Я обвиняю» ОБВИНЯЮ

Нижеследующие строки были помещены в газете «Орор» 13 января 1898 года.

Читатель не знает, что настоящее письмо, как и два предшествующих, вышло первоначально отдельной брошюрой. Однако, когда оттиск уже готовили пустить в продажу, я решил, дабы написанное мною получило более широкую огласку и произвело более разительное впечатление, поместить эти строки в газету. К тому времени, проявив достойные восхищения дух незави­симости и мужество, редакция «Орор» сделала выбор, и я, вполне естественно, обратился к ней. С той поры сия газета стала моим верным сторонником, глаша­таем свободы и истины, — ее страницы были предо­ставлены в полное мое распоряжение, за что я пи­таю к директору «Орор», г-ну Эрнесту Вогану, чувство горячей признательности. После распродажи трехсот тысяч экземпляров газеты и воспоследовавшим за нею судебным иском брошюры с текстом письма так и оста­лись лежать на складе. Но после совершения задуман­ного мною шага я почел за благо хранить молчание, ожидая начала судебного разбирательства моего дела и следствий, кои, как я надеялся, оно должно было повлечь за собой.

Господин Президент, позвольте мне в благодар­ность за любезный прием, однажды оказанный мне Вами, и в сбережение доброй славы, которою Вы за­служенно пользуетесь, сказать Вам, что Вашу звезду, столь счастливую доселе, грозит омрачить позорней­шая, несмываемая скверна. Низкие клеветники тщетно пыитались повредить Вам, Вы покорили все сердца. В достославные дни великого всенародного торжества, заключения франко-русского союза, Вы явились, оза­ренный сиянием славы, и ныне готовитесь возглавить и привести к успешному завершению устроенную у нас Всемирную выставку, которая торжественно увенчает наш век труда, истины и свободы. Но вот Ваше имя — чуть не сказал «правление» — омрачило позорное пятно — постыдное дело Дрейфуса! На днях впоенный суд, понуждаемый приказом, дерзнул оправ­дать пресловутого Эстерхази, нагло поправ истину и правосудие. Этого нельзя перечеркнуть — отныне на ли­це Франции горит след позорной пощечины, и в книгу времени будет записано, что сие мерзейшее обществен­ное преступление свершилось в годы Вашего правления.

Но раз посмели они, смею и я. Я скажу правду, ибо обещал сказать ее, ежели правосудие, на рас­смотрение коего дело было передано в соответствии с существующим законодательством, не установило бы ее полностью и без изъяна. Мой долг требует, чтобы я высказался, молчание было бы равносильно соуча­стию, и бессонными ночами меня преследовал бы при­зрак невиновного, искупающего ценою невыразимых страданий преступление, которого не совершил. К Вам, господин Президент, обращу я слова истины, объятый негодованием, которое переполняет всех честных людей. Ваша порядочность не вызывает во мне сомнений, ибо, по моему убеждению, Вы не зна­ете правды. Да и пред кем еще изобличить мне зло­козненную свору истинных преступников, как не пред Вами, верховным судией страны?

Скажу прежде всего правду о судебном разбирательстве и осуждении Дрейфуса.

Следствие было затеяно и направлялось подпол-ковником Дюпати де Кламом, в то время простым майором. С начала и до конца дело Дрейфуса связано с сей зловещей личностью, и все в нем станет окончательно ясно лишь тогда, когда беспристраст­ным дознанием будут определенно установлены дея­ния сего господина и мера его ответственности. В го­лове этого человека, сдается мне, царила величайшая путаница и бестолковщина, — весь во власти роман­тических бредней, он тешился избитыми приемами бульварных книжонок: тут и выкраденные бумаги, и анонимные письма, и свидания в безлюдных местах, и таинственные дамы, приносящие под покровом ночи вещественные доказательства. Это ему взбрело в голову продиктовать Дрейфусу пресловутое бордеро; его осенила счастливая мысль наблюдать за обви­няемым, поместив оного в комнату, сплошь покры­тую зеркалами; его обрисовывает нам комендант Форцинетти в то мгновение, когда, запасшись потай­ным фонарем, майор потребовал провести его к спя­щему заключенному, чтобы осветить внезапно лицо узника и уловить приметы нечистой совести в испуге внезапного пробуждения. О прочем не стану гово­рить — ищите, и все откроется. Я просто заявляю, что майор Дюпати де Клам, коему вменено было как воен­ному юристу произвести следствие по делу Дрейфуса, яв­ляется, в порядке очередности и по тяжести ответствен-ности главным виновником страшной судебной ошибки.

