Безмолвная земля 8 page. Внутри было сумрачно. Сразу за порогом начиналась кухня, переходившая в уютную столовую с обеденным столом в окружении старинных стульев

Внутри было сумрачно. Сразу за порогом начиналась кухня, переходившая в уютную столовую с обеденным столом в окружении старинных стульев. Справа сквозь открытую дверь виднелось нечто вроде мастерской. В выстуженном доме пахло отсыревшей штукатуркой и еще чем‑то, напоминавшим нафталин.

В столовой имелся открытый камин с полкой, над которой висело зеркало. По краям полки стояли медные подсвечники со свечами в целлофановых обертках. Заметив спички, Зоя распечатала и зажгла свечи.

Потом глянула в мутное зеркало, в местах отшелушившейся амальгамы усеянное ржавыми крапинами. Пожалуй, ему перевалило за сто лет. В потемках зеркало нелюбезно одарило Зою сильно исхудавшим желтоватым лицом в ржавых конопушках. В камине высилась кучка золы. Присев на корточки, Зоя ее потрогала – вдруг теплая? Нет, сырая и холодная.

По бокам камина стояли два старых кожаных кресла с кружевными накидками, на которых головы жильцов оставили темные пятна. Казалось, от них исходит запах сальных волос.

На стене висели обрамленные фотографии двух, а то и трех поколений семьи: традиционные групповые этюды в солидной деревянной окантовке хмуро соседствовали с легкомысленными снимками в хромированных и пластиковых рамках. По выцветшим родительским фото семидесятых годов, которые не могли состязаться с красочной яркостью детских снимков, было возможно предположить, кто кем и кому приходится.

Кто‑то из этих людей умер, кто‑то жив, но я отделена от тех и других, подумала Зоя.

Стрелки настенных часов с маятником за стеклянной дверцей застыли, показывая без десяти девять. Вероятно, это было точное время схода той утренней лавины. Зоя открыла футляр и толкнула маятник. Туда‑сюда качнувшись и обнадеживающе тикнув, балансир замер. Вторая попытка завершилась с тем же результатом. Зоя поискала ключ. Почему‑то казалось важным завести часы. Идея не осуществилась.

Через кухню Зоя прошла в мастерскую, где приятно пахло стружкой, где аккуратными рядами выстроились столярные инструменты – стамески, рубанки, пилы. Потом она увидела, что мастерил ремесленник.

Он делал гроб. Работа была не закончена: хорошо оструганная и ладно пригнанная домовина ожидала обивки, ручек и крышки. Жуткое зрелище зачаровывало. Зоя шагнула вперед, готовая увидеть прибранного покойника, но гроб был пуст.

В доме раздались шаги. Зоя резко обернулась – в дверном проеме стоял Джейк. Лицо его было в тени, лишь мерцали глаза.

– Здесь жил гробовщик, – сказала Зоя. – Гробовых дел мастер.

– Похоже, мой размер, – прикинул Джейк, забрасывая ногу на верстак.

– Прекрати!

Не слушаясь, Джейк улегся в гроб.

– Я ухожу! – Зоя выскочила на улицу, не желая участвовать в полоумных игрищах.

Джейка долго не было, но она упрямо ждала возле поленницы. Наконец тот вышел и молча ухватился за угол брезента.

– Не смешно, – сказала Зоя, берясь за другой угол.

– По‑моему, смешно, – фыркнул Джейк. – Ей‑богу!

– Вовсе нет! Ты пыжишься, а выходит не смешно.

– Но ведь смешно же! Даже очень!

– Нет!

– Да! – Джейк непринужденно хохотнул, показывая, как ему весело; в морозном воздухе отголосок смеха завис, точно зловещий призрак.

Зоя поджала губы.

В отеле горел свет. Однако минут через десять вновь погас.

– Порой надо посмеяться, – в темноте сказал Джейк. – Вспомни моего отца. Просто надо. В смысле, посмеяться.

