Сэм Шафран

Сэму я обязан очень многим: вместе с Териадом он был одним из тех людей, которые лет двадцать пять назад вдохновили меня на то, чтобы я бросил играть на одном и том же инструменте.

Удивлявшимся, что я оставил фотографию, он говорил: «Дайте ему рисовать, если ему это нравится, а фотографировать он все равно не перестал. Просто теперь он фотографирует не камерой, а сознанием».

Я не буду говорить о его творчестве, потому что я никогда не был дипломированным искусствоведом. Что бы я отметил прежде всего – это то, что Сэм продолжает хорошо говорить о тех людях, с которыми он поссорился.

Мысль Сэма очень своеобразна и резка и ударяет, подобно уколу учебной рапиры. С ним всегда интересно разговаривать: суждения основаны на личном опыте и никакой пустой болтовни.

Для меня Сэм – это виртуозный ум, раскаленное сердце, сверкающее безрассудство.

При всем этом – будь у него в руке карандаш или уголь – он подобен клавиру, хорошо темперированному клавиру.

Его друг и почти брат, Анри

Андре Бретон, король‑солнце

I

Я знаком с ним где‑то с 1928 или 1929 года. Я частенько присутствовал, притулившись в уголке, на собраниях сюрреалистов в кафе на площади Бланш, слишком робкий и юный, чтобы заговорить. После войны я видел его крайне редко, поскольку жил на Востоке и в других местах, но его мастерская совсем не изменилась с тех пор, как я там бывал. Повсюду разбросаны чудесные амулеты. Он внушает робость, как король‑солнце, и сам испытывает не меньшую робость. Приступ вежливости и обмена комплиментами. Впрочем, нельзя быть уверенным в том, что он неожиданно не рассердится и не отлучит вас от церкви. Замечу, что господин Бретон всегда был исполнен глубочайшего достоинства и великой порядочности. Его очаровательная жена, чилийка, тушевалась перед ним. Судя по всему – намеренно.

Андре Бретон, 1961

Он спустился со своего четвертого этажа, намереваясь купить сестре, сопровождавшей меня, вкусное мороженое. Это напоминало церемониал. На нем была розовато‑кремовая рубашка. Я что‑то говорил, а он внимательно разглядывал меня, и было неясно, о чем он думает. Назавтра я оказался в «Прогулке Венеры», где он очаровывал новых сторонников течения, – точь‑в‑точь как во времена моей юности, разве что кафе было расположено в Ле Аль. Мимо пробегал продавец газет, вопивший во все горло: «Дебре отвергает бретонский план!» Это было скроено по сюрреалистской мерке! Всех это рассмешило, он сохранил невозмутимое спокойствие. Поясню для тех, кто находится вдали от Франции, что речь шла о недовольстве бретонских крестьян.

Забавно, в его манере высоко держать голову, в его львиной гриве не было привкуса изнеженности, но все же в нем проступало нечто женственное, быть может, широкие бедра, впрочем, мне нужно приглядеться. Вспоминаю, как Дали, стоя перед ним, произнес: «Мне приснилось, что я переспал с Бретоном». На что Бретон с большим достоинством бросил: «Не рекомендовал бы вам предпринимать такую попытку, дорогой мой».

В конце концов, о нем ходит масса анекдотических историй, но если оставить анекдоты в стороне, то именно сюрреализму я признателен за то, что он научил меня проникать посредством фотообъектива в завалы бессознательного и случайного.

II

Сент‑Сирк‑Лапопи, средневековая деревушка на скалистых берегах Лота. Бретон пересек ее вечером, направляясь выпить белого вина в деревенской гостинице; развевающаяся шевелюра, как у ветхозаветного волхва, подбородок задран вверх – над всеми этими ордами «ситроенов» и «рено», принадлежащих туристам‑паломникам. Однако знакомых из местных он приветствует низким поклоном.