Уже в течение некоторого времени бордеро на­ходилось в руках полковника Сандера, начальника контрразведки, впоследствии скончавшегося от общ-шего паралича. В отделе происходила «утечка», про­падали бумаги, как пропадают и по сие время, — и покуда разыскивали составителя бордеро, сложи­лось мало-по­малу предвзятое мнение, что сим челове­ком не мог быть никто иной, как офицер штаба и к тому же артиллерист: две вопиющие ошибки, свиде­тельствующие о том, насколько поверхностно изуча­лось бордеро, ибо вдумчивое чтение бумаги при­водит к убеждению, что она могла быть составлена лишь пехотным офицером.

Итак, поиски велись внутри ведомства, сличались почерки сотрудников, решено было, так сказать, кон­чить дело в своем кругу: раз в отделе завелся измен­ник, его надо было изобличить и выставить вон. И едва подозрение пало на Дрейфуса — я вынужден вновь обратиться здесь к некоторым обстоятельствам отчасти известной истории, — как на сцену выступает майор Дюпати део Клам. Он измышляет преступление Дрейфуса, становится зачинщиком и вдохновителем дознания, берется припереть изменника к стене и вынудить его к полному признанию. Конечно, к сему приложил руку и военный министр генерал Мерсье, человек, но всей видимости, ума заурядного, и на­чальник штаба генерал де Буадефр, очевидно, под­давшийся своим клерикальным пристрастиям, и по­мощник начальника штаба генерал Гонз, на многое глядевший сквозь пальцы. Но, по существу, на первых порах заправляет один майор Дюпати де Клам, он увлекает за собой остальных, подчиняет их своей воле какой-то гипнотической силой, — ведь наш майор занимается помимо всего прочего спиритизмом, ок­культными нпауками и беседует с духами. Невозможно описать все испытания, которым он подверг несчаст­ного Дрейфуса, хитроумные западни, в которые на­деялся его завлечь, сумасбродные допросы, чудовищ­ные ухищрения — разнообразнейшие уловки, рожден­ные горячечным воображением мучителя.

О, начало дела вызывает содрогание у всякого, кому известны подлинные его обстоятельства! Майор Дюпати де Клам берет Дрейфуса под стражу, заключает его в одиночную камеру. Затем спешит к г-же Дрейфус и, дабы страхом принудить ее к молчанию, грозит, что, если она обмолвится хоть словом, ее мужу несдобровать. А тем временем несчастный бился в отчаянии, кричал, что невиновен. Так, в пол­нейшей тайне, с применением множества изощренней­ших и жестоких приемов дознания — ни дать ни взять, как в какой-нибудь хронике XV столетия, велось следствие. А ведь обвинение строилось на одной-един­ственной и вздорной улике — на дурацком препроводительном письме, свидетельстве не только заурядной измены, но и неслыханно наглого мошенничества, если принять во внимание, что почти все пресловутые тайны, выданные врагу, лишены какой бы то ни было ценности. Я делаю на этом упор лишь потому, что такие способы судопроизводства подго­товили благоприятную почву для настоящего злодея­ния — отказа в правосудии, которое, словно страш­ный недуг, поразило впоследствии Францию. Мне хочется наглядно показать, как стала возможной судеб­ная ошибка, как ее породили козни майора Дюпати де Клама, как получилось, что генералы Мерсье, де Буадефр и Гонз дались в обман, как с каждым днем усугубляли свою вину упорством в преступной ошиб­ке, которую они впоследствии почли своим долгом выдать за святую правду, нео подлежащую даже об­суждению. Таким образом, напа первых порах им можно было поставить в упрек обыкновенную беспечность и недомыслие. В худшем случае можно допустить, что они поддались религиозному фанатизму своей среды и суевериям, порожденным сословным духом, — как бы там ни было, они оказались потворщиками глупости.