Знакомство Джейка со смертью сильно отличалось от опыта Зои. При первом посещении больницы выяснилось, что отца поместили в отдельную палату в конце коридора. Питер был очень слаб, однако оторвал голову от подушки и прищурился:

– Слава богу, ты пробился, Джейк. Эти мудаки ни хера не смыслят. Возле каждой двери должен стоять часовой. Смекаешь?

– Уже позаботились, папа. Все под контролем.

Питер откинулся на подушку:

– Ты здесь, остальное похеру.

Ни ребенком, ни взрослым Джейк не слышал, чтобы отец ругался. Он видел его обозленным, раздраженным, унылым или, наоборот, оживленным после двух стаканчиков коньяка, но никогда тот не позволял себе не только брани, но даже чертыханья. Питер не выносил сквернословия.

А вот Джейку было трудно сдержаться, ибо за студенческие годы он пристрастился к коктейлю из матерщины и богохульства. Ему нравилось загнуть что‑нибудь вроде «растудыт твою в бога душу мать», не вникая, что такое «растудыт», или помянуть «шестихерого Серафима». Однажды, починяя разболтавшуюся дверцу буфета, он пропорол отверткой ладонь и вскрикнул «блядский бог!», что для бывшего ученика воскресной школы и певчего было оригинально и крепко.

Отец, стоявший за его спиной, лишь сморгнул и вышел из кухни.

Через минуту Джейк последовал за ним: сжав губы, в гостиной Питер пылесосил ковер. Джейк выдернул штепсель из розетки и показал руку:

– Что, по‑твоему, я был должен сказать? О господи боже мой?

– Тоже лишнее.

– Но это просто слова!

– Лучше разболтанная дверца, чем непотребные выражения.

– Пап, ты же воевал! В спецназе! Видел, как людям выпускают кишки! Уж тебе ли не знать, что важно, а что нет?

На «язык телодвижений» Питер, образец самоконтроля, был столь же скуп, как на «бранные слова». Его удивление, раздражение или довольство выдавал лишь один рефлекторный жест, когда двумя пальцами он поправлял очки, будто желая что‑то лучше рассмотреть. Вот и сейчас он коснулся правой линзы.

– Тебе не приходило в голову, что именно поэтому в своем доме я не терплю площадной брани?

Джейк всплеснул руками: в доме, вне дома! Бывая у Питера, он всегда так себя чувствовал, словно не разулся на пороге и вот‑вот получит замечание – мол, натащил грязи в комнаты.

Иногда, если визит затягивался, отец доставал из буфета коньяк. В два больших толстых стакана наливал на донышко. Всегда хотелось спросить: зачем для столь малой дозы такая крупная тара? Выпить с отцом было все равно что в день выпуска получить приглашение опрокинуть стаканчик с директором школы, который с деланой улыбкой и наигранным интересом спросит о твоих планах, дожидаясь, чтоб ты поскорее убрался.

Джейку было двенадцать, когда предки развелись и мать переехала в Шотландию. Большая разница в возрасте, поначалу пленительно возбуждающая, позже превратилась в пытку. Бросив престарелого мужа, мать облегченно вздохнула, а Джейка сбагрили в интернат, о чем Зоя не позволяла ему забыть, да он и не смог бы.

В день инцидента с отверткой Джейк, выпив глоток ритуального бренди, уже хотел откланяться, но Питер заговорил о сквернословии:

– Знаю, твое поколение иначе к этому относится, но меня брань задевает. Мне не нравится твое богохульство, ибо оно оскорбляет мою веру, а твоя ругань свидетельствует о девальвации ценностей.

– Каких еще ценностей, папа?

– Не понимаешь. Речь, то бишь язык, являет собой наиболее организованное, культурное и разумное выражение человеческой природы. Сквернословие же – брешь, скудоумие и полная противоположность порядку, разумности и культурному поведению, кои оно желает разодрать в клочья.

– Ага. Вот только я не особо верю в порядок и разумность.

– Полагаешь, следует сдаться? Пусть все летит в тартарары?

– Отнюдь. Я хочу сказать, что мы не всегда разумны. Сквернословие, как ты его называешь, есть выражение того, что скрыто под нашей разумностью.

