Глава 2. Орелия отдала все необходимые указания по имению, и в один из ближайших дней сестры сели в карету

Орелия отдала все необходимые указания по имению, и в один из ближайших дней сестры сели в карету. За окном потянулись зеленые поля и перелески с раскидистыми и молодыми деревьями, кустарники, огораживающие поляны с пасущимися на них коровами. Запах расцветающей зелени и подросшей травы смешивался с легким навозным, который сопровождал их все время, пока они ехали – в Англии этот запах не редкость, а привычный атрибут природы за пределами городов.

Всю дорогу до Лондона Кэролайн потчевала Орелию рассказами о своих приключениях в Италии и Франции.

– Граф совсем потерял от меня голову! – не раз, не два, а все двенадцать раз повторила она, повествуя о молодом французе, с которым познакомилась в Париже.

– Но ведь это было еще до того, как ты обручилась с маркизом?

Кэролайн с озорной ужимкой покосилась на благодетельную сестру:

– Нет, ну зачем я все пытаюсь научить тебя уму‑разуму? Тебя, такую простодушную пастушку, Орелия! – И Кэролайн снисходительно улыбнулась.

– Ты действительно хочешь сказать, что, обручившись с маркизом, потом флиртовала с графом?

– Ну конечно, я флиртовала! А как же иначе? Уж не думаешь ли ты всерьез, что, обручившись, я стану вести себя как монахиня?

– Ну, положим, не как монахиня… Но ведь маркиз, и ты не станешь спорить, явно ожидает от тебя соблюдения некоторых приличий?

– Но я вела себя в высшей степени прилично! Мы встречались с графом лишь вечерами в парке, а если шел дождь, то он пробирался в дом через балкон – в парадную дверь не входил, и его никто не видел!

– Кэролайн! – растерянно воскликнула Орелия. – Но это же позор! Ну как же ты могла вести себя так некрасиво и непорядочно? А что, если бы маркиз об этом узнал?

– Совершенно убеждена, что для этого его сиятельство слишком занят своими собственными интрижками с женщинами, которых так много, что не упомнишь всех по имени. Он же дьявольски привлекателен, Орелия, я тебе это уже говорила, и женщины так и вьются вокруг него, так и кружатся, что те пчелы на цветущем лугу, даже смотреть смешно. Вон, взгляни в окно – вон цветы, а вон пчелы… Картина ясная? Ты мне не веришь?

– Верю, конечно же… Но, Кэролайн, что же будет, когда вы поженитесь? Ведь это же просто немыслимо, что ты говоришь… Я просто диву даюсь тебе… – с беспокойством ответила ей Орелия, машинально бросив взгляд за окно на поляну с цветами, мимо которой они как раз проезжали.

Она и в самом деле была чрезвычайно взволнована отношением Кэролайн к замужеству. Ее ветреной и строптивой сестрице нужен муж не только ее обожающий, но и властный! Под фривольностью Кэролайн и весельем, ненасытной жаждой все новых побед и развлечений скрывается очень мягкая и отзывчивая на ласку натура, однако она донельзя избалована обожанием поклонников, плененных ее красотой и обаянием, и кажется похожей сейчас на необъезженную молодую лошадку, готовую умчаться в неизвестную даль, подчиняясь одним лишь своим желаниям; ей явно угрожает опасность рано или поздно стать такой же безответственной и не знающей никаких запретов, каким всегда был ее первый муж Гарри.

В жилах Стэнионов текла бурная, непокорная кровь. Гарри был развращен тем, что, обладая слишком большими деньгами смолоду, он не умел контролировать свои поступки и поэтому погиб. Кэролайн, если кто‑нибудь не станет управлять ею твердой рукой, тоже может покатиться по такому пути – мужское восхищение ее красотой, откровенная лесть поклонников опьяняют ее, как вино…

– А в Риме был один князь… – как ни в чем не бывало продолжила Кэролайн рассказ и начала посвящать Орелию в некоторые интригующие подробности мужского ухаживания. События, о которых поведал ее веселый, очаровательный голосок, ее разнообразные приключения, буде они известны, погубили бы ее репутацию навсегда – сомневаться в этом не приходилось, заключила мысленно Орелия в ужасе от того, что не может пока ничего изменить.

– Но, Кэролайн, ты хотя бы любила этого человека? – осторожно спросила она, прервав повествование о тайных поцелуях во время бала, о свиданиях, на которые влюбленные приходили переодевшись, чтобы их никто не узнал, о часах, проведенных лунной ночью на берегу серебристого озера…

– О, я совсем потеряла голову… я по нему с ума сходила… – томно призналась ей Кэролайн, полузакрыв глаза, и голос ее стал грудным и низким от внезапно нахлынувших воспоминаний.

– Но тогда почему же ты не вышла за него замуж?

– Да потому, что он женат!

Орелия вытянулась в струнку на сиденье ландо.

– Кэролайн! Как же ты можешь так неприлично себя вести – и вдобавок с женатым мужчиной!

– Да, это плохо, правда? Но, Орелия, он так красив, так обаятелен! Я была тогда так далеко от дома, и мне стало безразлично все, что я делаю. А кроме того, я еще горевала о погибшем Гарри и нуждалась в любом утешении, тем более если мне подвернулось такое…

– Но ты же притворяешься! Тебе всегда было безразлично все, что связано с Гарри! Единственный раз в жизни, когда ты действительно чувствовала себя несчастной, это когда Джордж уехал из Англии! – Орелия была в полном отчаянии. Есть ли какие‑то средства образумить ее сестру? Ну что же с ней делать? Слова, как видно, не помогают…

– Но ты же не хочешь, чтобы я, как плакучая ива, печалилась о нем всю свою жизнь? – возразила довольно резко ей Кэролайн. – И позволь мне, Орелия, заявить тебе напрямик: я намерена весело проводить время и в дальнейшем! – И она упрямо вздернула подбородок в свойственной ей манере. – Маркизу безразлично, чем я занимаюсь и как себя веду, коль скоро не подаю повода к скандалу, – продолжала она, – и у меня будет полно денег на самые баснословные и потрясающие наряды. К досаде всех этих модниц, которые всегда смотрели на меня сверху вниз!

Кэролайн рассмеялась, но смех ее был язвительный и колючий.

– И вид у них будет весьма глупый, уверяю тебя, когда им придется оказывать знаки уважения мне, маркизе Райд! Им тогда придется лебезить передо мной и притворяться, что все мои поступки достойны их восхищения, хотя в душе они будут сгорать от зависти и ненависти ко мне, что приходится так унижаться!

Немного помолчав, Орелия неожиданно взяла пальцы Кэролайн в свои.

– Дорогая моя, не надо портить свой характер, ты же всегда была милой и добросердечной, но когда ведешь такие вот разговоры, то кажешься совсем другой, такой, какую я никогда прежде не знала, – вкрадчиво проговорила она с чувством. – Ты же никогда не злилась, никогда не была такой ожесточенной. Да, ты была несчастной – но это совсем другое. Больше всего я желала бы, чтобы ты стала счастливой по‑настоящему, действительно счастливой!

