Полюби любовь

«Анна‑Мария Серджини»… В звуке «и» этого женского имени, когда его произнес Марио, было что‑то нежное, волнующее, – даже в том, как внезапно этот звук оборвался.

Девушка продолжала сидеть за рулем своего автомобиля, когда Марио взял ее руку с длинными, не украшенными кольцами пальцами, и поднял вверх как бы вручая Эммануэль.

«Анна‑Мария» – звучало эхом в Эммануэль; она словно пыталась задержать в сознании эту ласковую дрожь раскатистого флорентийского «р». «Анна‑Мария» – вслед за словами поплыли отрывки церковных песнопений и запах ладана, и запах тающего воска. PANIS ANGELICUS.

Девичьи колени, благопристойно прикрытые юбкой. Восхитительные видения! О RES MIRABILIS! Гортань, в которой рождается это «и», язык, касающийся увлажненных губ, полураскрытых губ, за которыми мерцают ровные белые зубы… О SALUTARIS HOSTIA… И сияние, струящееся сквозь цветные витражи, сияние иного света, для которого нельзя найти слов в бедном школьном словарике.

– Она великолепна, – прошептала Эммануэль. – И какая ликующая, уверенная, счастливая собой чистота! – Сердце Эммануэль дрогнуло. О таком совершенстве можно только мечтать.

– От вас зависит сделать эту мечту осуществимой, – произнес Марио, и Эммануэль встрепенулась – неужели он и в самом деле может подслушивать ее мысли? Анна‑Мария улыбалась так доброжелательно и непринужденно, что Эммануэль сразу же почувствовала себя абсолютно естественно и сжала руку своей новой знакомой.

– Но не сейчас, – сказала Анна‑Мария с той же прелестной улыбкой. – Я не могу опоздать на дамский чай, я обещала.

Машина ее была очень низкой, и она смотрела на Марио, задрав голову, словно он вырос еще на несколько футов.

– Ты найдешь кого‑нибудь, кто тебя подбросит.

– Но…

– Поезжай, сага, поезжай!

Колеса взвизгнули на гравии. Опечаленная Эммануэль смотрела вслед уносящейся прочь мечте.

– Я думаю, что узнала сегодня самое прелестное существо во Вселенной, – повернулась она к Марио. – Где вы разыскали этого ангела?

– Она моя родственница, – ответил Марио. – Иногда становится моим шофером.

И тут же полюбопытствовал:

– Она показалась вам настолько интересной? Эммануэль словно не расслышала вопроса.

– Она завтра вернется, – сказал Марио и после небольшой паузы продолжал:

– Я хочу вам сказать вот что: вы можете не только заинтересовать ее, но, я уверен, и заставить прислушаться к самым серьезным предложениям.

– Я? Что вы! – запротестовала Эммануэль. – Как это у меня получится? Я ведь совсем еще новичок.

Она даже разозлилась – неужели ее учитель считает свое дело законченным после одного‑единственного урока?

Теперь они, пройдя по саду, поднялись на террасу и снова сидели в гостиной.

– Я уверена, что вы достаточно занимались ее воспитанием, разве я могу что‑нибудь добавить к этому? – сказала Эммануэль.

– Речь идет не о ее воспитании, а о вашем. Он остановился, дожидаясь ее ответа, но Эммануэль молчала, и выражение ее лица оставалось скептическим. И он начал свое объяснение.

– Видите ли, тот процесс, который начался в вас, должен быть вами же и завершен. Нет пока таких форм, которые были бы вашими в степени, достаточной, чтобы дать вам как бы другое существование. Но, может быть, вы и сейчас уже довольны собою?

Эммануэль решительно тряхнула копной волос.

– О нет! Совсем нет!

– Ну, так шагните дальше, – голос Марио звучал почти устало. Однако он продолжал:

– Как женщина вы вполне можете быть удовлетворены своей любовью: она в известной степени – достаточное условие существования. Но вы – богиня, и поэтому благоденствие других имеет к вам самое прямое отношение.

Она улыбнулась, вспомнив помост, храм, ночь. Он внимательно смотрел ей в лицо.

– А вы начали заниматься просвещением вашего супруга?

Эммануэль покачала головой. Выражение ее лица было и дерзким, и смущенным.

