бы здоровье да руки – достроим.

Чтобы успеть посмотреть республику и поговорить со всеми, с кем запланировал, встаю непривычно рано – в девять утра. Помогает проснуться ругань во дворе – хозяйка, будто старая орлица, с клекотом напрыгивает на внучку, выговаривая ей сначала по‑чеченски, а потом и по‑русски, – мать у внучки русская, на двух языках быстрее дойдет. «Учишься плохо, по дому работаешь плохо, кто тебя замуж возьмет? Ничего не умеешь! Посмотри, как ты постель заправила – мужчина даже аккуратнее сделает!» На мой взгляд, девчонка работает не разгибая спины, прошу ее не ругать.

– Не‑е‑е, ленивая! – машет рукой старуха. 14‑летняя Марьям застенчиво улыбается. Думаю, замуж ее возьмут без проблем – красивая.

– Так и всю жизнь проспать можно, – семидесятилетний отец семейства подмигивает мне. День стариков начинается в четыре утра – в пост едят затемно. Потом – доить коров, работать по хозяйству, торговать молоком и сметаной на рынке, вечером – смотреть телевизор, обогреваясь от самодельной газовой плиты. Посреди просмотра политических дебатов гаснет свет.

– Я бы тех, кто так с электричеством делает, на десять лет бы сажал! – ругается отец. Телевизор погас в самый интересный момент.

– Он старой закалки, – смеются в темноте тридцатилетние близнецы – младшие сыновья. Из десяти детей после войны осталось четверо, шестеро внуков – сироты, о них заботится вся семья.

Старший внук и везет нас в город на старой «Волге».

Основные трассы восстановлены, но разбитых участков все еще много. Сельская дорога в ямах от снарядов. По бездорожью привычно разгуливает местное население. Чеченки, спокойно вышагивающие на десятисантиметровых шпильках по щебенке, производят сильное впечатление. Много красивых женщин – как выраженно южного типа, так и светловолосых и светлоглазых. Местная мода не очень отличается от московской, разве что головными уборами – платками у женщин и песами (тюбетейками) у мужчин. Женщины из религиозных семей закрывают волосы целиком, женщины из более светских носят косынку или просто ободок из ткани. Встречаются и женщины с непокрытой головой – незамужние. На мой вопрос, не чревато ли это насилием, чеченец качает головой и объясняет, что изнасилований практически не бывает – все знают, что именно оторвут насильнику, и это не метафора.

Город отстраивается быстрыми темпами, и если не вглядываться в детали – обычный европейский город. Стекло, пластик, белый камень.

Вывески «Евроокна», «Дом мод», «Империя обуви» чередуются с лозунгами: «Рамзан Кадыров – достойный сын чеченского народа», «Спасибо за возрожденный город, Р.А. Кадыров», «Рамзан, аргунцы с Вами!»…

* * *

Портреты Кадырова – почти на каждом доме. Часто встречается триптих: Кадыров‑отец, Кадыров‑сын и Путин – вероятно, святой дух.

В городе еще не успели восстановить водопровод, и большая часть живет с привозной водой, которую покупают. Над источниками стоят многочисленные серные бани – горячая вода бьет из‑под земли. Работа есть далеко не у всех, кто‑то держит скот, кто‑то торгует на рынке или занимается частным извозом. У дорог продают бензин в десятилитровых баллонах – его варят из конденсата. Относительно приличную зарплату получают врачи, в туберкулезном диспансере со следующего года обещали до тридцати пяти тысяч рублей, около двенадцати тысяч – зарплата нарколога.

Пятидесятилетняя Татьяна, родившаяся и выросшая в Грозном, работает в нефтяной промышленности, получает шесть‑семь тысяч рублей. Она не уезжала из города ни на день, военные действия пересидела в квартире. Оконные проемы завешаны фольгой, воду еще не провели.

– Мы так и пересидели всю войну коммуной – я и три семьи из подъезда.

– Русские семьи?

– Нет, кроме меня, все чеченцы. Русские уехали почти все, сейчас потихоньку стали возвращаться. Если бы не Мадина с мужем, не знаю что бы я делала.

– А как вообще чувствует себя русская женщина среди чеченцев?

– Есть специфика, но особо ее не замечаю – я же местная. Гордый народ, взрывной, опасный, но открытый. Это Кавказ. Уклад кавказский жестокий, как здешнее солнце, но очень логичный. Просто – другой. В Москве бы я не смогла жить – была там, на ногу наступят в метро – и сразу скандал. Говорят, там в одном доме люди живут, а как зовут друг друга – не знают. Тут все по‑другому.

Таня достает припрятанный спирт, быстро и незаметно накрывает стол. На московского гостя приходят посмотреть соседи – чеченцы.

– А боевики?

– Когда один из соседей в боевики уходил, сказал, что будут обстреливать наш район и чтобы спала одетая, и сумку собрала. А когда снаряды падали, Иса вон пятнадцать человек под огнем в убежище отвел, не глядя – русские ли, нохчи.