Кэролайн в ответ сжала пальцы Орелии и, выдержав паузу, во время которой та затаила дыхание, не прерывая сестру, очень по‑детски, очень тихо ответила:

– Я постараюсь, Орелия, я очень постараюсь, но, понимаешь, мне иногда кажется, что у меня в груди нет сердца. Я его где‑то потеряла. Вместо него внутри у меня пустое место. Но я не собираюсь оплакивать эту потерю, хочу смеяться, хочу быть веселой.

– Ну, конечно, все это так, только не позволяй своему желанию изменить твою истинную натуру.

– Постараюсь, чтобы до этого не дошло, – почти прошептала Кэролайн.

Слова сестры ее искренне тронули, она готова была сказать еще что‑то, но не дала воли чувствам раскаяния и воскликнула, внезапно переменив настроение, что было ей так свойственно и так знакомо Орелии:

– Наряды, Орелия, наряды! Вот о чем нам надо теперь хорошенько подумать!

– Но ты сейчас не сможешь тратить на них много денег, – со вздохом возразила Орелия, – даже на приданое. Ты же знаешь, что сказал адвокат: тебе предстоят платежи по закладным на усадьбу.

Кэролайн рассмеялась и беспечно махнула рукой:

– Вот уж чего я не собираюсь делать, так это тратить на приданое те крохи, что мне оставил папа!

– Но как же ты… – начала было Орелия, но вдруг перебила себя, пораженная внезапным подозрением, и воскликнула: – Ты… ты же не хочешь сказать, что собираешься просить денег у маркиза, ты же понимаешь, что это… верх неприличия?!

– Ну конечно, ты и сама это должна понимать, я не собираюсь просить у маркиза деньги, прежде чем стану его женой, но вполне естественно, чтобы муж оплачивал долги жены.

– Кэролайн, так нельзя, ты не должна прибегать к разным недостойным уловкам.

– Но я могу и прибегну! – строптиво отвечала ей Кэролайн. – Маркиз так богат, он даже и не заметит, если я истрачу сейчас несколько тысяч фунтов на свои свадебные оборки. Не собираюсь же я идти к алтарю в простом холстинковом платье под насмешки всех этих бонтонш.

– Нет, нехорошо, так нельзя, – безнадежно печально уронила Орелия.

– Не беспокойся, милочка! – стала утешать ее Кэролайн, почувствовав глубину страдания своей наивной кузины. – И кстати, ты от этого только выиграешь: я же отдам тебе все мои старые платья! И, хотя они потребуют большой переделки, ты намного ниже меня, значит, в них ты будешь выглядеть изумительно, как в моем синем дорожном плаще, который мне никогда не нравился! И в этом моем капоре!

– Да, плащ и капор просто замечательные… И я очень благодарна тебе, Кэролайн, я действительно не могла бы показаться в Лондоне в моих старых капоре и плаще, – пролепетала в ответ Кэролайн. Ей совсем не хотелось разговаривать сейчас о нарядах, но что поделаешь?

– Ну, разумеется, не могла бы! – часто закивала кудряшками Кэролайн, и ее темные шелковисто блестящие локоны убежденно запрыгали вокруг ее личика, которое, едва речь пошла о нарядах, привлекательно разрумянилось. – И я тоже не желаю стыдиться при виде тебя. Да и если ты, моя кузина, будешь неказисто одета, люди подумают, что я тоже бедна!..

– Но я и сама могу сшить себе несколько платьев, – заверила ее Орелия, – и как это я не подумала раньше об одежде для Лондона? Скажи‑ка мне, что сейчас особенно модно?

– О, это одна из любимейших моих тем для разговора! Слушай внимательно и запоминай! В моде теперь гладкие тонкие ткани – муслин, батист, креп, кисея… Такие платья можно украсить каймой из лент или цветов. Фасон напоминает античный, и надо красиво двигаться, чтобы изъяны фигуры не бросались в глаза. Но нам с тобой это не страшно – ну какие у нас изъяны фигуры? Мы красивы, как богини с Олимпа, и я, и ты… И уж не нас с тобою учить двигаться… А завязывать кашмирскую шаль – они сейчас очень модны! – я тебя научу, это не очень просто, но очень важно, если ставишь перед собой цель затмить всех на балу или домашнем приеме. Вообще, надо ориентироваться на Древний Восток или Рим, или что‑нибудь греческое.

– А на ногах что сейчас модно носить – я имею в виду на балу?

– Сандалии, душа моя… Туфельки, похожие на сандалии, без каблучка. Я же тебе говорю – в моде античность, как раз ты ее очень любишь, все эти драмы, трагедии!.. И чтобы нога была открыта до щиколотки. – Кэролайн взахлеб рассказывала обо всем, что касается моды – с таким удовольствием, как будто отведывала нового кушанья и смаковала кусочки, разгадывая рецепт. Щеки ее раскраснелись, глаза живо поблескивали. Она немного жестикулировала, изображая руками в воздухе особенности фасона и легкость ткани.

– Ах, сколько всего нового для меня ты сейчас говоришь! Я о многом просто не слышала, даже не думала ни о чем таком…

– А я вообще не представляю, о чем ты могла думать, живя в Мордене. Любой поглупеет, проживи он там несколько месяцев, ни с кем не общаясь, разве только в гости зайдет местный пастор… – Кэролайн недовольно скуксилась, скривив алые губки, но через секунду ее заливистый смех снова огласил комнату.

– Да нет, там вовсе не скучно, и, уверяю тебя, дядя Артур следил, чтобы у меня всегда было чем заняться! В имении такая библиотека! Мы очень о многом с ним говорили… Мне всегда было с ним интересно! И я ему помогала во всем, что он делал! – улыбнувшись, возразила Орелия в свое оправдание.

– Возилась с его старыми, пыльными, скучными бумагами? – фыркнула в ответ Кэролайн. – Бедный папа! Кто когда‑либо их прочитает? Но, милочка моя, не думай ты обо всем этом! Я намерена сделать так, чтобы ты имела успех, и при всей твоей несветскости ты же должна понимать, что в высшем обществе Высокий Тон – не причуда, не выходки взбалмошной молодежи, а насущная необходимость.

– Ну, тогда мне прямо сейчас следует вернуться в нашу деревню, – опять улыбнулась Орелия.

– Предоставь все мне. Уж я что‑нибудь придумаю, а пока начни переделывать платья. Я их тебе отдаю. И не возражай мне, пожалуйста! Потому что, будь в том уверена, надевать я их никогда больше не стану!

– Кэролайн, почему? Да они почти все неношеные! – горячо запротестовала Орелия. – Ты так расточительна, а мне так много не надо! Уверяю тебя. Я обойдусь тем, что у меня есть!