– Он разве не удивился вашему долгому отсутствию?

– Удивился.

– И что же вы ему сказали?

– Я сказала, что вы водили меня в опиекурильню.

– И он отчитал вас?

– Он потащил меня в постель. В глазах своего исповедника Эммануэль прочитала немой вопрос.

– Да, – решительно ответила она. – Я думала об этом все время, пока мы занимались любовью.

– И вам это понравилось?

На лице Эммануэль можно было прочитать ясный ответ. Она снова переживала в памяти то новое, что испытала, когда в глубинах ее тела семя Жана смешивалось с тем, чем засеял ее недра сам‑ло – И вам хочется испытать это снова, – спокойно констатировал Марио.

– Но я ведь сказала уже, что подчинилась вашему Закону.

И это было правдой. Ей трудно было поверить в то, что в ее мыслях могли возникнуть какие‑то сомнения. И чтобы убедить Марио, она торжественно повторила то, что он сформулировал накануне: ВСЯКОЕ ВРЕМЯ, ПРОВЕДЕННОЕ НЕ ЗА ЗАНЯТИЯМИ ЛЮБОВЬЮ, – ПОТЕРЯННОЕ ВРЕМЯ!

И тут же спросила:

– А что же делать Анне‑Марии, чтобы не терять времени?

– Готовиться к перерождению. Бежать из мира, где занимаются самобичеванием, в мир, где наслаждаются счастьем.

Эммануэль продолжала спрашивать, она рассуждала:

– Но, значит, в ее жизни есть‑таки другие ценности, кроме эротизма? У нее есть свои идолы и свои законы. Марио усмехнулся.

– Что я хочу увидеть, – произнес он, – так это то, как меч га о возвышенном приведет Дочь Человеческую к вечным мукам, а любовь к реальному поможет Духу одержать победу здесь, на Земле.

Эммануэль всплеснула руками:

– Ну что я за хозяйка! Может быть, вы хотите что‑нибудь выпить? Или сигарету? Она сделала было шаг к бару, но Марио остановил ее:

– Я надеюсь, по крайней мере, – произнес он с плутовским видом, – под этими шортами у вас ничего не надето?

– Что за вопрос? – откликнулась Эммануэль. Шорты были так коротки, что едва виднелись из‑под пуловера. Внимательный наблюдатель мог бы увидеть и выбивавшуюся из‑под них темную поросль сада Венеры. Однако Марио остался не очень доволен увиденным.

– Не люблю эту одежду. Юбку можно приподнять – это калитка, раскрывающаяся для входа. А шорты – стена, которую надо пробивать. Когда вы всовываете свои ноги в такой футляр, они сразу же теряют для меня интерес.

Эммануэль окончательно развеселилась.

– Да я их вовсе сейчас сброшу. Но вы так и не сказали, что вам налить? У него, однако, были другие намерения.

– Почему мы сидим здесь? Я люблю деревья в вашем саду.

– Но ведь собирается дождь!

– Но он еще не начался.

И он повел Эммануэль к месту, которое уже успел полюбить: к широкому гранитному парапету, окаймлявшему террасу. В парке было тихо. Замершие неподвижные купы темных деревьев изредка озарялись посверкивавшими молниями.

– О, Марио! Вы только посмотрите, какой прелестный мальчуган прогуливается по улице!

– Да, ничего не скажешь, хорош…

– Почему бы вам не позвать его сюда?

– «Всему свое время под небесами», – говорил Соломон. – Время бегать за мальчиками и время позволять им убегать от нас.

– Я совершенно уверена, что как раз последнего, Марио, он и не говорил. Но мне хотелось бы… Он скрестил руки на груди с видом терпеливого ожидания. Она понимала, чего он ждет, пожала плечами, опустила взгляд на свои обнаженные ноги. Шорты оставили на них розовую каемку. Выставить напоказ то, что было выше этой линии?…

– Ну, что же?

– О, Марио, пожалуйста, только не здесь. Нас же могут увидеть соседи.

Она кивнула на занавешенные окна, за которыми, ей показалось, мелькнули какие‑то тени.

– Вы же знаете этих сиамцев. Они всегда любят подсматривать.

– Ну и прекрасно, – весело воскликнул Марио. – Разве вы не говорили мне, что любите людей, восхищающихся вашим телом?