– Ну вот, в одном мы сходимся! Брань суть призыв к подсознанию, смерти и распущенности.

– Каковые подспудно есть во всем, не так ли?

– О смерти ты понятия не имеешь, сынок. Ни малейшего, – пригубив коньяк, усмехнулся Питер, но затем себя укорил: – Извини. С моей стороны это не по‑мужски.

– Что? Да расслабься ты, пап! Пойми, через ругань выпускают пар. Это предохранительный клапан.

– Тут мы не сойдемся.

Джейк встал, собираясь уходить. Глядя друг другу в глаза, обменялись твердым рукопожатием – так учил Питер: пожимая руку, смотри человеку в глаза. А вот Зоя и Арчи при встрече и расставании тепло обнимались. Подобает ли мужчине этакая нежность? – думал Джейк. Но вскоре не сопротивлялся, когда Арчи прижимал его к груди. С отцом же он всегда ограничивался мужским рукопожатием; ни тот ни другой не помышлял об объятьях.

Но сейчас, когда он видел отца на больничной койке, хотелось его обнять. Обнять того, кто необъяснимо, вопреки своим жизненным принципам, вдруг стал материться.

Питер приподнял голову:

– Слыхал, Чарли накрылся? Несчастный мудила.

– Чарли?

– Спекся. Жаль. В стычке он молодчага. Видел эскарп, где мы прошли?

– Эскарп?

– Господи, сколько уж хожено! В скалах над пещерой есть выступ. Если найдется лишний человек, там надо оборудовать пост. Именно там, блядь!

– Папа…

– Не обсуждается на хер! Это тебе не сраная высотка. Присмотри. Когда вернемся, мне придется известить сволочную женушку Чарли. Если вернемся. Все из‑за этой мандавошки, понимаешь ли.

Джейк положил на тумбочку виноград и ячменный взвар, что принес больному.

– Виноград? – удивился Питер. – Где достал, ведь не сезон?

– В супермаркете, папа.

Питер потянулся поправить очки и не нашел их – сложенные, они лежали на тумбочке. Он хотел что‑то сказать, но тут в палату вошла сестра и с изножья кровати сняла процедурный график.

– Нехер всяким блядям тут шастать!

– Тише, мистер Беннетт, – строго сказала сестра. – Давайте не будем.

– Вышвырни эту суку, Джейк! Знаешь, если армейские сапоги тачать из манды, им не будет сносу.

– Ради бога, извините, – сказал Джейк. – Можем переговорить?

Выйдя в коридор, они прикрыли дверь в палату.

– Знаете, подобных слов я от него не слышал.

Дородная медсестра с коровьими глазами глянула из‑под обесцвеченных кудряшек, ниспадавших на лоб:

– Пустяки, и не такое слыхала.

– Правда? Мне не доводилось.

– Ну вот, услышали.

– Он словно путешествует во времени и вновь оказался на войне. Опять воюет. Действие лекарств?

– Да нет. Рак разрушает костную ткань, через кровоток кальций попадает в мозг. Он не всегда такой. Чаще очень милый.

– Слава богу. Я захватил бутылку бренди. Понимаю, это запрещено, и все‑таки… можно ему чуть‑чуть?

– Я ничего не видела.

– Спасибо вам.

«Медсестры и солдаты, – подумал Джейк. – Все видят, но притворяются слепыми».

В войну Питер служил в спецназе. Офицер элитного десантного подразделения, зимой 1944/45‑го в горах Северной Италии он руководил спецоперацией в тылу противника. Тридцать два парашютиста десантировались средь бела дня. Их задачей было привлечь внимание и, сымитировав мощный десант, оттянуть на себя вражеские войска, мешавшие продвижению союзников. Операция прошла успешно, немцы опрометчиво перебросили свои части.

Стояла лютая зима, десантники вступали в рукопашные схватки с итальянцами и немцами. Из тридцати двух человек вернулись восемнадцать, хотя Питер всегда иначе это излагал: потери составили четырнадцать отменных солдат. И вот, неведомым образом он вновь очутился в заснеженных итальянских горах.