– Ну да, ты обойдешься, я в этом не сомневаюсь… и еще поделишься с кем‑нибудь… Да и что у тебя есть? Все старое и немодное! И, с другой стороны, ты что же, думаешь, в моем новом положении в глазах общества я стану надевать что‑нибудь больше одного‑двух раз? Как же… Да если меня увидят в той же одежде на третий раз – это уже моветон… Это дурно! Дурной тон! Пойми, милая моя деревенщина! – И она звонко чмокнула сестру в щеку. Орелия ничего на это не ответила, и Кэролайн вдохновенно продолжила: – Да, ты намного ниже меня и, к сожалению, гораздо более худенькая, но, по счастью, гораздо легче забрать лишнюю ткань в швы, чем выпускать ее. Пока мы не подыщем тебе действительно что‑нибудь замечательное и все новое, ты и в прежних моих нарядах будешь выглядеть очень и очень миленькой.

– А я чувствую себя в них как‑то непривычно, талия теперь не на месте, где‑то под самой грудью… – уныло пожаловалась Орелия.

– Но в Париже сейчас начинается мода на тугую шнуровку, и вот увидишь, через год все наши прямые из‑под груди силуэты совершенно выйдут из моды, – пророчески заметила Кэролайн, – так что мы всех поразим, когда появимся в Лондоне в своих новых приталенных туалетах уже сейчас. Впереди моды! Мы всех сразим наповал! На нас сразу же все обратят внимание!

– Ох… Вот уж не хотела бы я стать объектом всеобщего внимания, – тихо ответила кузине Орелия, но Кэролайн ее уже не услышала, пустившись в воспоминания о комплиментах, которыми ее осыпал один французский красавец, когда она появилась на балу в Тюильри в одном из тех платьев, что она щедрой рукой отдала сейчас бедной Орелии. И действительно, при виде такой красавицы не один джентльмен оборачивался ей вслед…

Так было и сейчас, когда Кэролайн в своем красном бархатном, отделанном горностаем, а Орелия – в гиацинтово‑синем плащах появились на улице, словно только что сошли со страниц «Дамского журнала». Однако если Кэролайн могла мгновенно привлечь взгляды своей пышной и пламенеющей красотой, то Орелия с ее воздушным очарованием и удивленным взглядом широко расставленных глаз могла надолго запечатлеться в мужской памяти. Одно дело было сказать, что ее не слишком‑то интересуют наряды, и совсем другое – приехать в Лондон и сознавать, что она выглядит, по крайней мере, достаточно модно одетой, когда экипаж наконец остановился у Райд Хауза на Парк‑лейн.

Сначала Орелия удивилась и даже немного испугалась, когда Кэролайн сообщила ей, что жить они будут в маркизовом особняке.

– Но, право, это не совсем корректно, если учесть, что ты помолвлена с его сиятельством, – засомневалась Орелия.

– Маркиз пригласил в гости свою бабушку, вдовствующую герцогиню Уонтедж, чтобы она взяла меня под свое покровительство, а особняк такой большой, что в доме могут легко разместиться несколько десятков гостей, не причиняя друг другу каких‑либо неудобств.

– Я и не думаю, что ты можешь доставить маркизу какое‑то неудобство, – мягко возразила Орелия. – Просто может показаться странным, что ты живешь под его крышей до свадьбы.

– Его сиятельство – сам себе закон, а я не могу вообразить ничего глупее, если бы мы сняли какой‑нибудь дом для нас двоих – и всего лишь на месяц. Нам не по средствам такая расточительность.

– На месяц! – воскликнула Орелия.

– Не удивляйся, миленькая. Ты же понимаешь, чем раньше кольцо окажется у меня на пальце, тем больше я буду уверена, что мне очень повезло и я и правда взяла в плен маркиза Райда.

– А ты подозреваешь, что его сиятельство может отказаться от брачных уз? – спросила потрясенная Орелия.

Ей было отлично известно, что если мужчина из общества сделал предложение и уже помолвлен, то это равнозначно тому, как если бы он дал слово чести, такое же священное и нерушимое, как обязательство вернуть карточный долг! Ни один благородный джентльмен не может бросить невесту, как бы ему этого ни хотелось, и ни при каких обстоятельствах.

– Нет, я, конечно, не боюсь, что маркиз откажется на мне жениться после всего, что он мне говорил. И, думаю, в «Газетт» уже напечатано объявление о нашей предстоящей свадьбе, надо будет посмотреть, кстати… Но в то же время всякое может быть: несчастный случай или смерть, мало ли что… – И, немного помолчав, Кэролайн внезапно призналась: – У меня появилось какое‑то странное, скребущее ощущение. Мое счастье кажется мне таким невероятным, что я должна держаться за него обеими руками, а то оно ускользнет…

– Как золото фей, – слегка улыбнулась Орелия, тронутая откровением Кэролайн.

В детстве она всегда искала сказочное неуловимое золото, которое феи якобы прячут в лесах и тем самым заманивают глупых и жадных путешественников.

– Совершенно верно, – согласилась Кэролайн, – но золото фей исчезает при одном лишь прикосновении рук человеческих, а мое золото – настоящее, а только такое мне и нужно, и я твердо решила им завладеть.

В голосе Кэролайн снова прозвучала какая‑то жесткая нотка, и Орелия печально вздохнула, однако, увидев Райд Хауз, она в какой‑то мере поняла, почему кузина так жаждет стать владелицей этого замечательного здания.

Дом, сложенный из серого камня и увенчанный орудийными башенками, был огромен. Окна фасада смотрели на Гайд‑парк. За домом был разбит большой сад, и перед глазами кузин уже промелькнули яркие цветочные клумбы, кусты белой сирени и золотистые ветви акаций. И непременные в Англии гортензии – синие, белые, розовато‑сиреневые, кусты их поднимались выше человеческого роста. И чайные розы. Английский сад не предполагает симметрии и должен выглядеть заросшим и якобы неухоженным, однако только здешние садовники знают, насколько это не так… Особенно привлекали взгляд в саду Райд Хауза огромные деревья – их раскидистые ветви протягивались во все стороны, пытаясь охватить как можно больше пространства, каким был наполнен сад с его тенью и солнечными в ясную погоду большими полянами, однако и в дождь такой сад смотрелся волшебно.

Ландо остановилось у величественного подъезда с колоннами, к ним вышли слуги и сопроводили их в дом.

Потолки в Райд Хаузе были высокие, с прекрасной лепниной, стены холла украшали старинные, очень дорогие картины. Орелия узнала среди них многие – здесь были и работы кисти несравненного, столь стремительно ворвавшегося в мир живописных салонов Фрагонара, хотя в частных собраниях, в частности в этом, могли быть искусные копии с его шедевров, и знаменитые портретные работы Гейнсборо… В картинах Орелию привлекало, как правило, чувство цвета и тонкое ощущение реальности, а не сюжет, хотя психологизм Рембрандта заставлял ее цепенеть, когда бы она ни увидела какое‑либо из его непревзойденных по использованию светотени полотен… Но что удивительно, вся английская школа живописи восемнадцатого века изображала мир в неких таинственных темных красках и полутонах, смысл которых ей очень хотелось бы разгадать. Вот и сейчас ей сразу же захотелось остановиться в холле и подольше постоять у тех картин, о которых они беседовали с дядей Артуром… Ей живо вспомнились эти беседы, и сердце ее сжала щемящая грусть – никогда уже это не повторится. Жизнь ее не станет такой, как прежде.