Смущение Эммануэль словно бы вдохновляло Марио. Он продолжал:

– Еще раз напоминаю вам: эротика не может быть скромной. Эротическая героиня подобна избраннице богов – она вызывает гнев, раздражение, скандал. Шедевр всегда возмущает на первых порах. Разве нагота, решившись быть наготой, должна прятаться? Самый дерзкий ваш разврат произведет самое ничтожное впечатление, если вы опустите занавеси вашего алькова. Он не сможет освободить вашего соседа от невежества, стыда, страха. Значение имеет не то, что вы обнажены, а то, что вас видят обнаженной; не то, что вы кричите от наслаждения, а то, что ваши крики услышаны; не то, что вы десятками считаете своих любовников, а то, что ваш ближний может их сосчитать; не то, что ваши глаза открыли истину любви к любви, а то, что вы помогаете кому‑то – кто рыщет среди своих химер, в своем мраке, – открыть, глядя на вас, что нет другого света и другой красоты, чем ваш свет и ваша красота.

Голос его звучал с необычной убежденностью:

– Всякий возврат к ложному стыду деморализует толпу. Каждый раз, когда вы начинаете беспокоиться о возможном скандале, подумайте о том, кто ждет от вас указания правильного пути. Не обманите его, не лишайте его этой надежды: неважно, подозревает он о ней или нет. Если робость или сомнение удержит вас когда‑нибудь или сейчас, да, именно сейчас, от эротического поступка, подумайте, какое предательство вы совершаете! Он остановился, чтобы перевести дыхание, а потом в его голосе послышались осуждающие нотки:

– Какие правила мешают вам совершить поступок? Хотите ли вы, чтобы только вы могли поступать так смело? Или вы желаете этой смелости и другим? Хотите ли вы остаться только Эммануэль или стать одной из тысяч?…

– Конечно, я могу уважать взгляды моих соседей, – защищалась Эммануэль. – Но это же не означает, что я должна разделить их. Если им не по вкусу мои способы наслаждения, почему я должна радоваться, что шокирую их или вызываю скандал?

– Если кто‑то ведет себя подобно «людям с другой стороны улицы», он оказывается сам «человеком с другой стороны улицы». Вместо того чтобы изменить мир, он размышляет о тех, кто это делает.

Эммануэль поразило это высказывание, и Марио успокоил ее:

– Это не мое. Это сказал Жан Жене. И продолжал несколько спокойней:

– Как говорит другой писатель, в деле любви даже слишком много оказывается недостаточным. Если вы сделали уже что‑то хорошо, необходимо сделать еще лучше. Вы должны постоянно превосходить себя и превосходить других. Недостаточно быть образцом, вы должны стать примером для образца, самым первым примером, раньше всех.

Эммануэль смотрела в пространство. Она не произнесла ни слова. Сидя на низком парапете, она обхватила руками свои ноги и уткнулась подбородком в поднятые колени. Потом, словно очнувшись, спросила жалобным голосом:

– А почему все это должна делать именно я?

– Почему именно вы? Потому что вы призваны к этому. Другие способны решать уравнения, писать музыку; ваш гений – в физической любви и красоте. Разве вам не хочется оставить свой след в жизни?

– Но мне ведь только девятнадцать лет. Мне еще так далеко до конца жизни!

– А разве надо ждать так долго начала действия? Разве вы еще ребенок? Послушайте, я зову вас стать героиней. Не только я зову. Весь мир нуждается в этом. Ваш род, ваш биологический вид требует от вас этого.

– Мой биологический вид?

– Ну, конечно! Эта доисторическая аминокислота, доисторическая амеба, доисторическое четвероногое, все непостижимое хочет стать постижимым, добиться чего‑то, превратиться во что‑то! Животное? Позвоночное? Млекопитающее? Приматы? Человекообразное? Человек? Гомо сапиенс? Все это устаревшие ярлыки. Идет предвестник Нового: человек Времени и Пространства, человек беспредельного свободомыслия, человек со множеством тел и единым разумом, человек, создающий и преобразующий людей, которому постоянно угрожают его же собственные создания, который отмечен стигмами своих ошибок и своих тайн. Хотите вы помочь ему?

– Значит, если я сниму свои шорты, я ему помогу?