Сосед Иса смеется: «Я в Афгане служил, привычный». Он смущается оттого, что его хвалят. «Политика политикой, война войной, а соседи родные, свои».

– А еще одной войны не боишься?

– Бояться сил больше нет. Кончился страх. Но и силы кончились – чувствую, что еще одной войны уже не переживу, устал мой ангел‑хранитель.

В республике масштабно отмечают день рождения Рамзана Кадырова. На площади гуляет народ, из проезжающей машины раздается автоматная очередь – салют.

* * *

В центре заканчивается отделка мечети – как говорят, самой большой в Европе. Вечером над ней светится красным неоном «Марша ба Хьо мархи бут» – «Добро пожаловать, месяц Рамадан!». На расстоянии остановки от нее православная церковь.

У ворот стоит охранник с автоматом, еще один ходит по двору. В храме идет служба, святой отец занят, но удается поговорить со старшей – недоверчивой женщиной средних лет.

– Большой приход у вас?

– Да вон, сами же видите – семь человек на службе.

– Не обижают тут вас?

– Да пока охрана с автоматами – нет. Уйдет если охрана – стекла в момент выбьют. То окурки на территорию кинут, то еще что.

Молодые приходят – якобы помолиться и свечки переворачивают, плюют.

Из припаркованной рядом с оградой машины внезапно раздается чеченская музыка на полную громкость. Староста подбегает к ограде и кричит: «Выключи немедленно, совести совсем нет!» Музыку выключают.

– Да что спрашивать, сами же видите!

– Уехать хотели бы?

– Очень. Но некуда. Мы никому не нужны.

Из ворот церкви выходит женщина в косынке, быстро надевает большие темные очки, уходит скорым шагом. За мгновение мы успеваем заметить высокие брови вразлет, орлиный нос, смуглую кожу. Приехавшие со мной чеченцы возбужденно переговариваются – неужели чеченка? Нет, говорю, наверное, осетинка. Похожа на осетинку. Православная чеченка – повод для большого скандала, ее семья станет прокаженной, никого из семьи не возьмут замуж, определенные круги могут объявить охоту на нее – объясняли мне когда‑то.

Умар не любит, когда вспоминают его прошлое имя. Когда‑то его звали Олегом – он принял ислам еще в начале девяностых.

Женат на чеченке, по ковру ползает семимесячная дочь.

– Как живется сейчас? Да так и живется. Главное – детей поднять, сами как‑нибудь дотянем…

Из уст ровесника «как‑нибудь дотянем» звучит жутковато, но здесь много жутковатого. Знакомый беженец Андрей, осевший в Москве, просит сфотографировать его дом – или то, что от него осталось. Мы ищем указанный адрес, и я честно фотографирую то, что осталось, – осколки кирпичей на фундаменте.

Возвращаясь обратно, видим толпу – наверное, все еще празднуют день рождения Рамзана. Но нет, утром мы узнаем, что взорвали то ли ветлечебницу, то ли что‑то рядом. Трассы обстреливаются до сих пор – сразу после моего возвращения в Москву боевики обстреляют милицейскую колонну во Введенском районе, мы проезжали по этой дороге ночью.

Перед отлетом меня ведут к Любе, учительнице русского языка, – она преподавала в школе моего друга. Невысокая улыбчивая блондинка, на мой взгляд, лет пятидесяти, усаживает нас пить чай с шоколадкой, которую подарили ученики. В почти пустой квартире – только кровать, дорогой музыкальный центр и много‑много кассет и дисков. На экране – запись концерта Далиды, Люба с сыном меломаны, подрабатывают на перезаписи музыки.

– Конечно, полно проблем! Окна вставили плохо, переделывать надо. Но я тут занимаюсь с учениками, мама Исламчика, Айшат, пробивная такая женщина, добилась, чтобы переделали. Вот, в День учителя вычли по двести рублей – на подарок Кадырову. Нет чтобы добавить – в Астрахани дочке добавили одну тысячу пятьсот. А тут зарплата пять тысяч, и то вычли. В школе премировали при детях только чеченских учителей, а русским – там еще четыре девочки русские преподают – ничего не дали. Ко мне подходят ученики, спрашивают – почему ничем в День учителя не наградили? Разве вы плохой учитель? А что я им скажу…

– Вот мы с Днем учителя вас поздравим. – Бывший ученик кладет на стол двести рублей.

– …Страх? Нет, страха нет. Три войны пережила. Почему три? Так мне семьдесят два года, мой хороший, первой была Великая Отечественная. Да как уж я выгляжу – как жила, так и выгляжу. Только отношение ко всему поменялось, поняла стоимость вещей. Зачем иметь шкаф, если его нельзя унести с собой? Главное – аппаратура и кровать, чтоб спать на чем можно было… Конечно, почти все русские уехали, но стали возвращаться потихоньку. Я тоже хотела к дочери в Астрахань, но вернулась. Я сорок пять лет здесь преподаю – еще с распределения. Приходила сегодня, все мальчики из класса хотели, чтобы я с ними круг лезгинки прошла. Здесь у меня положение, меня уважают, а там я никто. Мое место – здесь.