Но вот Дрейфус предстал перед военным судом, происходившим, по требованию сверху, в обстановке строжайшей негласности. Если бы изменник открыл врагу границы страны и привел германского импера­тора к подножию собора Парижской Ббогоматери, то и тогда, вероятно, слушание дела не было бы окру­жено более плотной завесой тайны и молчания. Страна скована ужасом, люди шепотом передают друг другу ужасные вести, идет молва о чудовищной измене, подобной тем изменам, которые возбуждают негодо­вание многих поколений. Разумеется, народ Франции готов приветствовать любой приговор, самая суровая кара будет слишком мягкой для предателя! Французы единодушно одобрят гражданскую казнь и потребуют, чтобы осужденный до конца дней своих томился на морской скале, терзаемый позором и укорами совести. Неужто в самом деле есть нечто такое, о чем страшно молвить, нечто крайне опасное, некие обстоятельства, чреватые военным пожаром в Европе, которые нужда потребовала похоронить за закрытыми дверями судеб­ного процесса?

Ничего подобного! Сии ужасные откровения суть не более, как бредовые домыслы и фантазии майора Дюпати де Клама. Весь этот ворох небылиц был со­чинен затем лишь, чтобы скрыть нелепейший из бульварных романов. Чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно изучить обвинительное заключе­ние, оглашенное на суде. Оно же построено буквально на пустом месте! Осудить человека на основании по­добного заключения — поистине верх беззакония. Нет ни одного порядочного человека, который не испытал бы, читая сей документ, возмущения и гнева при мысли о непомерно тяжком наказании, постигшем узника Чертова острова. Дрейфус знает несколько языков? Преступление. У него не было найдено ни­каких компрометирующих бумаг? Преступление. Он трудолюбив и любознателен? Преступление. Он дер­жится спокойно? Преступление. А наивность форму­лировок, полнейшая бездоказательность доводов! Тол- ковали о четырнадцати главных пунктах обвинения, а на поверку все они сводятся к одному-единствен-ному — злополучному бордеро. Более того, оказы­вается, что графологи не пришли к единому мнению, что на одного из них, г-на Гобера, начальственно прикрикнули, потому что он дерзнул проявить несо­гласие с точкой зрения, которую ему пытались на­вязать. Говорилось также, что на суде против Дрей­фуса показывали двадцать три офицера. Пока нам не­известны протоколы допроса, но совершенно очевидно, что все эти офицеры не могли выступить против обвиняемого; надобно, кроме того, заметить, что все свидетели без исключения служат по Военному ведомству; таким образом, дело решалось по-семей­ному, в узком кругу сослуживцев, и об этом не сле­дует забывать. Штабное начальство учинило след­ствие, штабное начальство устроило первый, а совсем недавно и второй суд.

Итак, все упиралось в пресловутое бордеро, относи­тельно коего графологи не вынесли единого мнения. Рассказывают, что в совещательной комнате судьи склонялись уже к оправдательному приговору, ибо иначе поступить они не могли. Понятно теперь, отчего с таким ожесточенным упорством, пытаясь оправдать обвинительный приговор, нам твердят ныне о существовании некоей тайной и важной бумаги, ули­чающей осужденного, бумаги, которую невозможно даже представить на всеобщее обозрение, которая всему дает законное основание, — улика, пред коей мы должны умолкнуть, словно пред незримым, неиспо­ведимым божеством! Нет, я со всей решительностью заявляю, что такой улики нет и никогда не было! Какая-нибудь дурацкая бумажонка, это я еще допу­скаю, — записочка, где упоминаются женщины сом­нительного благонравия и некий господин Д., ставший чересчур требовательным: вероятнее всего, муженек, решивший, что слишком дешево запросил за свою супругу. Но говорить о документе, имеющем каса­тельство к обороне страны, вынесение коего на суд повлекло бы за собой объявление войны уже на сле­дующий день... Нет и еще раз нет! Это ложь. Ложь тем более гнусная и наглая, что виновные остаются безнаказанными и нет никакой возможности уличить их. Они бьют в набат, пользуются, как щитом, вполне понятным беспокойством народа, принуждают фран­цузов к молчанию, смущая их души и одурманивая клеветой. Я не знаю более тяжкого гражданского преступления.