–..Вместо этого увековечить иллюзии, обманы, фобии? Увековечить благопристойность?

– Вы в самом деле считаете, что для прошлого человечества и для его будущего имеет значение, открыт мой холм Венеры или прикрыт?

– Будущее зависит от силы вашего воображения, от вашей дерзости, а не от вашей верности старым обычаям! То, что было мудрым для пещерных людей, превратилось для нас в идиотизм чистейшей воды. Возьмем скромность, так называемое «приличие»: врожденная ли это добродетель, ценная для всех времен? По сути дела, конечно же, нет. Первоначально – глубокая мысль, крепкая, нужная людям, истинное понятие. Сегодня – пустая претензия, бессмысленный софизм, фальшивая драгоценность, прибежище лжецов, сосуд извращенности…

– Вы хорошо знаете, что я не ханжа. И я в восторге от вашей проповеди. Но неужели все это надо принимать настолько серьезно?

– Человек, впервые спустившись на землю, все еще не мог выпустить из рук свисающие ветки, он боялся когтей и зубов соперников, он прыгал, лазал, скакал по земле среди зарослей и камней. На это у него уходило куда больше времени, чем на ласки своих подруг во влажной темноте пещер. И тот, кто первым подумал о том, что надо предохранить орган, от которого зависит появление и численность потомства, воистину оказал огромную услугу своему виду. Если бы он не возвел эту элементарную предосторожность в этический закон, в ритуал, не придал бы ей налет элегантности, если хотите, некий шарм – кто знает, смог бы он добиться господства над остальными тварями? То, что превратилось в ханжество, было сначала биологическим ясновидением: это шаг в направлении эволюции, хорошая вещь в самом прямом смысле. Марио опустился в кресло подле Эммануэль.

– А позднее одежда спасла род человеческий от гибели в ледниковый период. Он с раздражением рванул ворот мокрой от пота сорочки.

– А теперь взгляните! Северные олени ушли на север, великие ледники растаяли под солнцем. И тем не менее мы задрапированы в одежде, ибо неприлично ходить голыми!

Драматический жест – и продолжение:

– Мы сидим на бархате и ходим по подстриженной травке. У наших прирученных животных нет ни панцырей, ни острых клыков. А мы все еще боимся, что кто‑то может повредить наши гениталии. Пара штанин все еще священна для нас, хотя их роль давно отыграна, их прямое назначение забыто! И вы еще спрашиваете меня, почему надо освободиться от этой туники Деяниры? Глупо держаться за миф, утративший всякий смысл, – глупо для всего рода людского. Энергия, растраченная на службе чистейшему предрассудку, лишает нас созидательной мощи.

Тема явно воодушевила Марио, он продолжал:

– В самом деле, задача древних греков, считавших ее самой необходимой, была – сбросить одежды. Вначале, когда они еще пребывали в каменном веке, они укрывали свои фаллосы, но едва наступили времена более высокой культуры, у них появились обнаженные статуи. И если бы народ великих воинов, поэтов и философов не осознал, как смешны эти «священные покровы», мы бы и по сей день оставались варварами. Озорной блеск блеснул в глазах Марио:

– Неужели вы думаете, что дорические эфебы предпочитали состязаться в своем пятиборье без всякой одежды только для того, чтобы не стеснять движений? Нет, в первую очередь они старались показать красоту своих тел поклонникам, которые потом обессмертили их. В гимназиумах рядом со статуей Афины Паллады стояла статуя Эроса, и первый урок мудрости мужчина получал у ног бога Любви.

На мгновение Марио словно погрузился в грезы об эпохе, в которой – Эммануэль это знала точно – он предпочел бы жить. Но, пересилив себя, вернулся к современности:

– То, что я вам только что сказал об истории благопристойности, относится также и к другим сексуальным табу. Попробуйте открыто и честно признаться своим знакомым, что вы любите познавать мужчину губами, языком, чувствовать его глубоко в своей глотке. Что каждый день вы доставляете себе радость при помощи собственных пальцев. Или что вы любите делить супружескую постель еще с кем‑нибудь третьим! О, какой позор обрушится на вашу бедную голову!