Джейк вернулся в палату. Отец вроде бы заснул. Достав из пакета бутылку бренди и два картонных стаканчика, Джейк поставил их на тумбочку, а сам присел на пластиковый стул в изголовье кровати и, сложив руки на коленях, вгляделся в лицо спящего отца.

Минут через пять Питер открыл глаза:

– Свяжись с дядей Гарольдом. Давным‑давно я одолжил ему пару тысяч. Получи. Мне без надобности, а тебе пригодятся.

– Гарольд давно умер, папа. Очень давно.

– Умер? – Питер приподнял голову.

– Пятнадцать лет назад.

– Господи, и никто мне не сказал! Вряд ли мы получим долг.

– Бог с ним, папа.

Питер сморщился:

– Пожалуй, съем виноград.

– Не волнуйся, мытый. – Джейк подал виноградную кисточку.

Питер откинулся на подушку и, уставившись в потолок, стал медленно пережевывать ягоды. Прошло минут двадцать.

– Где Чарли? – вдруг спросил он. – Я с ума схожу от беспокойства.

– Чарли нет, папа.

– Как нет? Минуту назад он был здесь.

– Пап, послушай. Ты в больнице.

– Что?

– В Уорикской больнице. Проходишь курс лечения от рака и скоро поправишься.

– Что?

– Завтра со мной придет Зоя.

– Зоя? Она твоя жена.

– Правильно.

Скривившись от усилия, Питер сел в кровати и огляделся, словно впервые видел свою палату.

– У меня рак.

– Да, папа. Но ты выздоравливаешь.

– Лгун.

– Правда. Только что я говорил с медсестрой. Глянь, я принес тебе коньячку. Хорошего.

– Коньяк? Ты золото, сын. Чистое золото.

В щедрую меру наполнив стаканчики, один Джейк передал отцу, и тот сделал добрый глоток. Дверь распахнулась.

В палату мячиком вкатилась бальзаковского возраста стриженая дама в темном обтягивающем жакете и столь же тесной юбке, украшенной широким малиновым поясом. Притиснув к груди папку с зажимом, она безостановочно щелкала шариковой ручкой. Лицо ее обладало подвижностью мима.

– Приве‑ет! Приве‑ет! – пропела дама. – Как мы себя чувствуем?

– Спасибо, хорошо, – ответил Джейк.

– Чудненько, славненько! А я принимаю заявки для УБР.

– Заявки?

– Что это за лярва? – рявкнул Питер. – Какой распиздяй ее впустил?

Окоченев лицом, дама вперилась в Джейка:

– УБР – это Уорикское Больничное Радио. Вечером будет концерт по заявкам, я составляю список.

– Прошмандовка ты безмозглая!

– Отец любит Синатру. Что‑нибудь в этом духе.

– Слыхала песенку «Мы с тобой в свинцовой лодке»? Нет? И я не слыхал, падла. Тебе сгодится гроб в форме игрека. Манда!

– Его зовут Питер Беннетт. Он бы хотел услышать «Нежные силки любви».

Дама аккуратно записала:

– Нежные… силки… любви. Люблю эту вещь. Ну что ж, чудненько, славненько! Пока, мальчики!

Питер уже надел очки и, поправив их на носу, презрительно сморщился на ее яркий пояс.

– Спасибо, – сказал Джейк. – Отец будет доволен.

– Хрен с ней, с этой поблядушкой, – после ухода дамы буркнул Питер. – Хочу кое‑что сказать. Нагнись.

Джейк пригнулся; отец поманил, мол, ближе, и, сжав пальцы, прошептал:

– Припасы на исходе. Больше сброса не будет. Определенно. Наш единственный шанс – перейти через хребет.

– Знаешь…

– Молчи и слушай. Пулеметы и боезапас оставим партизанам. Фрицы решат, мы еще здесь. У Чарли гангрена, он и шагу не ступит. Отличный парень, я его люблю, но… ты понимаешь, что мне придется сделать.

– Папа…

– Иного выхода нет, сынок, – скрипнул зубами отец. – Нет выхода.