Итак, я изложил Вам, господин Президент, обсто­ятельства, объясняющие, каким образом совершилась судебная ошибка. Доводы нравственного порядка, до­статок Дрейфуса, отсутствие веских оснований для осуждения, непрестанные заявления узника о своей невиновности окончательно убеждают в том, что не­счастный пал жертвой не в меру пылкого воображе­ния майора Дюпати де Клама, пропитанной духом клерикализма среды, окружавшей его, и травли «гряз­ных евреев», позорящей наш век.

Теперь настала пора поведать о деле Эстерхази. Минуло уже три года, но многие честные люди по-прежнему пребывают в глубокой тревоге, потеряв покой, настойчиво ищут и наконец убеждаются в не­виновности Дрейфуса.

Я не стану рассказывать о том, как у г-на Шерера-Кестнера возникли сомнения, как эти сомне­ния постепенно перешли в уверенность. Пока он добирался до истины, важные события происходили в самом штабе: полковник Сандер умер, и должность начальника контрразведки занял подполковник Пи-кар. И вот однажды при исполнении Пикаром обя­занностей, налагаемых новой должностью, в его руки попала телеграмма, отправленная на имя майора Эстерхази агентом одной иностранной державы. Долг требовал от Пикара незамедлительно нарядить рассле­дование. Можно сказать со всей определенностью, что подполковник Пикар никогда не действовал поверх головы своих начальников. Он поведал им о своих по­дозрениях по инстанции, сначала генералу Гонзу, затем генералу де Буадефру и, наконец, генералу Бийо, сменившему генерала Мерсье на посту воен­ного министра. Вызвавшее столько толков досье Пикара никогда не было ничем иным, как досье Бийо, я хочу сказать, что речь идет о досье, подготовленном подчиненным для министра, которое и по сей день должно находиться в архиве военного ведомства. Следствие велось с мая по сентябрь 1896 года, и, надо сказать прямо, генерал Гонз был убежден в винов­ности Эстерхази, а генералы де Буадефр и Бийо не сомневались в том, что бордеро написано его рукою. Именно к сему неоспоримому выводу привело до­знание Пикара. Ведомство было охвачено смяте­нием, ибо осуждение Эстерхази неизбежно влекло за собой пересмотр решения по делу Дрейфуса, но как раз этого штаб не хотел допустить, чего бы то ни стоило.

Можно вообразить, какая мучительная нереши­мость овладела на миг генералом Бийо. Свежий чело­век в Военном ведомстве, он ничем не был связан и мог свершить правосудие. Но он не посмел, вероятно, опасаясь общественного возмущения, а также, види­мо, из страха выдать всю штабную братию, гене­рала де Буадефра, генерала Гонза, не считая их под­чиненных. Это был в то же время краткий миг борьбы между его совестью и тем, в чем заключалось, как он полагал, служение интересам армии. И когда мгно­вение прошло, зло свершилось: генерал Бийо погре­шил против совести, вступил в нечистую игру. С того дня он отягощал свою вину впсе новыми злоупотребле­ниями, покрывал своим именем преступные деяния подчиненных. На нем лежит такая же вина, как и на прочих, нет, он несет еще большую ответственность, потому что был волен отправить правосудие и не свер­шил его. Разум отказывается верить! Вот уже год, как генерал Бийо, генералы де Буадефр и Гонз знают, что Дрейфус невиновен, и хранят сию страшную тай­ну! И они спокойно спят, и у них есть жены и лю­бимые дети!