Когда‑то все эти табу имели смысл. Когда задачей человека было заселение огромной планеты, нельзя было бесцельно расточать сперму, и мысль объявить мастурбацию смертным грехом была просто необходима. Теперь же Земле угрожает перенаселение, и я вообще запретил бы мужчинам извергать семя в женское влагалище; это можно считать допустимым, только если нет риска оплодотворения. Мы так и не избавились от архаичного страха, что жена может принести чужого ребенка – и это при том, что мы теперь можем вполне положиться на противозачаточные средства, а вдобавок к этому – на наши губы, языки, пальцы. Это же просто нелепо и оскорбительно для разума – смотреть в этом столетии на поиски чувственных наслаждений, не ставящих себе целью воспроизведение потомства, как на нечто заслуживающее порицания. И настало время для нас мужчин, признать стремление наших жен к новым и новым встречам и неоскорбительным, и вполне законным. Казалось, Марио ждет реплики Эммануэль, но она не разжимала губ, и он продолжал:

– Если мы хотим, чтобы наши дети были умнее, талантливее нас, мы должны оставить им Землю, освобожденную нашей дерзостью от абсурдных запретов и нелепых страхов. Стыдливость, школьное благонравие, то, что французы называют «прюдери», – это оковы. Что могли бы открыть Паскаль или Пастер, если бы они не вырвались их этих капканов? И что бы вы сказали о художнике в шортах и на привязи? Я не рассматриваю эротизм как самоцель. Но я знаю, что он своим желанием быть свободным бросает вызов лицемерию и боязни. Если человечество заблудилось в лабиринте, то эротика – нить Ариадны, которая выведет узника на свободу. Марио вытянулся на полу у ног Эммануэль, положил голову на ее колени.

– Может быть, явление вашей вызывающей наготы на этих камнях вернет истомленному, усталому от цивилизации человечеству отвагу и любовь к опасности.

Он поднялся, теперь, он возвышался над Эммануэль.

– Если роль интеллекта заключается в том, чтобы открыть истину, он должен признавать для решения задачи только один метод – не закрывать глаза; только одно правило – никогда не лгать. Чего же проще – скажете вы. Как бы не так!

Он пожал плечами:

– Только терпение! Вы же знаете, что сказал один из ваших коллег‑математиков: «Истина никогда не торжествует, но ее враги однажды умирают». Внезапная мысль, казалось, развеселила Марио.

– Кто знает, может быть, осталось совсем недолго до этого времени, – он улыбнулся своему видению, – В эпоху, которая роботов предпочитает человеческим существам, мы должны поспешить испытать свое тело, прославить его возможности и мощь, если мы хотим остаться во главе мира. Мы уже знаем, что наше самое яркое отличие от другой фауны связано с нашей способностью пить, даже не испытывая жажды заниматься любовью независимо от сезона, в любое время года. И я не удивлюсь, если – и не в таком уж далеком времени – единственная возможность отличить человеческое существо от машины будет основываться на давнем стремлении нарушить упорядоченную сексуальную жизнь безумством эротики. Не сомневаюсь: заисторические андроиды, которые когда‑нибудь поведут космические корабли к далеким Вселенным, приобретут в один прекрасный день возможность воспроизведения неполовым путем. Но до тех пор, пока натуральному пути они не начнут предпочитать мастурбацию, пока их женские особи не почувствуют вкус любовного сока их партнеров на своих губах, – мы будем оставаться победителями в игре!

Эммануэль выглядела восхищенной этой неожиданной глубокой мыслью. Марио остановился, но не надолго. Тема не отпускала его.

– Человеку нужны не только бесконечный ряд чисел и синхротроны, стероиды и пересадки сердца. Наверняка это хорошо, если он улучшает обмен веществ в своем организме и подчиняет себе мезоны и молекулы. Но в этом мире, где тебе известно все: и каков у тебя резус‑фактор, и какова длина волны твоих желаний и чувств, – больше, чем когда‑либо на нас лежит долг сохранить ценности жизни.