Откинувшись на подушку, в явной муке Питер захрустел пальцами.

Джейк прокашлялся:

– Это я возьму на себя, папа.

– Что?

– Улажу с Чарли.

– Не пойдет. Полная хрень. Здесь я командир, это мой долг.

– Я обо всем позабочусь.

– Не сметь, это приказ! Я в ответе, не ты!

Питер бешено выкатил глаза, и впервые в жизни Джейк понял, какой беспощадной решимостью наделен его отец.

– Тебе не встать, ты болен. Управлюсь и без твоего позволения.

– Не вздумай, сынок! Даже не вздумай!

– Сейчас выйду за дверь и с этим покончу.

Питер взревел, извергая поток ругательств. Джейк вышел в коридор и прикрыл за собой дверь. Из палаты донесся крик «Сейчас же вернись, говнюк!» и прочее в том же духе. Глубоко вздохнув, Джейк взъерошил волосы. На дежурном посту миловидная сестра подняла взгляд. Привалившись к двери, Джейк сложил руки на груди. Минуты три выждал и вернулся в палату.

Притихший отец вопрошающе глянул на Джейка.

– Сделано.

– Я не слышал выстрела.

– Приглушил. Чарли мертв. Беспокоиться не о чем.

Сняв очки, Питер прищипнул переносицу:

– Отличный солдат. Лучший из нас. – Он обвел взглядом палату, задержавшись на коньяке и винограде. Потом взглянул на сына: – Откуда ты взялся?

– Пришел тебя навестить, папа.

– Но как же… Что‑то не так… Невозможно, чтоб ты… Господи, все путается… Какая‑то мешанина…

Голос его дрогнул. Впервые Джейк видел отца слабым, и этот дрогнувший голос полоснул его по сердцу. Он потянулся обнять Питера, но тот лишь неловко ткнулся ему в грудь, и Джейк тотчас отстранился, притворившись, будто оправляет подушку и простыню.

– Где Зоя? – спросил отец.

– Завтра придет.

– Милая девочка. Я соскучился. Хочу ее повидать.

– Завтра непременно увидишь.

– Он о тебе спрашивал, – вечером сказал Джейк.

– Помнит мое имя? – удивилась Зоя. – Значит, дела его не так уж плохи.

– Ему кажется, будто он опять в итальянских горах. Его кидает во времени. Туда‑сюда.

– Почему его уносит именно в те годы?

Джейк пожал плечами:

– Наверное, самое успешное время его жизни. Плюс чувство вины. Пришлось добить своего солдата.

– Он сам рассказал?

– Выплыло. Не знаю, нужно ли тебе идти. Со мной он нормальный, но стоит появиться женщине, у него крыша едет. В смысле, матерится как извозчик.

– Переживу.

– Как пьяный извозчик. В стельку пьяный.

– Я пойду с тобой. Ведь он обо мне спрашивал? Значит, надо идти.

Назавтра вечером они пришли в больницу. Дежурная сестра сказала, что весь день Питер был беспокоен. В палате Джейк уловил какие‑то миазмы, которых накануне не чувствовал. Питер, как будто задремавший, открыл глаза.

– Беспросветно, – сказал он.

Было не понятно, что он имеет в виду – болезнь или положение отряда.

– Ты боец, папа. Всегда был бойцом.

Питер задумался.

– Привет, папа, – сказала Зоя.

Джейку очень нравилось, что она так обращается к его отцу.

– Зоя! – Питер подставил щеку для поцелуя. – Я так по тебе соскучился.

– Вот она я. Как ты?

– Сильно болит. Даже морфий не помогает. Иногда не понимаю, где я. Хочется плакать. Однако не будем нюниться, верно?

– Верно. – Зоя присела на кровать и погладила его по голове. – Все хорошо, мы с тобой.

– Ладно, проехали. Хотел сказать тебе что‑то важное, да вот вылетело из головы. Что ж я хотел‑то?..

Повисло молчание, Питер пытался вспомнить.

Джейк опустился на пластиковый стул:

– Вчера вечером радио слушал?

– Что?