Подполковник Пикар исполнил долг честного че­ловека: во имя правосудия он настоятельно ходатай­ствовал перед начальниками, даже умолял их, ука­зывал им на всю безрассудность проволочек, ибо тучи сгущались и гроза неминуемо должна была грянуть, когда бы правда вышла наружу. Позднее о том же предупреждал генерала Бийо г-н Шерер-Кестнер, взы­вая к его патриотическим чувствам и заклиная взять дело в свои руки, дабы предотвратить пагубные его последствия, грозившие обернуться общественным бед­ствием. Но нет! Злодейство совершилось, штаб не мог теперь сознаться в своих преступных кознях. И вот подполковника Пикара отправляют со служебным по­ручением, отсылают все дальше и дальше, пока он не очутился в Тунисе, где однажды, воздав должное его отваге, его направляют на дело, которое вполне могло стоить ему жизни, в те самые места, где сложил голову маркиз де Морес. То не была опала, генерал Гонз поддерживал с подполковником дружескую пе­реписку. Просто бывают такие тайны, в которые лучше не проникать.

А в Париже тем временем истина неуклонно про­кладывала себе дорогу. Всем известно, как разрази­лась долгожданная гроза. В тот день, когда г-н Ше­рер-Кестнер готовился вручить хранителю печати прошение о пересмотре дела, г-н Матье Дрейфус изо­бличил майора Эстерхази как истинного автора бор­деро. Так на сцене появляется майор Эстерхази. Очевидцы рассказывают, что в первую минуту он совершенно потерял голову, готов был наложить на себя руки или бежать. И вдруг он начинает держать себя с вызывающей самоуверенностью, поражает весь Париж наглостью повадки и речей. Что же случилось? А случилось то, что ему пришли на выручку: им по­лучено было письмо без подписи, в коем его уведом­ляли о намерениях его врагов, а некая таинственная дама взяла нпа себя труд доставить ему среди ночи бумагу, выкраденную в штабе, которая должна была спасти его. И вновь я без труда угадываю руку под­полковника Дюпати де Клама, изощренную изобре­тательность его гораздого на выдумки воображения. Дело его рук — мнимая виновность Дрейфуса — ока­залось под угрозой, и он, несомненно, решил любой ценой спасти свое детище. Еще бы! Ведь пересмотр дела означал бы крушение столь причудливого и печального романа, ужасная развязка которого ра­зыгрывается ныне на Чертовом острове! Но именно этого он и не мог допустить. И вот подполковник Пи­кар и подполковник Дюпати де Клам вступают в единоборство, один с поднятым забралом, другой — пряча лицо. В скорейшем времени мы увидим их обоих перед гражданским судом. По сути дела, защи­щается все тот же штаб, не желающий признать свою вину, час от часу все более погрязающий в подлости.

Потрясенные граждане задавали себе вопрос: кто же они, те люди, которые покрывали майора Эстер­хази? Прежде всего подполковник Дюпати де Клам, неизменно держащийся в тени, — он все подстроил, всем заправлял. Его с головой выдают нелепые хитро­сплетения, о коих шла речь выше. Во-вторых, генерал де Буадефр, генерал Гонз и сам генерал Бийо, кото­рые вынуждены добиваться оправдания майора, ибо, признав невиновность Дрейфуса, они не преминут навлечь всеобщее презрение на Военное ведомство. И вот вам дикая нелепость сложившегося положения: подполковник, единственный честный человек в этой среде, единственный, кто исполнил свой долг, пал жертвой лицедеев, принял поношение и неправое взыскание. О, правосудие! Глухое отчаяние теснит мою грудь. Дошло до того, что злодеи обвиняют его в подлоге, в том, что он якобы сам сочинил теле­грамму, чтобы погубить Эстерхази. Великий боже! Зачем? С какой стати? Назовите хоть какую-нибудь побудительную причину. Может быть, и он запродался евреям? Но вся соль в том, что подполковник Пикар был антисемитом. Да, мы стали свидетелями гнусного лицедейства, когда людей, погрязших в долгах и зле, выставляют невинными агнцами и поносят человека безупречной жизни, живое воплощение порядочности! Когда общество скатывается на столь низкую ступень падения, оно начинает разлагаться.