Он продолжал со все возрастающей страстностью:

– Во всех изменениях, которые могут происходить, – в изменениях формы, в заменах хромосом, в изменениях структур атомов, – мы ни в коем случае не должны потерять ту драгоценную нить Ариадны, которая спасет нас от смертельных ударов о стены наших темниц. Эта нить – любовь к красоте, любовь к любви – не наша врожденная способность, не талант, данный, нам априори. Это самое прекрасное из всех произведений искусства – искусство, творимое людьми, творящее людей; искусство, создающее человека искусства! Искусство любить наше тело – подлинного властителя вечности, победителя вечности! Только произведение искусства может победить смерть. Смерть страшна, когда после себя вы оставите только то, что вы есть. Но как высоко вознесетесь вы над земным прахом, если это тело, которому судили лишь покаянные одежды да саван, ваши поступки превратят в нечто другое: когда под резцом скульптора, а скульптор – это вы, ваша жизнь, – ваша любовь превратится в изваянную из бессмертного мрамора Красоту.

Марио развел руки, обратил свой взгляд к небу и шепотом, словно голос отказался ему повиноваться, прочел:

«До того, как погаснет солнце. И померкнут луны и звезды…» Эммануэль, слушавшая его все это время, обхватив колени руками и опустив голову, взглянула на Марио. Она вспомнила берег клонга и его тогдашние речи. А он продолжал:

– Всему приходит свой срок в определенный момент. Даже христианству. Когда‑то к смертным, отягощенным страхами, подозрительностью, суевериями, недоверчивостью, явился человек и сказал: «Любите друг друга! Вы – единственный род, созданный для братства: нет избранных, нет рабов, нет проклятых. Я освобождаю вас от ваших призраков, избавляю от ваших идолов и мнимой тяжести ваших долгов. Вы больше не найдете никаких ответов у ваших жрецов с их храмами и священными книгами; теперь вы должны сами спрашивать себя, даже понимая, что, может быть, и не найдете единственного ответа. Но вопрошайте все время, лишь в беспрестанных поисках заключается ваше бытие и ваше освобождение». В те дни мир шагнул вперед. Но затем Евангелие стало постепенно утрачивать свою силу и свой смысл, яркое, свежее вероучение превратилось в свод принудительных правил, где всякая радость жизни объявлялась грехом. Мессия служил эволюции, его Церковь мешает ей. И сегодня вам предстоит нести благую весть. Весть Любви. Любви, свободной от всякого стыда, любви, чей лик не смогут исказить никакие фарисеи. Любви, избавляющей от страха и тайны, от слабости. Любви ради Жизни. «Наслаждайся жизнью со своей женой, которую ты любишь», – говорил Соломон. Да, не бесплотное стремление к небу, а любовь к жизни, к живому – вот что важно: «… Ибо живой пес лучше мертвого льва». Итак, тело, плоть наша бренна лишь потому, что мы презираем его, его требования мы считаем ничтожными, и они действительно становятся ничтожными. Но как только его Закон мы положим в основу мира, мы сможем сказать: «Я слышу голос своего тела, повинуюсь ему, и поэтому моя жизнь не будет прожита зря!». И я говорю вам, Эммануэль, – мне нечего стыдиться, если в основу будущего я ставлю ваше прекрасное тело.

Чувствовалось, что Марио устал. Он заговорил теперь гораздо спокойнее:

– Проповедник вряд ли мог продвинуться дальше, к эросфере, которая, по сути, есть один из этапов ноосферы. Эротизм, который мы вполне можем называть эволюцией, есть ведь не что иное, как одухотворение косной материи. Но наш мозг, наш разум недостаточен, чтобы сделать нас всесильными, нужен фитиль, бикфордов шнур. Этот фитиль – пол. Он поможет нам раздвинуть границы природы. Без него человек не полон. Человек превосходит ангела, превосходит кибернетическую машину только тогда, когда он сплетается в объятиях. Фаллос – вот наш шанс. Без него мы были бы всего лишь машинами с ледяными чреслами.

На мгновение Марио снова превратился в наставника:

– Говоря вам о поле и разуме, об интеллекте и либидо, я, конечно, надеюсь, что в размышлении о двух этих, так сказать, субстанциях вы ни в коем случае не спутаете эротизм как искусство со стремлением к удовольствию. Большинство людей попросту проматывают свою чувствительность: они относятся к ней в лучшем случае как смышленые обезьяны. Эротизм – это ведь прежде всего образ мыслей, достойный человека. Запомните одно: истинный облик эротизма – не чувственность, а любовь.