– Твоя заявка. Фрэнк Синатра. Специально для тебя.

Питер глянул на Зою и рассмеялся, но потом от боли сморщился:

– Похоже, сынок мой чокнулся. О чем это он? Не понимаю, как ты за него вышла?

– И для меня загадка, папа.

– А! Вспомнил, что хотел сказать! Ради него, будь с ним. Пока смерть не разлучит и все такое. Не бросай его. Ты – его удача. Взаправду.

– Папа…

– Вот и все. Еще маленькая просьба. Обними меня. Разок. Пожалуйста.

– Всей душой.

Зоя привстала и обняла Питера, прижавшись лицом к его щетинистой щеке. Джейк поерзал на стуле. Объятье длилось не больше четверти минуты; Питер коснулся Зоиных волос:

– Ну, будет.

– А со мной обняться? – спросил Джейк.

– Не по‑мужски.

– Ладно.

Питер иссяк. Зоя и Джейк мучительно искали тему для разговора, пытаясь чем‑нибудь его заинтересовать. К радости Джейка, временной сбой выпустил отца из хватких лап. Не хотелось опять выходить в коридор, чтоб пристрелить Чарли.

Вскоре Питер задремал, и они ушли. Сестра обещала информировать о его состоянии. Зоя села за руль.

– Ты почуяла запах? – спросил Джейк.

– Какой?

– Непонятный.

Открывая дверь, Джейк услышал телефонный звонок. Из больницы сообщили, что менее часа назад Питер соскользнул в вечность.

Джейк стоял у окна.

– Куда ты смотришь? – спросила Зоя.

– Никуда.

Зоя шагнула к окну, но Джейк, обернувшись, загородил ей дорогу. Зоя рассмеялась и хотела его обогнуть, однако он опять встал на ее пути.

– Чего ты?

Джейк молчал, не давая пройти к окну. Зоя попыталась его оттолкнуть, но он по‑медвежьи ее облапил и, протащив в комнату, опрокинул на кровать.

– Пусти! Я хочу посмотреть!

Отпихнув мужа, Зоя подбежала к окну. Снежная перина. Низкие серые тучи грозили добавить ей пуху. Далекий изгиб дороги, окантованный елями, похожими на окоченевший караул с богом забытой войны. Все как прежде.

Подошел Джейк; глянув через Зоино плечо, он обнял ее за талию и погладил по животу.

– Что там было?

– Ничего.

– Врешь!

– Вру.

– Ну так расскажи!

– Нет.

Зое вдруг стало зябко. Обернувшись, она сжала в ладонях его лицо:

– Оберегаешь меня? Не надо. Я хочу знать обо всем, что здесь происходит.

Джейк высвободился из ее рук:

– Там стоял конь.

– Что?

– Запряженный в сани. Поджидал. Теперь пропал.

– Почему ж не сказал?

– Я уже видел его. Он меня испугал.

– Да? Уже видел?

– Несколько раз.

– Я тоже его видела.

– Что? Видела и не сказала?

– Огромный вороной жеребец с красным султаном, запряженный в громадные сани.

– Как же ты не рассказала? Чем думала‑то?

– На себя посмотри! Только что не пускал к окну!

Покачав головой, Джейк плюхнулся в кресло:

– Ладно, даем обещание: не будем друг друга оберегать. В смысле, здесь. Слово.

Зоя поведала свою удивительную историю о том, как ночью украдкой вышла на улицу, где гладила бок взмыленного коня и даже хотела забраться в сани, но вместе с жеребцом те вдруг стали гигантскими, либо сама она уменьшилась, точно Алиса.

Решили осмотреть место, где стояла упряжка. На снегу остались следы полозьев и лошадиных копыт. А также конские яблоки.

Значит, не привиделось, – сказал Джейк. – Но ты глянь…

Рукой в перчатке он взял конский кругляш и поднес его Зое.

– Очень мило, спасибо.

– Посмотри!

С виду обычный, навоз переливался радужным светом, мерцая синими, зелеными, красными и фиолетовым и огоньками.

– Мы грезим? – спросила Зоя. – Или это игра света?