Итак, господин Президент, я представил Вам дело Эстерхази таким, каково оно есть. Речь идет о преступ­нике, для которого заведомо решили добиться оправ­дания. Вот уже в течение двух месяцев мы час за ча­сом следим за сей отвратительной возней. Я передал Вам обстоятельства дела вкратце, здесь, в сущности, просто сжатое изложение событий, о которых когда-нибудь расскажут жгучие строки повести, где ничто не будет упущено. Мы видели уже, как генерал де Пелье, а вслед за ним майор Равари произвели злодей­ское дознание, в исходе коего подлецы предстали до­стойнейшими мужами, а честные люди — мерзавцами. Засим собрался военный суд.

Разумно ли было надеяться, что военный суд упра­зднит решение, вынесенное другим военным судом?

Здесь можно даже пренебречь всегда возможными подтасовками в составе судей. Не исключает ли надежду на справедливый приговор уже одна слепая покорность дисциплине, вошедшая в плоть и кровь военнослужащих? Говоря «дисциплина», мы разумеем «повиновение». Раз уж военный министр, владыка живота их, во всеуслышание объявил о непререкаемо­сти приговора, возможно ль, чтобы военный суд по­смел отменить его? С точки зрения воинской суборди­нации это вещь немыслимая. Заявление генерала Бийо произвело на судей действие завораживающее, и они судили обвиняемого, не рассуждая, как солдаты идут в сражение. Совершенно очевидно, что, занимая свои кресла в зале суда, они были в плену предвзятого мнения: «Дрейфус был осужден за измену военным судом, следственно, он виновен, и мы, военные судьи, не можем оправдать его; с другой стороны, мы знаем, что признать Эстерхази виновным значило бы оправ­дать Дрейфуса». Никакая сила не могла бы выбить их из этого круга мыслей.

Они вынесли неправый приговор, навлекший веч­ный позор на военные суды, любое решение коих бу­дет отныне встречаться с подозрением. Если допус­тить, что в первый раз судьи оказались бестолковыми, то во второй раз преступный умысел не оставляет никаких сомнений. Вину их смягчает лишь то обстоя­тельство, что высшее начальство объявило приговор суда не подлежащим обсуждению, божественным откро­вением, пред коим должны умолкнуть человеки. Как же могли подчиненные противиться верховной воле? Нам толкуют о чести войска, хотят, чтобы его любили и чтили. Разумеется, если речь идет о воинстве, ко­торое при первой опасности возьмется за оружие, защитит французскую землю от врага — сие воинство есть весь народ наш, и мы не питаем к нему чувств иных, чем любовь и почитание. Но имеют в виду не сие воинство, о чести коего мы печемся, стремясь к торжеству правосудия. Радеют о золотопогонниках, в чью власть мы попадем, быть может, завтра. Другими словами, нам предлагают благоговейно лобзать эфес шашки? Не бывать тому!

Я уже показал, что дело Дрейфуса стало внутрен­ним делом Военного ведомства, поелику штабной офицер был объявлен изменником своими сослуживца­ми из штаба и осужден по настоянию высших чинов штаба. Повторяю вновь, что его оправдание и возвра­щение из ссылки означает признание вины штабного начальства. Вот почему Военное ведомство пустилось во все тяжкие, поднимая газетную шумиху, печатая ложные сообщения, пользуясь связями и влиянием, чтобы выгородить Эстерхази и тем самым вторично погубить Дрейфуса. Да, республиканскому правитель­ству следовало бы устроить изрядную чистку в сем иезуитском приюте, как называет службы Военного ведомства сам генерал Бийо! Где же он, тот сильный, наделенный чувством разумного патриотизма кабинет министров, который найдет в себе смелость все там перестроить и обновить? Сколь многих из известных мне французов приводит в трепет мысль о возможной войне, потому что они знают, какие люди ведают обо­роной страны! В какой притон низких склочников, сплетников и мотов превратилась сия святая обитель, где вершится судьба отчизны! Ужас объял моих со­граждан, когда дело Дрейфуса, «грязного еврея», при­несенного в жертву страдальца, открыло им страш­ное чрево. Какая бездна полоумных затей, глупости и бредовых выдумок! Низкопробные полицейские приемы, ухватки инквизиторов и притеснителей, са­моуправство горстки чинов, нагло попирающих са­пожищами волю народа, кощунственно и лживо ссы­лающихся на высшие интересы государства, дабы заставить умолкнуть голоса, требующие истины и пра­восудия!

