Глава 3. Художник Роман Закряжный толкнул незапертую дверь мастерской, прихожая которой освещалась тусклой электрической лампой в причудливом плафоне

Художник Роман Закряжный толкнул незапертую дверь мастерской, прихожая которой освещалась тусклой электрической лампой в причудливом плафоне.

– Жаль, Аглаши нет, не пришла еще, видно, со службы, – пояснял он на ходу, – этажом ниже проживает, вышивальщица, помогает мне по хозяйству. Вот и стол сегодня приготовила – сейчас разговляться будем. Прошу проходить и присаживаться.

Его гости, освободившись в тесной прихожей от верхней одежды, галош и ботиков, прошли в протопленное просторное помещение. Вдоль стены мастерской справа от входа тянулись полки со свернутыми холстами, ящичками с красками, какими‑то склянками, кувшинчиками, безделушками, с опущенными в банки кистями и предметами непонятного назначения. Левый угол занимала широкая софа под кретоновым покрывалом вызывающего красно‑вишневого цвета, ближе к окнам размещался заставленный снедью стол и разномастные стулья.

Напротив входа, у занавешенных плотными шторами окон, с незаконченного портрета на мольберте из‑под насупленных бровей грозно взирали на вошедших темные очи. Портретами были увешаны все не занятые полками стены, но и на полках стояли миниатюры, живописные и скульптурные – и все они изображали вдохновенное лицо императора Петра.

– Прошу садиться, – послышался голос художника, примчавшегося из кухни с подносом, заполненным плошками со студнем. – Я же говорил вам, что будете поражены. Мистер Стрейсноу, прошу вас! Сударыни, судари, подкрепимся, чем Бог послал.

Оправившись от удивления, гости направились к столу, уставленному пасхальными яствами. В центре, выложенная на фаянсовом блюде с синей каймой, возвышалась пасха: на боковых плоскостях творожной пирамиды выделялись четко прорисованные растительные узоры и буквы «Х» и «В» – «Христос Воскресе». Рядом, на таком же фаянсовом блюде лежали крашеные яйца: традиционные красные и пестрые, всех цветов, с причудливой виньеткой, в центре которой помещалось знакомое лицо с черными торчащими усами. Завершал композицию пышный, покрытый глазурью кулич.

Долговязый англичанин не отводил глаз, ставших совсем круглыми, от блюда с расписными яйцами.

– Да вы объясните ему, что все еще в субботу освящено, стараниями Аглаши. – Усатый художник беспомощно взглянул на Брунгильду, которая вполголоса поясняла мистеру Стрейсноу особенности русской Пасхи, голос ее звучал нежно, и лицо заморского гостя постепенно становилось безмятежно‑непроницаемым.

Но сам Закряжный разговеться не спешил – неожиданно он порывисто устремился к маленькой фрейлине.

– Милая Екатерина Алексеевна, сейчас предъявлю вам готовый заказ, извольте принять.

Он бросился в угол, к внушительному холсту, натянутому на подрамник и повернутому изображением к стене.

– Портрет в натуральную величину. Не правда ли, великолепно? Почти как живой – основатель столицы российской! Вот пригляжусь сейчас к мистеру Стрейсноу – возьму кисть в руки, трону холст – и оживет этот великолепный портрет! Воскреснет!

– Вам виднее, господин Закряжный, – подала голос Катя, – но мне портрет и так нравится. Я беспокоюсь только, чтобы он пришелся по вкусу Марии Федоровне, если уж ему суждено украшать Аничков дворец.

– Вдовствующая Императрица – она сейчас пребывает в Дании – доверила Катеньке проследить за ходом работ над этим портретом. Поручение первое, надо, чтобы Императрица осталась довольна, – важно заметил Ермолай Егорович.

– Пусть портрет остается как есть, – виновато попросила его супруга. – И так‑то страшен государь, а если живинки ему подбавить… Не испугается ли Мария Федоровна?

– Не вижу ничего грозного в императоре, – созналась Брунгильда и взмахнула ресницами в сторону стройного молодого человека. – Господин Формозов, а какова ваша роль в этом деле?

– Мне поручено, мадемуазель, заниматься скучными вещами – следить за финансовыми бумагами. А Ее Величество соблаговолили заказать портреты императора Петра и для множества опекаемых Ею учреждений. Императрица приедет на следующей неделе, будет, скорее всего, инспектировать свои сиротские и воспитательные учреждения… – Помолчав, рассеяно добавил: – Хотя это может быть и бессмысленно.

– Бессмысленного в призрении сирот не вижу, – проворчал Ермолай Егорович.

Большой красивый лоб чиновника покрыла легкая испарина. Уголки рта, обведенного темными усиками, сливающимися с аккуратной бородкой, скривились:

– Значительная часть заказов поручена господину Закряжному, по мнению специалистов, он – непревзойденный мастер исторического портрета.