– Отнюдь.

Потом мерцанье погасло, кругляш съежился и, распавшись на крупинки, исчез. Точно так же пропала навозная кучка, а равно конские и санные следы на снегу.

– А я уж хотел проверить, куда они ведут, сказал Джейк.

– Послушай, ведь мы давно не пробовали.

– Не пробовали – что?

– Уйти отсюда.

– Давно.

– Почему?

Потому что мы там, где лошади испражняются радугой.

– Верно.

Возвратились в гостиницу. Ни света, ни отопления не было, температура помещения неуклонно понижалась. Большое здание остывало на удивление быстро. Джейк вспомнил, что рядом с поленницей приметил топор, воткнутый в бревно. Схожу за растопкой, сказал он. Если что, спать будем возле камина.

Пока его не было, Зоя вычистила очаг. В нише каменной окантовки она обнаружила карточную колоду, являвшую собой этакую континентальную версию карт Таро, где старшие арканы именовались по‑французски. Большинство козырей были те же, что в обычной колоде Таро (Луна, Солнце), но встречались и другие. Например, одна карта называлась Гора, а на другой был изображен компас, заменявший, видимо, Колесо Судьбы. Карта под названием Собака раньше не встречалась.

От следующей карты перехватило дыхание: две огромные черные птицы уселись на воротные столбы. Тотчас вспомнились здоровенные вороны на крыше застрявшей патрульной машины. Зоя поежилась.

Она медленно переворачивала карты, ища Смерть. Над каждой рука ее замирала – сейчас откроется? Потом Зоя решила, что ей не хочется видеть эту карту, как бы та ни выглядела. Собрав колоду, она вернула ее на место в каменной нише.

С растопкой вернулся Джейк. Зоя помогла выложить из нее шалашик, который пока поджигать не стали. О картах умолчала.

Испортились мясо и овощи на разделочном столе. Джейк их выбросил. Они служили ему часами, но малоприятная перспектива опарышей заставила его сложить сгнившие продукты в мусорный мешок и отнести в контейнер на задах отеля, а стол протереть хлоркой.

Готовка исключалась, поскольку не было ни электричества, ни газа. Ограничились сыром, бисквитами и фруктами. И конечно, взяли бутылку превосходного красного вина. В отличие от холодильников, винному погребу опустение не грозило.

– Запас греха неисчерпаем, – сказал Джейк, откупоривая бутылку.

– Что?

– Говорю, запас вина неисчерпаем. – Он протянул бокал. – Держи.

– Нет, ты сказал: запас греха неисчерпаем.

– Вина. Я сказал «вина».

– Нет, греха. Запас греха неисчерпаем – вот твои слова.

– Разве?

– Да.

– Значит, оговорился.

– То‑то. Камин разожжем?

За огненными языками, лизавшими растопку, они наблюдали, словно за аттракционом с непредсказуемым исходом. В прогоравший шалашик Джейк подбросил маленькие чурки; пламя обхватило их, точно пальцы обжоры, отправлявшего снедь в ненасытный рот. Потом настала очередь чурбаков, и вскоре в камине гудел огонь.

Опускалась мантия сумерек, что бесшумной ватагой лазутчиков окружали отель. Из соседних номеров притащив матрасы, Джейк отправился за одеялами; Зоя зажгла свечи, расставив их на стойке ресепшн и в холле. На улице сумерки располнели до темноты.

Джейк промолчал, когда Зоя заперла коридорную дверь. Потом она сняла со стены декоративные старинные лыжи и, просунув их в ручки, забаррикадировала парадные стеклянные двери.

– Кого ты ждешь? – усмехнулся Джейк.

– Никого.

– Дьявола?

– Нет.

– Господа?

– Нет.

– А кого?

– Заткнись. Так мне спокойнее, понятно?

Выпили две бутылки вина. Джейк подбросил поленьев в огонь. Укутавшись в одеяло, Зоя смотрела на пламя, обретавшее всевозможные контуры. Потом уснула.

