Альберто Джакометти

Это лицо с точеными чертами никогда не меняет выражения, настолько удивителен его облик. Никогда нельзя быть уверенным, что он тебя слышит – но каковы ответы! Всегда точные, глубокие, индивидуальные – по самым различным поводам.

Джакометти один из наиболее интеллигентных и светлых людей среди тех, кого я знаю, честный по отношению к себе и суровый в работе, неистово набрасывающийся на самое трудное. В Париже он встает в три утра, отправляется в кафе на углу, потом работает, бродит по Монпарнасу и засветло ложится спать.

Под ногтями у него всегда черно, но неряшливость ему не свойственна, позерство тоже. Он никогда не говорит о скульптуре с собратьями по ремеслу, разве что с другом детства Пьером Жоссе, банкиром и скульптором, и с братом Диего. Я с радостью узнал, что Альберто разделяет три моих страстных увлечения: Сезанн, Ван Эйк, Учелло. Он сделал немало верных замечаний о фотографии и отношении к ней, а также о цветном фото.

Альберто Джакометти, 1961

Стоило заговорить о Сезанне и двух других художниках, как он восхищенно произносил: «Это чудовища!» Его лицо – за исключением бороздок морщин – казалось, вышло из‑под резца какого‑то другого скульптора. Совершенно особенная походка, размашистый шаг, не знаю, может, это связано с каким‑то давним несчастным случаем. Ход его мыслей еще более своеобразен. Ответы на вопросы даются порой невпопад, он проводит черту, затем еще одну – и возникает совсем иное уравнение. Поразительная живость ума, не скованного никакими условностями, уникальная честность.

В Стампе, в Граубюндене, в нескольких километрах от границы с Италией находится дом его матери. В свои девяносто лет она сохранила живой ум; она умеет остановить сына, почувствовав, что картина, которая ему нравится, завершена. Мастерская его отца устроена на старом гумне. Там он работает летом, зимой запирается в столовой.

Будучи в Париже они с братом каждый день разговаривают с матерью по телефону. Его брат Диего на редкость скромен и замкнут. Альберто с огромным восхищением относится к его художественному таланту. Диего делает прекрасную мебель, создает постаменты для скульптур Альберто. Несколько раз мне доводилось слышать от Альберто: «Настоящий скульптор это не я, а Диего!»

Деревенская гостиница расположена в том доме, где родился отец Джакометти, она принадлежит двоюродной сестре Альберто, другая сестра владеет местной лавочкой. Когда он собирается заплатить сестре за купленный для натюрморта картофель, та заявляет: «Цена зависит от того, за сколько ты продашь свою картину!»

Альберто сказал мне, что устал одновременно заниматься всем: писать картошку, пейзажи, портреты; ему нужно сконцентрировать внимание на двух темах. И это великолепно: чувство экономии, являющееся мерой вкуса.

Вернисажи Джакометти – всегда крупное событие. Для него самого это источник беспокойства. Он говорит: «К определенной дате я должен выставить все, что у меня есть, показать все это – вот, мол, где я сейчас нахожусь». Это тоже честность. При всем том от его работ возникает впечатление, что они плоть от плоти красоты.

Для Альберто интеллект – это инструмент, состоящий на службе у чувствительности. В некоторых сферах чувствительность художника принимает забавные формы. Возьмем, к примеру, его неприятие различных вольностей в общении. Впрочем, читателей «Queen» это не касается, равно как и описание того, как Альберто попивает кофе с молоком, лежа в постели. Короче, это мой друг.

Ромео Мартинес,

По моему скромному мнению, является отцом‑исповедником для множества фотографов, тянущихся к нему за отпущением грехов.

Он, со своей стороны, совершал громадный грех – он никогда не просил чего бы то ни было в качестве подаяния для лелеемого им культа фотографии.

О каждом из нас ему было известно больше, чем нам самим.