Но они шли дальше по дому. Мебель Райд Хауза, переходившая в наследство от поколения к поколению, могла бы стать драгоценным достоянием музея. Здесь царила атмосфера такого торжественного спокойствия, что Кэролайн невольно умерила щебет, и в сопровождении слуги они молча вошли через мраморный холл в просторный салон, выходивший окнами в сад, прямо на большую поляну, в дальнем конце которой синели кусты гортензии и вдоль другого края которой бугрились клумбы с розовыми пятнами веселых петуний. В салоне тоже все было так красиво, что дух захватывало, но Орелия видела сейчас только старую даму, которая при их появлении покинула кресло, стоящее возле камина.

Лет даме было около восьмидесяти, но она все еще не утратила следы былой красоты. Черты ее когда‑то называли классическими, а белоснежные волосы над изящной линией лба все еще были роскошно густыми. Казалось, ее окутывала аура прежнего победоносного очарования. Дама была одета во все белое, и этот цвет, как потом узнала Орелия, герцогиня предпочитала всем другим. Ее шею, ниспадая на грудь, обвивало несколькими рядами матово мерцавшее жемчужное ожерелье, на руках сверкали браслеты с бриллиантами, и два кольца с огромными рубинами отягощали своей, уже чрезмерной, тяжестью тонкие старческие пальцы. Рядом с герцогиней стоял маленький негритенок, обмахивая ее опахалом из страусиных перьев.

Кэролайн присела в низком поклоне, и герцогиня, словно припомнив что‑то, удивленно сказала, выстроив фразу несколько старомодно:

– Мне стало известно, Кэролайн Стэнион, что я должна поздравить вас и моего внука по случаю предстоящего вам счастья.

– Благодарю вас, мэм, – отвечала ей Кэролайн, – я вам благодарна также за согласие оказать покровительство и гостеприимство моей кузине и мне. Мы счастливы остановиться в Райд Хаузе. Это для нас будет гораздо удобнее, чем снимать какое‑нибудь не слишком комфортабельное жилье именно сейчас, когда заканчивается весна и наступает лето.

– А я предвкушаю возможность сопровождать вас повсюду, – продолжила герцогиня. – Мне так надоело жить в сельской местности и наслаждаться только петушиным пением и кудахтаньем кур! Ну, для разнообразия еще коровы и запах навоза…

– Не могу поверить этому, мэм, – рассмеялась Кэролайн, – ведь его сиятельство мне рассказывал, что вы часто бываете в Лондоне и всегда проводите здесь бальный сезон.

В глазах герцогини блеснула искорка:

– Значит, мой внук плетет для вас небылицы, а теперь представьте мне свою кузину.

– Это Орелия, мэм, – послушно ответила Кэролайн, – мы вместе воспитывались. Как можете видеть, мы составляем явный контраст, однако не только внешне, но своими характерами также.

Орелия почувствовала на себе цепкий взгляд герцогини, ясный и проницательный, несмотря на возраст. Казалось, герцогиня оценила все особенности ее внешности.

– А чего вы, дитя, ожидаете от своего пребывания в Лондоне? Замужества?

– Нет, мэм, совсем не этого, мне просто доставляет удовольствие сопровождать кузину Кэролайн.

– Ну, думаю, нам будет нетрудно найти и для вас подходящую партию. С вашей внешностью и, действительно, при таком интригующем контрасте, о котором говорит Кэролайн, не сомневаюсь, что скоро этот дом будут осаждать назойливые поклонники. – Внезапно ее взгляд посуровел: – Но предупреждаю, я буду очень строга. Ни один не подходящий для брачных уз молодой повеса не будет допущен в этот дом. Кэролайн, ваша кузина тоже должна сделать завидную партию.

– Но именно это я и твержу ей, мэм. Орелия должна выйти замуж, и, надеюсь, с вашей помощью мы сумеем найти ей привлекательного и вместе с тем подходящего мужа.

– Такого же подходящего, как мой внук? – чуть‑чуть насмешливо осведомилась герцогиня.

– Сомневаюсь, что вообще может найтись такой же человек, как он, или в чем‑то на него похожий, – ответила Кэролайн с напускным простодушием, – ведь его сиятельство совершенно в своем роде неподражаем, не правда ли?

– Я тоже всегда так думала… Он, по его собственному признанию, чрезвычайно увертлив, и я должна поздравить вас, Кэролайн: вы взяли крепость, для столь многих оказавшуюся неприступной.

– Мне очень повезло, наверное… Но к тому же я была, возможно, лучше других вооружена.

Орелия слушала этот обмен любезностями в каком‑то немом замешательстве. Казалось, обе женщины – одна такая старая, другая еще столь молодая – умело фехтуют шпагами, и циничная умудренность в их взглядах, ирония, звучащая в голосах, были гораздо выразительнее их слов.

В эту минуту дверь распахнулась, вошел джентльмен, и Кэролайн, радостно вскрикнув, побежала ему навстречу, простирая руки, а перья страуса на ее капоре пришли в сильнейшее волнение – так быстро она устремилась к вошедшему.

– Ну, значит, вы добрались благополучно, – послышался глубокий, низкий голос, и сердце Орелии едва не остановилось – у нее не было сил вздохнуть.

«Этого не может быть, это невероятно! Какое фантастическое совпадение», – подумала она, в сущности, сразу узнав того, кто вошел сейчас в гостиную герцогини: это он, тот самый джентльмен, оградивший ее от приставаний двух молодых охотников, тот, кто вверг ее тогда в необычайное, волшебное оцепенение. Однако он, очевидно, ее не узнал – и Орелия перевела дыхание: теперь надо было взять себя в руки, ничем не выдавая своих чувств. Он вряд ли хоть раз вспомнил о ней после того, как уехал, а если это не так, то помнит лишь девушку в старом дорожном плаще, которую принял, наверное, за сельскую, ничем не примечательную жительницу, не стоящую внимания столь сиятельного джентльмена, как он сам. Да, он забыл ту, которую снисходительно тогда поцеловал, и вовсе ее не узнает теперь в модно одетой девице в щегольском парижском плаще и французском же капоре – в его собственном салоне. И почти сверхъестественным усилием воли Орелия заставила себя казаться спокойной, пока, под руку с Кэролайн, джентльмен, которого она и не чаяла увидеть снова, медленно шел ей навстречу. Нет, она‑то, конечно, ничего не забыла, ни этого красивого лица с его таким запомнившимся ей цинично‑саркастическим выражением, ни слегка насмешливой улыбки, ни лениво полуопущенных век, и никогда‑никогда не забудет. А сейчас он уже так близко…

Подойдя к герцогине, он поднес ее руку к губам, прежде чем поцеловать ее в щеку.

– Простите, бабушка, я должен был приехать пораньше, чтобы представить вам Кэролайн, но меня задержали.

– Карты, лошади, женщина? – быстро перечислила герцогиня, и опять в ее глазах блеснула лукавая искорка.