Ночью она слышала шаги перед отелем. И голоса. Скрип снега под ногами незнакомцев, тихо перекликавшихся. Слов не разобрать, не встать, чтоб выглянуть в окно. Страх перед чужаками за дверью парализовал, не давая разорвать объятья полусна. Не шевельнуться, словно опоенной зельем. Не двинуть ни рукой, ни ногой. Даже не мигнуть. Не окликнуть Джейка, ибо язык не слушается, губы спеклись. Оставалось лишь смотреть на огонь, где тихо обрушивались прогоревшие поленья.

К утру камин погас. За окнами стояла непроглядная муть – долину укрыл густой туман, накликавший снегопад. Закутавшись в одеяло, Зоя стояла перед стеклянными дверями с засовом из древних лыж. Стоит ли рассказывать Джейку о тех, кто ночью бродил вокруг отеля? – размышляла она.

Мы по‑прежнему оберегаем друг друга. Но от чего? От чего? Ведь числимся среди мертвых. Что еще может нам угрожать?

На матрасе завозился Джейк.

– Ночью кто‑то приходил, – не оборачиваясь, сказала Зоя. – Кружил подле отеля. Может, приснилось, не знаю. Но если так, это был мой первый здешний сон.

Джейк подошел к ней и, шмыгнув носом, взял ее за плечо:

– Я тоже слышал.

Зоя резко обернулась, глаза ее сверкнули.

– Правда?

Джейк выдернул лыжи, служившие запором дверей, и прислонил их к стене. Затем поспешно оделся.

– Хочешь выйти?

– Да.

– Не надо. Что ты слышал ночью?

– Какие‑то люди расхаживали вокруг отеля.

– Откуда знаешь, что это люди? – Зоин голос дрогнул.

– Не знаю, но шаги вроде бы человечьи. Слышал дыханье и кашель.

– Они пытались пробраться внутрь?

– Кажется, нет. К окну подходили, но в дом не лезли.

– Вдруг они не люди?

– А кто?

– Вдруг демоны.

Джейк насмешливо фыркнул:

– Ты ж не веришь в демонов.

– Может, теперь верю. Не выходи, пожалуйста.

Не отвечая, Джейк обулся и зашнуровал ботинки.

– Безвылазно сидеть тут, что ли? Не желаю превращаться в зека. Если они люди, выясню, чего им надо. Если демоны – узнаю, как те выглядят. – Он протянул руку. – Ты идешь?

Зоя не шелохнулась.

– Они не смогут нам навредить.

– Смогут.

– Зоя, мы умерли! Погибли в лавине! Что они нам сделают? А? Второй раз умертвят?

Зоя сморгнула. Она совершенно точно знала, что с ними могут сделать. Но Джейк этого не понимал.

– Подожди.

Не ответив на вопрос, Зоя торопливо облачилась в ботинки и куртку, позаимствованные в опустелых магазинах. Дождавшись, когда она снарядится, Джейк распахнул перед нею дверь.

На улице холод принял их в когтистые лапы. В десяти шагах все тонуло в сыром мареве, щипавшем щеки и забивавшем горло. Шел густой мелкий снег.

Зоя и Джейк обошли отель, выискивая следы, которые рассказали бы о тех, кто ночью к ним наведался и, возможно, все еще шастал неподалеку. Никаких отпечатков – ни человечьих, ни звериных. Видимо, исчезли тем же манером, что и следы лошадиных копыт и громадных санных полозьев.

Но потом Джейк кое‑что нашел.

Он показал свою находку. Окурок. Фильтр согнут, словно сигарету загасили. Потом нашлись еще окурки. Попадались на каждом шагу. По запаху горелого табака, цвету и состоянию бумаги Зоя и Джейк пытались определить давность улики, вспоминая, встречалась ли она прежде. Определенного ответа не было. Возможно, окурки давнишние, и лишь вторжение незнакомцев привлекло к ним внимание. Пара обнюхивала фильтры и в пальцах растирала табачные крошки, изучая окурки, точно древние свитки с берегов Мертвого моря, непостижимые папирусные письмена, и без устали пробиваясь к их смыслу, смыслу, смыслу.