В голосе Марио вдруг зазвучала обида:

– Разве я казался вам бессердечным фанатиком? Я, желающий лишь избавить людей от страданий. Я верю в то, что они имеют право на счастье; и верю, что это счастье возможно. Что вы, Эммануэль, сможете стать счастливой, если только вас не оставят смелость и любопытство. Им надо только освободиться от прошлого, приспособить навстречу новому свои законы, свое мировоззрение и мироощущение. Им надо отказаться – вам как математику будет понятно мое сравнение, – усмехнулся Марио, – от четырех правил арифметики и постичь высшую математику чувства и разума. Конечно, надо быть героем, чтобы отказаться от привычного, от повседневного, от затверженного. Но ведь все это приводило лишь к страданиям, а человек обязан быть счастливым. И любовь, которой я обучаю вас, дает счастью еще один шанс осуществиться!

Эммануэль залюбовалась Марио, и снова, как при их первой встрече в доме маркиза, его убежденность, его пыл заворожили ее, она даже не вспомнила, что нечто подобное он уже говорил.

– Эта любовь – не признак бездушия или декаданса, но символ здоровья всех тех, кто смотрит в будущее. Не может одиночество быть призванием, уделом человека; оно – только необходимая первая ступень к познанию, детская болезнь, душа взрослеет и вылечивается от нее. Я уверен, что будущее рода лежит в соединении, а не в изолированности, сначала в соединении двоих, троих, четверых, потом целых групп; превращении в единый организм различных частиц; соединении разных сознаний в единый дух. Добродетель эротизма именно в том и состоит, что он взрывает стены одиночества. В том, что он помогает человеку приохотиться к другому, узнать вкус истинно человеческого. И я уверен, что в этом смысле эротизм окажется удачливее всех других учений, и не сравнится с ним никакая аскеза, никакие религиозные таинства, никакие наркотики. Теперь вы понимаете, почему для меня обособленность и ревность кажутся преступлением, посягательством на эволюцию человеческого рода. Они рождены скрытым лицемерием изуверских сект, фарисеев, святош и прочих чудовищ. И если вы впускаете в свою любовь кого‑то, кроме вас двоих, это ничуть не вредит любви, ни в коем случае не означает ее крушения, это не измена любви – наоборот, вы открываете двери в изумительную жизнь, где укрепляется любовь любящего и не унижен любимый. Эта любовь, к которой мы когда‑нибудь окажемся способны, означает конец тупоумия и невежества, приход времени, когда человек становится достойным своего звания. Сияющий хоровод наших золотистых грудей, танцующих рук, наших расправленных крыльев, скольжение и прыжки наших обнаженных ног придут на смену мрачным шествиям прошлого. Юность среди гробниц! Да, меня не надо убеждать, я верю в то, что это время наступит, и это единственное, во что я верю!

Взгляд Марио прямо‑таки обжигал Эммануэль. И он сказал еще:

– Мир будет тем, во что превратят его изобретательность и безрассудство вашего тела. Но те, кто придет после нас, должны быть настороже. Когда наступит господство эротизма и он сам превратится в религию со своим культом, своими церквями, епископами и ересями, своими алтарями, своей латынью, изгнанием бесов и папской курией, и мир снова станет погружаться во мрак, делаться тоскливым и упорядоченным, новые люди должны быть уже научены мудрости, чтобы оказаться способными к новому бунту. Но сейчас все это лежит в нас: фальшивые божества с их безотрадными храмами, с их ритуалами, в которые г никто не верит. Эммануэль, освободите нас от этого ига!

Она смотрела на него, словно ожидая чего‑то. Ее веки дрогнули раз, другой. Потом она плотно сомкнула их и замерла, вся вытянувшись, насторожившись. Прошло несколько бесконечных минут, пока Эммануэль медленно подняла блузку, расстегнула шорты, спустила их до колен, потом до лодыжек. Затем резким движением ноги отбросила их еще дальше, в траву, подступавшую к террасе. И мягкая теплота камня коснулась ее обнаженной кожи.

Она послушно повиновалась Марио, когда он попросил ее лечь навзничь, выставив напоказ все, что можно. Она сделала даже больше: словно полностью предлагая себя, широко раздвинула бедра, ее ноги свесились по обе стороны парапета, низ живота подался вперед, завораживающе вздрагивая мускулами под безупречной кожей.