– На такие вопросы обычно не отвечают, но вам я отвечу: лошадь. Вы разочарованы?

– Это зависит от того, кто всадник, – возразила герцогиня, и маркиз рассмеялся. А потом повернулся к Орелии. Она попыталась взглянуть на него, но не смогла, и темные ресницы лишь подчеркнули бледность ее лица, когда она присела в поклоне.

– Это моя кузина Орелия, – услышала она слова Кэролайн, – я тебе рассказывала о ней, Дариус, и то, что папа завещал ее мне как источник добра и долг совести.

– И этим он взвалил на тебя чрезвычайно тяжкую ответственность.

В голосе маркиза снова прозвучала уже знакомая Орелии ирония. Выпрямившись, она взглянула на него, но не уловила ничего необычного в его взгляде, а поклонился он ей довольно сухо и формально. Он ее не узнал – решила Орелия, – а может быть, уже просто забыл девушку, которую поцеловал. Эта мысль принесла ей и облегчение, и почему‑то ее опечалила. Начался разговор о Лондоне и о планах маркиза для Кэролайн на этот вечер. Орелия молчала, но остро чувствовала присутствие хозяина дома. Но как же она могла мечтать, что снова когда‑нибудь встретится с джентльменом, который стал первым человеком в жизни, коснувшимся ее губ своими губами! Она украдкой поглядывала на него и очень растерялась, когда он неожиданно к ней повернулся.

– Надеюсь, мисс Стэнион, время в Лондоне вы проведете не без удовольствия. Мы очень постараемся, чтобы это было именно так и чтобы этот визит вам запомнился, тем более что нас вовсе не затруднит сделать это для вас.

– Благодарю… милорд, – запинаясь, отвечала Орелия. Она сразу же почувствовала, что ее появление маркиз воспринимает как некую шутку, курьез, словно под оболочкой модной одежды, даже если он забыл об их первой встрече, он все равно видит только малопримечательную деревенскую жительницу.

Кэролайн, конечно, была права: дом был настолько велик, что любое, даже самое многочисленное, общество могло здесь сколько угодно развлекаться, не причиняя никаких неудобств хозяевам, и Орелия в последующие два дня в этом убедилась. Маркиза она видела только изредка. Он возил Кэролайн в парк кататься, и в первые два вечера после ее приезда в Лондон они с Кэролайн обедали у родственников, куда ни герцогиню, ни Орелию не пригласили. Большую часть времени она проводила очень приятно – в посещении магазинов. Раньше она и вообразить не могла, что мода так стремительно меняется, что фасоны могут быть столь фантастически прекрасны, а туалеты так изумительно сшиты и столь же изумительно дороги, но не унывала, оптимистически надеясь на возможность скопировать некоторые наряды Кэролайн. Увидев, однако, парадный туалет, который кузина собиралась вскоре обновить, Орелия поняла всю невозможность этого и приготовилась с благодарностью принять в дар платья, настоятельно предлагаемые ей кузиной, хотя и сама могла сшить себе несколько простых утренних платьев из муслина. По этой причине она однажды не отправилась вместе с герцогиней и Кэролайн в их рейд по магазинам, решив остаться дома и скроить себе платье, одно из самых простых по фасону. Принеся рулон ткани в гостиную на первом этаже, предоставленную им с Кэролайн как персональное святилище, где кузина отвечала на приглашения и писала благодарственные письма, Орелия уже совсем было приготовилась начать кройку, но вспомнила, что оставила рабочую шкатулку в салоне, где показывала герцогине вышивку, начатую еще до отъезда в Лондон. Орелии очень хотелось заменить старые накидки на кресла в Мордене, которые до того выцвели, что уже невозможно было разглядеть рисунок на них. Увидев вышивку, герцогиня восхищенно воскликнула, но как раз в эту минуту вошел слуга, объявляя о пришедших с визитом, и Орелия спрятала вышивку за диван, а потом забыла ее достать. Сейчас, спускаясь за ней в салон, она увидела в холле молодого человека. Его сапоги, брюки и даже пальто были сплошь забрызганы грязью, шляпа продавлена, а галстук, не первой свежести, совсем развязался, так что весь его вид был поразительно неуместен в роскошном и величественном Райд Хаузе. К тому же, как показалось Орелии, молодой человек, подозрительно покачиваясь, едва стоял на ногах. Дворецкий поспешил ему навстречу:

– Мистер Руперт, – воскликнул он, – что с вами?

– А где… мой дядя? – нечленораздельно, однако требовательно, заплетающимся языком пробормотал молодой человек.

– Сейчас его сиятельства нет дома!

– Но мне… необходимо его… видеть… немедленно…

Сказав это, молодой человек рухнул на пол как подкошенный, словно на краткий диалог с дворецким ушли все его силы, какие в нем еще оставались.

– Он болен! – И Орелия поспешила к упавшему.

Дворецкий опустился на колено возле него:

– Все в порядке, мисс, но, наверное, мистер Руперт сильно перебрал по части напитков. Если не ошибаюсь, он прямиком из Оксфорда.

– Из Оксфорда?

Два лакея подняли бесчувственное тело и потащили его к лестнице, а Орелия снова поднялась к себе. Из Мордена она привезла с собой набор сухих трав, которыми пользовала больных в деревне. Она сама выращивала эти лекарственные растения в старинном аптечном саду, заложенном еще в царствование Генриха VIII, и сама сушила их, зная, как они помогают при лечении лихорадки и недугов, связанных с отравлениями, особенно алкоголем, причем в любом возрасте – иным крепким мужчинам после длительных посиделок в пабе требовалась серьезная помощь, особенно если предметом споров и разговоров были такие острые проблемы, как необходимость строительства железных дорог, подобных той, которую недавно построили в Уэльсе – для пассажиров. С одной стороны, передвижение ускоряется, но дорога должна пролегать по урожайной земле, по пастбищам, через деревни, которые неизбежно пострадают, а многие их жители потеряют доходы… Очень горячие споры разгорались в пабах по этим вопросам!

Сейчас, невольно вспоминая все это, Орелия приготовила питье, смешав для этого отвар мяты перечной – две части, лавра благородного – две части, цветы горицвета весеннего и корня любистока – по одной части того и другого, добавила в напиток две полных ложки меда и понесла чашку в спальню, куда, как она успела заметить, и направлялись лакеи. Орелия знала, кто сей молодой человек: герцогиня уже рассказывала ей о своем правнуке, Руперте Харрингтоне, родители которого давно умерли, а маркиз стал его опекуном.

– Дариус обожал свою сестру, – поведала тогда герцогиня, – но племянник для него обуза и доставляет только одни неприятности.

Орелия сочувственно, однако без особого интереса выслушала рассказ, но теперь, глядя на бледное молодое лицо с темными кругами под глазами, она вдруг прониклась жалостью к юноше, хотя и понимала, чем вызвано его недомогание. Было что‑то почти детское в том, как разметались на белой подушке его темные волосы, как он что‑то неразборчиво, бессвязно бормотал.