Со мной он вежлив и почтителен, но стоит мне достать мою шпионскую машинку, на его губах появляется напряженная, даже болезненная улыбка. В конечном счете, для меня это оказалось превосходным тренингом, хотя улов составил всего дюжину снимков, из которых только шесть пригодных. Но сколько неосуществленных кадров остались запечатленными лишь в моем глазу – во время лекций о Гюго, Лекье и Бодлере, прочитанных для жены и трех юных заезжих сюрреалистов, – словно сквозь бурю я вглядывался в свет маяка. Наполненная дыханием слушателей гостиная с примитивной росписью на стенах, буфетом в стиле Генриха III, коллекцией бабочек и готическими окнами.

Сад камней постоянно пополнялся. Бретон, по его словам, страстно предавался охоте за агатами из местной речки – этакий эзотерический поиск. Я сопровождал его дважды. Но даже на расстоянии двадцати метров сквозь журчание реки он слышал щелканье моей «лейки» и предостерегающе поднимал палец – укоризненный учительский жест: «Сколько можно вам повторять!» – хотя другой рукой я перебирал камешки. Мы знали, куда девать второсортные агаты – в ящики с растениями на террасе кафе, куда Бретон по возвращении сбрасывал излишки.

В увитой виноградом галерее деревенского ресторанчика мы в назначенный час перекусывали, в еде он любил размеренность. Он пунктуально отвечал на приветствия обедающих, но с легким раздражением воспринимал пожелания приятного аппетита, коими заключались их обращения. Впрочем, трудно было избежать раздражения – из‑за соседних столиков то и дело доносились обрывки обыденных разговоров. Бретон возобновлял свои диатрибы против Сезанна и других («Вот вы любите Сезанна!» – провозглашал он, инквизиторским жестом указуя через стол на мой нос). Он ненавидит Италию (Учелло является исключением). Его атаки в целом основываются на принципах морали. На моральной позиции людей.

Бретона можно назвать господин Неподкупный; он предельно вежлив, несколько чопорен. Просто верховный понтифик. Более того, как уверяют злые языки, напыщенный понтифик. Может, он внутренне застенчив и стыдлив? Поди знай… После вежливо произнесенного «Вот вам нравится такой‑то» и т. п., в ваш адрес вдруг летят проклятия, которые призваны зародить в вас сомнения на свой счет.

Господа!

Я получил вторую сцену второго акта – то, что вы соблаговолили посвятить мне в вашем «Фотографическом акте».

Я глубоко взволнован и тронут самоотверженностью, выказанной вами по отношению к нашему великому мастурбатору – пальцу, жмущему на кнопку фотоаппарата, напрямую связанному с нарушителем спокойствия, коим является наш визуальный орган (см. раздел о диоптрике из декартовского «Рассуждения о методе»).

С глубокой благодарностью – перед тем, как я смоюсь, взяв свои репортерские ноги в руки, – прошу вас принять дань уважения от раскаявшегося фотографа.

Анри Картье‑Брессон [6]

В мире, разрываемом стремлением к наживе, в мире, который захватили разрушительные сирены высоких технологий и жадная до энергии глобализация – этот новый вид рабства, – за всем этим существует Дружба, существует Любовь.

15. 5. 98

[1]Цит. по: Делакруа Э. Мысли об искусстве, о знаменитых художниках. М., 1960. С. 141 (здесь и далее примеч. переводчика).

[2]Бродяга, человек, много путешествующий по свету (англ.).

[3]Французский художник XIX века. Готье, Бодлер и Золя писали об отличавшем его работы изощренном и мелочном правдоподобии деталей вплоть до таких незначительных, как пуговицы на гетрах.

[4]Параллакс – эффект несовпадения границ кадра, наблюдаемого через видоискатель, и кадра, формируемого объективом на фотопленке.

[5]«Verve» – ежеквартальный художественный журнал, основанный Териадом. Материалом для него служили работы выдающихся художников первой половины ХХ века.

[6]В ноябре 1982 года журнал «Cahiers de la Photographie» организовал в Сорбонне коллоквиум на тему «Фотографический акт». Брессон получил приглашение и ответил на него этим письмом.