– Истинная правда! Что ни портрет – то шедевр! – поспешно вскричал страховой агент, он где‑то задержался и появился в мастерской только что. – А упрямец не соглашается страховать свои полотна! Взываю к вам, милостивые государи, – объясните пользу полиса!

– Однако разговляться, так разговляться… – заторопился художник. – Не хочу слушать о полисах. Модест, доставай портвейн да «Ерофеича», ты знаешь где… Куда же Аглаша запропастилась? Без нее как без рук…

Художник проворно освободил поднос от плошек со студнем и снова выскочил из мастерской, как оказалось, за недостающей посудой. Помешкав у полки с миниатюрами, чиновник последовал за ним.

После того как перед каждым гостем поставили тарелку, бокал, рюмку, разложили приборы, трапеза приняла оживленный характер.

Неясные флюиды носились в комнате. Разрумянившийся толстячок‑агент нашел заинтересованного собеседника в лице добродушного тайного советника. Прасковья Семеновна украдкой переводила взор с мистера Стрейсноу на портрет на мольберте. Брунгильда с повышенным вниманием следила, чтобы тарелка сэра Чарльза не оставалась пустой. Англичанин нерешительно поглядывал на соленый огурчик, лежащий на тарелке перед ним; щеки британского гостя слегка порозовели. Приятное, мягко суживающееся к подбородку лицо молодого, лет двадцати пяти, чиновника то и дело обращалось к Брунгильде. Яркие полные губы господина Формозова светились слабой улыбкой, резные крылья прямого носа трепетали. Мура старалась не смотреть на юную фрейлину, которая с чарующими интонациями что‑то щебетала наклонившемуся к ней, довольному Климу Кирилловичу, и вполслуха слушала сумбурные речи своего соседа по застолью, хозяина мастерской.

Слегка захмелевший художник вскочил с поскрипывающего венского стула, задев доктора локтем, отчего тот неловко опрокинул кусок студня себе на руку.

– Простите великодушно, господин Коровкин, – запричитал художник, пропуская мимо себя направившегося вон из комнаты доктора. – Вы можете умыться на кухне, вторая дверь налево по коридору.

Высокий усач заходил по комнате, то и дело переставляя холсты, некоторые из них он поворачивал к гостям, чтобы те оценили его талант.

– Признаюсь, иногда и мне становится не по себе. Сижу один среди портретов – и все мне кажется – а ну как сольются эти плоские образы в один объемный? А ну как сойдет с полотна ожившая историческая личность?

Он двинулся к вожделенной модели.

– Господин Стрейсноу! Не могли бы вы поднять голову чуть‑чуть выше?

Появившийся в дверях доктор смущенно отирал руки платком. Англичанин, с глубоким подозрением взглянув на мельтешащего в опасной близости от него хозяина, что‑то пробормотал, встал из‑за стола и отправился в прихожую.

– Куда он? – пролепетал страховой агент.

– Сэр Чарльз хочет сфотографировать нас, он пошел за фотоаппаратом, – пояснила Брунгильда.

Взволнованное общество начало обсуждать, как лучше расположиться вокруг картины, так, чтобы всем хватило места. Мужчины перенесли стулья от стола, женщины бросились к своим ридикюлям и достали зеркальца. Художник бегал из угла в угол и потрясал то пыльной треуголкой, то старым драным кафтаном, сожалея, что нет для гостей подходящих исторических костюмов. Наконец появился англичанин. Он невозмутимо остановился в отдалении и принялся настраивать аппарат. Живописная группа застыла с улыбками на лицах. В помещении повисла тишина.

– Attention! – Мистер Стрейсноу склонился над объективом.

И в эту минуту послышался явственный звук приближающихся шагов. Затвор щелкнул, сверкнула вспышка магния, англичанин распрямился, с недоумением глядя на запечатленных им людей.

– Всем оставаться на местах! – раздался за его спиной властный голос.

Англичанин вздрогнул и обернулся. Лицо его залила мертвенная бледность.

Взорам собравшихся предстал плотный господин – выше среднего роста, в фуражке и шинели. Он грозно сдвинул плоские белесые брови.

– Кто из вас господин Закряжный Роман Мстиславович?

– Я, ваше благородие, я и есть Закряжный, – робко двинулся вперед художник.

– Вы арестованы, милостивый государь!

– Но, Карл Иваныч, господин Вирхов, это недоразумение. – Клим Кириллович надеялся, что следователь, его старинный знакомый, обратит на него внимание. – Уверяю вас, здесь какая‑то ошибка.

– Никакой ошибки нет, уважаемый доктор, – возразил следователь Вирхов. – А есть злостное кощунство и богемный цинизм. В святую пасхальную ночь! Убить беззащитную женщину!

– Какую женщину? Когда? – трясущимися губами прошелестел художник.

– Не лгите! – топнул ногой Вирхов. – Не притворяйтесь! Труп мещанки Аглаи Фоминой еще не остыл – и он вопиет к убийце этажом ниже…