– Вряд ли мистер Руперт станет это пить, мисс, – заметил дворецкий, увидев Орелию с чашкой в руке.

– Но надо заставить его выпить этот настой. Мистер Руперт протрезвеет и почувствует себя намного лучше.

– Очень хорошо, мисс.

Дворецкого ее слова, конечно, не убедили, но, приподняв молодого человека, он посадил его на постели.

– Ну, ну, мистер Руперт, – увещевающе проговорил он, – эта добрая молодая леди кое‑что принесла, и вы пойдете на поправку.

– Я желаю… видеть… дядю!

– Я сразу же доложу его сиятельству, что вы здесь, как только он вернется, и вам самому будет способнее с ним разговаривать, если вы это проглотите!

– Вот… именно… проглочу… Мне есть хочется… Я чертовски голоден! – воскликнул Руперт Харрингтон.

– Но сначала выпейте лекарство, – попросила Орелия.

– Питье… питье тоже… подойдет…

Он взял чашку и осушил до дна, даже не попробовав сначала на вкус, и коротко рассмеялся:

– А я надеялся… на что‑нибудь… покрепче… а это просто мутная бурда…

– Вы уже достаточно отведали напитков покрепче, – мягко укорила Орелия. – А теперь постарайтесь заснуть, и когда проснетесь и ваша лихорадка пройдет, то и поесть сможете.

Руперт снова откинулся на подушки, и она тронула рукой его лоб.

– Ладно, пусть… будет по‑вашему, – хрипло ответил он, – я жутко… устал, сил… нет… спорить…

– Ну тогда и спите, – тихо повторила Орелия.

Когда через час она опять вошла в его комнату, Руперт Харрингтон уже проснулся после крепкого сна.

– Какого черта я валяюсь в постели? – спросил он, увидев Орелию.

– Вам… стало плохо по приезде сюда. Вы были в пути всю ночь?

– Да, и… пил по дороге.

– Так я и думала, и если вы будете благоразумны, то проведете в постели весь день.

Он был уже вполне трезв и говорил связно, однако выглядел очень больным: совсем осунулся и побледнел, глаза потускнели, запали в глазницы и придавали лицу страдальческое выражение. И взгляд у него был какой‑то затравленный, словно он чего‑то очень страшился или что‑то вызывало его бурный протест. Всю эту безотрадную смесь чувств Орелия прочитала на его лице.

– Что же вы делаете с собой, глупый мальчик? – опять упрекнула она его. И тут у нее на секунду появилось чувство, словно перед ней в постели лежит один из тех деревенских подростков, которых она часто лечила, – совсем упустив из виду, что сей оксфордский не оперившийся птенчик считает, наверное, себя модным джентльменом, с кем надо говорить почтительно и уважительно. Однако Руперт в действительности ничего подобного не выказывал и не сердился. Совсем напротив, он потянулся к ее руке и судорожно пожал ее.

– Но мне надо повидаться с дядей, мне обязательно надо его убедить, что я не смогу больше продолжать…

– Продолжать что?

– Учебу в Оксфорде! Я больше этого не вынесу! Все ужасно, говорю вам. Они меня заставили вчера пойти с ними… Я не хотел и отказывался, но они сами пришли ко мне, повалили на пол и стали насильно вливать в глотку вино… Я знал, что все это будет ужасно, заранее знал…

– А что именно было ужасно? – сдержанно полюбопытствовала Орелия. Она видела, что юношу волнует нечто еще, лишавшее его душевного равновесия. Он разволновался, а потные пальцы все сильнее сжимали ее руку, но Орелия понимала, что в данный момент он не видит перед собой молодую девушку и вообще не видит в ней женщину. Она была для него просто человеческим существом, перед которым можно излить душу, а это сейчас для него самое лучшее – решила Орелия, – ему надо выговориться, и тогда душевная боль перестанет его так сильно мучить. Было ясно и то, что он выбит из колеи, иначе не вел бы себя так открыто с незнакомым человеком. Худшие последствия опьянения ушли, развязав язык, а к тому же после сна он пребывал в расслабленном состоянии духа и мог откровенничать с кем угодно, только бы его выслушали.

– Но что именно вас расстроило больше всего? – снова спросила Орелия тем же мягким, сочувственным тоном: за свою короткую еще жизнь она уже успела выслушать множество историй, до этого хранившихся в тайне, и от самых разных людей.

– Это из‑за лошади, – проговорил Руперт, – вот тогда я и понял, что больше не могу всего этого выносить. На ней ехал Чарльз, и лошадь напоролась на зубья ограды, что на кладбище. Она так кричала! Вы когда‑нибудь слышали, как кричит лошадь?

– Нет, и, надеюсь, никогда не услышу, – содрогнулась Орелия.

– Это было ужасно, – Руперт замотал головой и зажмурился. – Я и сейчас вижу, как оно все было с этим бедным животным. – И, тоже вздрогнув, продолжал: – Это Гарвин настоял, чтобы мы ехали через кладбище и прыгали бы там, верхом на лошадях, через памятники и надгробные камни, и чтобы сломали все замки, и железные решетки, и ворота. Я тогда сказал, что это все адски глупо, но на меня никто не обратил внимания. – И он порывисто сжал руку Орелии. – Чарльз, наверное, убился насмерть: когда его лошадь напоролась на зубья, он слетел с нее и упал прямо на голову и, наверное, погиб!

– Не думайте сейчас об этом, – взмолилась Орелия, – рано или поздно вы все равно узнаете, что с ним случилось.

– И я не могу вернуться в Оксфорд, – вскричал Руперт. – Я тогда сразу повернул назад и ускакал. Не знаю, в какой гостинице я остановился, но там я выпил и потом еще несколько раз пил, и тогда решил отправиться в Лондон.

– Чтобы повидаться с дядей?

– Да, и сказать дяде Дариусу, что в Оксфорд я возвращаться не намерен. Он все твердит, что Оксфорд из меня человека сделает, но я не хочу быть таким человеком, которым делает Оксфорд.

– А раньше вы говорили маркизу, что не хотите там учиться?

– Да, но он не желал и слышать об этом и потребовал, чтобы я там оставался. А я ему ответил, что не могу и не могу… А потом меня заставили вступить в клуб.

– Какой клуб?

– «Болтуны» называется. Там заставляют делать всякие дрянные штуки, например, колотить караульных. В последний раз, когда мы устроили драку, один несчастный старик так и остался лежать без сознания с порезом на щеке, наверное, дюйма четыре было в длину.

– Как это жестоко!

– Да, бесчувственно и жестоко, – скрипнув зубами, подтвердил Руперт. – И все это потому, что студенты слишком много пьют, по три бутылки на каждого, и это самое меньшее, а есть такие спортсмены, как Гарвин, которые выпивают и четыре, и все пять. – И Руперт глубоко вздохнул. – Я‑то слабак. Меня тошнит от спиртного, и не чувствую я никакого веселья, и мне очень плохо потом, я просто больной на следующий день.

– А разве нельзя выйти из членов клуба?