Они совершили злодеяние и тогда, когда прибегли к услугам продажных газет, когда позволили защи­щать себя всякому парижскому отребью. И вот ныне отребье нагло торжествует, а правосудие бездействует и безмолвствует самая обыкновенная порядочность. Они совершили злодеяние, когда обвинили в намере­нии смутить совесть народа тех, кто жаждет возрож­дения Франции благородной, шествующей во главе свободных и справедливых народов, а сами тем вре­менем вступили в гнусный сговор, дабы упорствовать в пагубной ошибке на глазах всего человечества. Они совершают злодеяние, отравляя общественное мнение, толкая на черное дело народ, который довели ложью до исступления. Они совершают злодеяние, когда одур­манивают сознание простого люда и бедноты, потвор­ствуют мракобесию и нетерпимости, пользуясь разгулом отвратительного антисемитизма, который погубит великую просвещенную Францию — родину «Прав человека», если она не положит ему конец. Они совер­шают злодеяние, играя на патриотических чувствах ради разжигания ненависти, они совершают, наконец, злодеяние, превращая военщину в современного идола, в то время как все лучшие умы трудятся ради ско­рейшего торжества истины и правосудия.

Великая скорбь сокрушает сердца наши, когда мы зрим эту истину и это правосудие, столь страстно призываемые нами, извращенными, попранными и оскверненными! Какое потрясение испытал, надо ду­мать, г-н Шерер-Кестнер, и мне кажется, он неми­нуемо станет угрызаться, что не проявил должной решимости в тот день, когда делал запрос в сенате, не высказал всю правду до конца, не вырвал зло с корнем. Г-н Шерер-Кестнер, благородная личность, честнейший, порядочнейший человек, полагал, что истина не нуждается в доказательствах, тем более что она представлялась ему очевидной, как свет дня. Стоит ли все рубить под корень, раз и без того солнце скоро воссияет? За свою простодушную веру он и поплатился столь жестоко. То же случилось с подпол­ковником Пикаром, который из чувства благородной порядочности не пожелал предать огласке письма генерала Гонза. Сия щепетильность тем более делает ему честь, что в то время, как он беспрекословно под­чинялся воинской дисциплине, вышестоящие офицеры позволяли обливать его грязью и совершенно неожи­данно сами повели против него в высшей степени оскорбительное следствие. Пред нами две жертвы, две чистые, доверчивые души, которые положились на Ббога, а дьявол тем временем не сидел сложа руки. Более того, над подполковником Пикаром сотворили неслыханное беззаконие: французский суд сначала позволил публично напасть на свидетеля и обвинить его во всех смертных грехах, а затем, когда этот сви­детель явился, дабы представить объяснения и защи­тить свою честь, назначил закрытое слушание. Я за­являю, что сие есть также злодеяние и что упомянутое беззаконие возбудит всеобщее возмущение. Положи­тельно, военный суд имеет весьма странное представ­ление о правосудии. Такова правда в ее неприкрашен­ном виде, господин Президент, и правда сия воистину ужасна, она бросает мрачную тень на годы Вашего пребывания во главе государства. Я догадываюсь, что не в Ваших силах было повлиять на ход дела, что Ваши руки были связаны Кконституцией и окружаю­щими Вас людьми. И тем не менее человеческий долг требует Вашего вмешательства, долг, о котором Вы вспомните и который не преминете исполнить. Это от­нюдь не значит, будто я хотя бы на миг усомнился в победе правого дела. Я вновь повторяю то, во что верую пламенно: истина шествует и никакие пре­поны не в силах остановить ее. Лишь теперь на­чинается настоящее дело Дрейфуса, ибо лишь теперь обозначились окончательно позиции противоборствую­щих сил: с одной стороны, злодеи, всеми неправдами стремящиеся похоронить истину, с другой стороны, правдолюбцы, готовые пожертвовать жизнью ради торжества правосудия. И я вновь повторяю то, о чем говорил уже ранее: когда правду хоронят во мраке подземелья, она набирает там такую неодолимую силу, что в один прекрасный день происходит взрыв, разру­шающий все и вся. Преступники убедятся сами, что своими руками уготовиали себе сокрушительное пора­жение. Однако письмо мое вышло длинным, господин Президент, пора его кончать.