– Я хотел, но они мне запретили. Вчера я отказался пойти с ними, но они меня вытащили насильно, а я все это ненавижу, ненавижу! – И, помолчав, добавил: – Тогда, на кладбище, была девушка, совсем еще молодая, почти ребенок, и она тоже как закричит!

– Не надо больше думать об этом, – твердо сказала Орелия, – постарайтесь все это забыть.

– Но разве можно это забыть? И если дядя Дариус заставит меня туда вернуться, то, клянусь, я покончу с собой. Нет больше сил терпеть. Я там всех ненавижу, все эти глупые и жестокие проделки, и Оксфорд ненавижу, и всегда ненавидел!

– А чем бы вам хотелось заниматься?

– Я в армию хочу, в полк, где служил мой отец. Вот там и есть мое настоящее место. Если бы отца не убили под Ватерлоо, он бы мне разрешил, но все дело в дяде Дариусе, у которого другие идеи насчет меня, а так как он себя считает Господом Богом Всемогущим, то я должен подчиняться его желаниям.

– А вы разве не рассказывали дяде о том, что происходит в Оксфорде?

– Я пытался поговорить с ним в прошлые каникулы, но он даже выслушать меня не захотел, да вы ведь знаете, какой он человек, такой равнодушный, недоступный, точно чужой. – И, снова помолчав, заявил: – Но я не собираюсь возвращаться в Оксфорд и ни за что не вернусь. Чарльз погиб, а он был лучше всех остальных. И никогда, никогда я не забуду, как кричала лошадь, так что, пожалуйста, ну, пожалуйста, помогите мне!

Он уже бредил. Орелия поняла, что лихорадка усиливается, и потрогала лоб несчастного – у него был жар.

– Вы все‑таки постарайтесь уснуть, а я сейчас пошлю за врачом.

Руперт что‑то пробормотал, но он был очень слаб и не мог больше вымолвить ни слова. Глядя на него, Орелия решила, что должна ему помочь. Еще никто и никогда не просил ее о помощи напрасно, однако еще никогда не возникало перед ней более трудной задачи. Как она посмотрит маркизу в глаза? И какое право она имеет обсуждать с ним его планы относительно родного племянника и оспаривать принятое им решение? Но… Руперт так умолял ее помочь ему… и, чего бы это ей ни стоило, она должна это сделать.

Орелия вышла из комнаты и, закрывая дверь, увидела в коридоре дворецкого.

– Мистер Руперт проснулся, мисс? – спросил тот, прежде чем Орелия успела заговорить с ним.

– Да, но думаю, что он сейчас опять заснет. У него жар, и было бы очень нелишним послать за врачом.

– Сейчас пошлю, мисс, но я шел сказать, что его сиятельство дома.

– Он у себя внизу?

– Да, мисс, в библиотеке. И, надо вам доложить, не очень‑то он доволен, что мистер Руперт так неожиданно заяви… – он немного смущенно кашлянул, – прибыл из Оксфорда.

– Я сама поговорю с его сиятельством, а вы, пожалуйста, покажите мне, как пройти к библиотеке, и потом пошлите за врачом.

– Очень хорошо, мисс.

Дворецкий был достаточно вышколен, чтобы выражать свое отношение к происходящему, это было бы в высшей степени делом немыслимым, но, когда он пошел вперед, его спина выразительно свидетельствовала о том, что лично он не одобряет действий Орелии. Молодым леди, гостящим в Райд Хаузе, не полагается отдавать приказания и ухаживать за больными вроде мистера Руперта. Тому надлежит сейчас быть в Оксфорде, усердно и прилежно постигая основы и глубины науки, а не досаждать его сиятельству своим непредустановленным появлением, да к тому же еще в возмутительно непотребном виде. Да, мисс Орелия нарушает незыблемые правила…

Пройдя через холл и увидев дверь библиотеки, она поблагодарила дворецкого и сказала, что извещать его сиятельство о ее приходе нет необходимости, так что дворецкому оставалось лишь распахнуть перед нею дверь и молча удалиться, что он и сделал, опустив глаза и плотно сжав губы. Изо всех сил стараясь преодолеть робость и тревожные опасения, Орелия тихо вошла.

Три больших французских окна – по сути двери, ибо начинались они от самого пола и были выше человеческого роста – вели прямо в сад. Вдоль стен библиотеки, с пола до потолка, тянулись книжные полки. Посередине стоял большой письменный стол, за которым сидел маркиз и что‑то писал. В превосходном сером сюртуке из тонкого сукна и брюках палевого цвета он выглядел чрезвычайно элегантным. Белоснежный галстук был завязан искусными пышными складками, а высокие ботинки, начищенные смесью ваксы с шампанским, ярко блестели в свете солнечных лучей. Удивленно подняв брови, он оторвал взгляд от бумаг, но, увидев на пороге Орелию, медленно встал.

– Могу ли я поговорить с вашим сиятельством? – пролепетала она.

– Ну разумеется! Всегда к вашим услугам, мисс Стэнион! – любезно отвечал ей маркиз, всем своим видом выказывая благодушие. Он подошел к горящему камину и указал ей на высокое, с выгнутой спинкой, кресло, обитое красным бархатом. Она присела на краешек и с некоторым усилием и опасением взглянула на маркиза, а он снова увидел бледно‑золотистые волосы, обрамлявшие маленькое личико, и большие глаза, потемневшие от волнения. Нерешительно Орелия спросила:

– Вы, милорд, уже знаете, наверное, что ваш племянник нездоров?

Маркиз нахмурился:

– Мой племянник? Так вы поэтому пожелали увидеться со мной?

– Я была свидетельницей того, как он приехал сюда и ему стало плохо. Он немного поспал, но у него началась лихорадка, и я попросила вашего дворецкого послать за врачом.

– Надо полагать, в этом не было никакой необходимости.

Тон его стал таким резким, что Орелия едва не дрогнула. Маркиз был очень высок и так властно смотрел на нее, что Орелия снова подумала, как при первой встрече с ним, что в его красоте есть нечто, вызывающее тревогу. От него исходила такая уверенность в своей правоте и непреложном превосходстве над всеми прочими, что она ясно поняла, почему Руперт так его боится. Значит, его приезд к дяде в Лондон, несмотря на страх, – героический поступок, и выпил он по дороге для того, чтобы придать себе храбрости, а если учесть, сколько его заставили выпить еще в Оксфорде, то неудивительно, почему он потерял сознание на пороге Райд Хауза. Его приезд сюда – настоящий акт героизма.

Орелия умоляюще сжала руки и еле слышно проговорила:

– Пожалуйста, я хотела бы поговорить с вашим сиятельством, но, может быть, вы тоже сядете? Вы такой огромный, что я теряюсь, мне трудно собраться с мыслями.

Маркиз как‑то странно взглянул на нее, а затем неожиданно улыбнулся:

– У меня нет желания пугать вас, мисс Стэнион. Вы считаете, что я из тех, кто наводит на людей страх?

– Да, и очень большой, – откровенно призналась Орелия, – и ваш племянник тоже вас боится, вот почему его приезд из Оксфорда в Лондон, чтобы повидаться с вами, – храбрый поступок с его стороны.

– Повидаться со мной?..

– И рассказать, что он больше не может там оставаться, он совершенно растерян, запуган и питает отвращение к тамошним порядкам. Он нуждается в вашем сочувствии!

Маркиз сел в кресло с другой стороны камина, приняв позу свободную, если не сказать развязную – откинувшись на спинку кресла и положив ногу на ногу, – а затем внезапно и очень жестко проговорил:

– Руперт – слабовольный человек и дурак. Он не вправе беспокоить вас такой ерундой.

– Но для него это совсем не ерунда. Он в отчаянии.

– Руперт вернется в Оксфорд сразу же, как только встанет на ноги. Не верится даже, что такой хлюпик может быть моим родственником.

– Но разве если кому‑то не под силу справиться со злом в одиночку, это обязательно трусость? В таком случае – самое лучшее просто не иметь со злом ничего общего.

– Вы говорите о безмозглом юнце, о слабохарактерном идиоте, который не может сам о себе позаботиться, – презрительно усмехнулся маркиз.

– Да, возможно, он именно таков, но в Лондон он приехал просить вашей помощи, и даже не просить, а умолять о ней, а также – о сочувствии, о понимании. И вы не хотите его выслушать?

Маркиз сжал губы, но, помолчав, ответил:

– Не хочу быть с вами груб, сказав, что все это вас не касается, мисс Стэнион, и глубоко сожалею, что вы оказались вовлечены в мои личные дела, но если вы желаете знать ответ, то вот он: мой племянник снова отправится в Оксфорд.

Что‑то было такое в этой упрямой резкости тона, почему Орелию вдруг покинули застенчивость и страх. Она рассердилась: да, Руперт был прав, когда сказал, что его дядя возомнил себя Всемогущим.

– Но если вы так поступите с ним, ваше сиятельство, он зайдет слишком далеко. Он угрожает, что скорее покончит с собой, чем будет участвовать в безобразиях, в бесчестных и отвратительных поступках, к чему его вынуждают члены клуба «Болтуны».

Маркиз вздернул брови:

– Так вот какую компанию выбрал себе этот дурашливый юнец! Да, только идиот может вступить в такое предосудительное общество!

– Был он глуп или нет, но факт остается фактом: он член этого клуба, и его принуждают совершать такие поступки, каких у него нет желания совершать. Прошлой ночью его друг, некий Чарльз, напоролся вместе со своей лошадью на зубья железной ограды. Он считает, что Чарльз при этом погиб. – И так как маркиз молчал, она продолжала: – Это была какая‑то бессмысленная скачка через оксфордское кладбище, но они занимаются еще более скверными делами, и Руперт не в состоянии выносить это дольше. Вы должны ему помочь. Ему больше не к кому обратиться за помощью, как только к вам!

Она говорила мягко и просительно, но маркиз отвечал:

– Я уже вам сказал: Руперт вернется к своим занятиям, но прежде, чем он снова отправится в Оксфорд, я в точности доведу до его сведения, что думаю о молодом человеке, который скулит и жалуется женщине.

Услышав эти язвительные слова, Орелия вспыхнула от негодования и сама удивилась своей смелости, бросив вызов маркизу.

– Очень хорошо, – сказала она, вставая, – если это ваше последнее слово, милорд, то делать нечего. Скажу только, что прозвище, которое вам дали, соответствует действительности… потому что это дурно, очень дурно, это по‑настоящему скверно – губить человека, такого молодого и беззащитного. – И она с трудом перевела дыхание, так отчаянно забилось сердце в груди. – Да, он, возможно, человек слабохарактерный, но разве это его вина? Да, нет у него вашей силы и самоуверенности, вашего презрительного отношения к миру вообще и окружающим вас людям. И это опять же не его вина, но под вашим руководством он со временем станет таким же безжалостным и жестоким. Тогда, наверное, он возгордится тем, что стал настоящим мужчиной, но, боюсь, вряд ли он проживет достаточно долго, чтобы насладиться таким желанным результатом. Будучи слабым человеком, он действительно может покончить жизнь самоубийством, как угрожает. Вам, конечно, это будет совершенно безразлично, но смерть его будет исключительно на вашей совести.

Голос Орелии дрогнул, слезы гнева сверкнули у нее на глазах, когда она шла к выходу, и лишь тогда, когда она коснулась дверной ручки, маркиз сказал:

– Остановитесь!

Она обернулась и сквозь слезы, застилавшие глаза, взглянула на маркиза, стоявшего на коврике у камина.

– Вы всегда так страстно боретесь за то, чего желаете добиться? – спросил он теперь совсем другим тоном.

– Я не за себя борюсь, но против несправедливости!

Как же она его ненавидит – твердила про себя Орелия! Как он бесчувствен и груб. Да, она его ненавидит, ненавидит!

– Вы уже употребили в отношении меня некоторые, очень жесткие, выражения, а теперь еще обвиняете в несправедливости.

– Все употребленные мной выражения можно заменить одним словом: вы жестоки, и нет на свете ничего более жестокого, чем оставаться безучастным и равнодушным к другим и не понимать их.

– Вы защищаете моего племянника, но вы же никогда не были с ним знакомы, вы так мало его знаете, – с циничной насмешливостью процедил маркиз.

– Так или иначе, но он остается человеческим существом, и, повторяю, он молод и беззащитен, он же еще почти мальчик.

В отчаянии, что ей не удалось убедить маркиза, она все же сделала последнюю, отчаянную попытку:

– Ваша бабушка мне сказала, что вы когда‑то очень любили свою сестру. Теперь представьте только, что бы она сейчас почувствовала, узнав о вашем желании отослать Руперта обратно на дальнейшие муки и страдания, если не на смерть… туда, где… его ждет падение… которого бы ни одна женщина… не пожелала бы для своего сына!

И опять голос Орелии задрожал и слезы навернулись ей на глаза. Увы, она ничего не добилась, она бессильна помочь Руперту! Повернувшись спиною к маркизу, она снова взялась за ручку двери.

– Ладно, – сказал он вдруг тихо, – вы выиграли эту битву.

Не веря своим ушам, она обернулась: неужели она не ошиблась и он действительно это сказал? Из‑за слез, застилающих ей глаза, она видела его лицо неясным размытым пятном…

– Идите и скажите этому негоднику, если он в состоянии слышать, что его дядя потерпел поражение в борьбе с очень грозным противником.

– Вы правду сказали? – еле‑еле смогла вымолвить Орелия.

– Именно так я и думаю. Куда этот оболтус хочет? В кавалерийский полк?

– Да, вы же знаете! Он желает пойти по стопам отца.

– Очень хорошо. Я позабочусь об этом. Но помните, с этого момента вы отвечаете за его дальнейшую судьбу, и если опять у него ничего не выйдет, вам придется винить себя и только себя.

С минуту Орелия не могла произнести ни слова, потом безотчетно и машинально снова подошла к маркизу и взглянула ему прямо в глаза.

– Благодарю вас, – сказала она тихо. – Благодарю. Вы сделали доброе дело!