Я обвиняю подполковника Дюпати де Клама в том, что он совершил тяжкий проступок, допустив — хо­чется верить, по неведению — судебную ошибку, и в течение трех лет упорствовал в сем пагубном заблу­ждении, пускаясь на самые нелепые и преступные ухищрения.

Я обвиняю генерала Мерсье в том, что он явился, в лучшем случае по слабости рассудка, пособником одного из величайших беззаконий нашего столетия.

Я обвиняю генерала Бийо в том, что он, распола­гая бесспорными доказательствами невиновности Дрей­фуса, сокрыл их и нанес тем самым злостный ущерб обществу и правосудию, побуждаемый к тому поли­тическими соображениями и помышляя спасти ском­прометировавшее себя верховное командование.

Я обвиняю генерала де Буадефра и генерала Гонза в том, что они стали соумышленниками того же преступления, один, несомненно, в силу своей при­верженности церкви, другой — подчиняясь закону круговой поруки, благодаря которому Военное ве­домство превратилось в непорочную, неприкасаемую святыню.

Я обвиняю генерала де Пелье и майора Равари в том, что они произвели злонамеренное расследова­ние, то есть расследование, проникнутое духом возму­тительного пристрастия, непревзойдеённым по бесхит­ростной дерзости шедевром коего является заключение упомянутого майора Равари.

Я обвиняю трех экспертов-графологов, сьёров Бельома, Варикара и Куара, в том, что оные соста­вили лживое и мошенническое заключение, если только врачебным освидетельствованием не будет уста­новлено, что они страдают изъяном зрения и умст­венной неполноценностью.

Я обвиняю Военное ведомство в том, что оно вело на страницах газет, особенно таких, как «Эклер» и «Эко де Пари», грязную кампанию, направленную на то, чтобы ввести в заблуждение общественность и отвлечь внимание от преступной деятельности упо­мянутого ведомства.

Я обвиняю, наконец, военный суд первого созыва в том, что он нарушил закон, осудив обвиняемого на основании утаенной улики, и военный суд второго созыва в том, что он по приказу сверху покрыл оное беззаконие и умышленно оправдал заведомо винов­ного человека, нарушив, в свою очередь, правовые установления.

Выдвигая перечисленные обвинения, я отлично понимаю, что мне грозит применение статей 30 и 31 Уложения о печати от 29 июля 1881 года, предусмат­ривающего судебное преследование за распростране­ние лжи и клеветы. Я сознательно отдаю себя в руки правосудия.

Что же касается людей, против коих направлены мои обвинения, я не знаком с ними, никогда их не видел и не питаю лично к ним никакого недоброго чувства либо ненависти. Для меня они всего лишь обобщенные понятия, воплощения общественного зла. И шаг, который я предпринял, поместив в газете это письмо, есть просто крайняя мера, долженствующая ускорить торжество истины и правосудия.

Правды — вот все, чего я жажду страстно ради че­ловечества, столько страдавшего и заслужившего пра­во на счастье. Негодующие строки моего послания — вопль души моей. Пусть же дерзнут вызвать меня в суд присяжных и пусть разбирательство состоится при широко открытых дверях!

Я жду.

Соблаговолите принять, господин Президент, уве­рения в совершенном моем почтении.

Пер. О. Пичугина

Печатается по изд.: Золя Э. Собр. соч.: В 26 Т. - М.:Художественная Литература, 1967. - Т. 26.

Тема 4. Людвиг Бёрне -— журналист и публицист