Книга первая 5 page

— Научите, мадам Девериа, как мне распознать мою единственную, когда я увижу ее.

Спит Элизевин, спит при свете свечи и свете девочки. Спит падре Плюш, спит среди своих молитв. Спит Плассон, спит в белизне своих картин. Даже Адамс, наверное, спит — спит хищный зверь. Спит таверна «Альмайер», спит убаюканная морем-океаном.

— Закройте глаза, Бартльбум, и дайте мне руки.

Бартльбум повинуется. И осязает лицо этой женщины, губы, играющие его пальцами, тонкую шею, распахнувшуюся рубашку, ее руки, направляющие его руки по теплой, мягкой коже, чтобы они почувствовали тайны незнакомого тела и стиснули его жар, а потом снова взметнулись на плечи, и пальцы зарылись в ее волосах, проникли меж губ и засновали взад-вперед, пока ее голос не остановит их и не прозвучит в тишине:

— Посмотрите на меня, Бартльбум.

Рубашка спустилась до лона. В улыбчивом взгляде ни тени смущения.

— Придет час, и вы встретите женщину, и ощутите все это, даже не притронувшись к ней. Отдайте ей ваши письма. Они написаны для нее.

Тысяча мыслей роятся в голове Бартльбума, когда он отводит раскрытые ладони; кажется, сожми он их — и видение рассеется.

Бартльбум вышел. Все перемешалось в его сознании. Там, в полумраке комнаты, ему померещилась призрачная фигурка хорошенькой девочки, лежащей на кровати в обнимку с пухлой подушкой. Обнаженной девочки. Молочная кожа — как морская мгла.

— Когда ты хочешь ехать, Элизевин?

— А ты?

— Я ничего не хочу, — говорит падре Плюш, — но мы должны попасть в Дашенбах. Тебе надо лечиться. Здесь… здесь ты не выздоровеешь.

— Почему?

— Здесь… сидит какая-то хворь. Разве ты не замечаешь? Бледные как мел картины этого художника, бесконечные изыскания профессора… И потом, эта дама, такая красивая, но такая несчастная и одинокая… Странно… Не говоря уже о том господине, который чего-то ждет. Он все время только ждет.

Одному Богу известно чего или кого… И все это, все это застыло по ту сторону сущего. Здесь все ненастоящее, понимаешь?

Элизевин молчит и думает.

— К тому же, знаешь, что я обнаружил? В таверне живет еще один постоялец. В седьмой комнате. Там вроде пусто. Вроде. А на самом деле живет постоялец. Но он никогда не выходит. Дира так мне и не сказала, кто он.

Никто его не видел. Еду постояльцу приносят прямо в комнату. По-твоему, это нормально?

Элизевин молчит.

— Что это за место такое, где люди то ли есть, то ли их нет; они бесконечно слоняются, как будто впереди у них вечность…

— Здесь берег моря, падре Плюш. Ни земля, ни море. Этого места нет.

Элизевин встает. На ее губах улыбка.

— Это край ангелов.

Элизевин останавливается на пороге.

— Мы уедем, падре Плюш. Еще денек — другой, и мы уедем.

— Вот что, Дол. Ты будешь смотреть на море. Как увидишь корабль, скажешь мне. Ясно?

— Да, господин Плассон.

— Умница.

Дело в том, что у Плассона никудышное зрение. Вблизи еще куда ни шло, а вдаль совсем никуда. Он полагает, что слишком долго смотрел на богатые сусалы. А это вредно для зрения. Не говоря уж об остальном. Так что он и рад бы высмотреть какой-нибудь корабль, да не высматривается.

Может, Дол заприметит.

— Они держатся подальше от берега.

— Почему?

— Боятся дьявольских отрогов.

— Чего-чего?

— Ну, рифов. Вдоль побережья тянутся сплошные рифы. Они чуть торчат над водой, их и не видно. Вот корабли и сторонятся берега.

— Только рифов нам не хватало.

— Это дьявол их раскидал.

— Ну конечно.

— Правда! Между прочим, он обитал вон там, на острове Таби. Как-то раз появилась тут девочка, она была святой. Села она в лодку, гребла ровно три дня и три ночи и доплыла до той окаянной земли. Она была очень красивой.

— Земля или святая?

— Девочка.

— А-а.

— До того красивой, что, увидев ее, дьявол перепугался до смерти.

Попытался было прогнать девочку, но она и глазом не моргнула. Стояла как вкопанная и смотрела на него. В общем, кончилось тем, что он дошел… до этой… как ее…

— До ручки.

— Точно. До ручки. И с диким воем стал носиться по воде, пока совсем не растворился. Больше его не видели.

— Ну, а рифы тут при чем?

— При том, что, где ступала нога дьявола, из воды поднимался камень.

Куда ни шагнет — там и риф. Они и по сей день на том же месте. Дьявольские отроги.

— Ничего себе.

— И я о том.

— Не видать кораблей?

— Не-а.

Молчание.

— Мы что тут весь день будем мыкаться?

— Ага.

Молчание.

— По мне, так лучше забирать вас вечером на лодке.

— Не отвлекайся. Дол.

— Вы могли бы написать для них стихотворение, падре Плюш?

— По-вашему, чайки тоже молятся?

— Еще бы. Особенно перед смертью.

— А вы когда-нибудь молились, Бартльбум?

Бартльбум поправляет шапочку.

— Молился когда-то. А потом прикинул: за восемь лет я обращался к Всевышнему дважды. В результате умерла моя сестра, а мою будущую спутницу жизни мне еще только предстоит встретить. Теперь я молюсь гораздо реже.

— Не думаю, что…

— С цифрами не поспоришь, падре Плюш. Все остальное — лирика.

— Именно. Будь мы чуточку…

— Не усложняйте, падре Плюш. Все куда проще. Вы действительно верите в существование Бога?

— Ну, существование — это, пожалуй, сильно сказано. Я верю, что он есть, вот. Совершенно особым образом. Но есть.

— А какая разница?

— Большая, Бартльбум, очень даже большая. Взять хотя бы этого постояльца из седьмого номера… того самого, который не выходит из комнаты, и все такое прочее.

— И что?

— Никто его ни разу не видел. Питаться он вроде бы питается. Но это запросто может оказаться уловкой. Его может и не быть. Выдумка Диры. Зато для нас он как бы есть. По вечерам он зажигает лампу; время от времени из его номера доносится шум; вы сами, я видел, замедляете шаг, проходя мимо, пытаетесь что-нибудь разглядеть, услышать… Для нас этот человек есть.

— Ничего подобного, это явно какой-то помешанный, какой-то…

— Никакой он не помешанный, Бартльбум. Дира утверждает, что это джентльмен, в нем чувствуется истинное благородство. Просто с ним связана некая тайна, вот, а в остальном он вполне нормальный человек.

— И вы в это верите?

— Я не знаю, кто он, не знаю, существует ли он, но знаю, что он есть.

Для меня есть. А еще этот человек боится.

— Боится?

Бартльбум качает головой.

— Чего же?

— Вы не гуляете по берегу?

— Нет.

— Вы не гуляете, не пишете, не рисуете, не говорите, не задаете вопросов. Вы ждете?

— Жду.

— Тогда почему? Почему вы не сделаете того, что должны сделать, и не положите всему этому конец?

Адамс обращает взгляд на эту девочку, которая говорит голосом женщины.

Когда захочет. Как сейчас.

— В разных концах света я видел таверны наподобие этой. Точнее, так: я видел эту таверну в разных концах света. То же одиночество, те же цвета, те же запахи, та же тишина. Люди приезжают сюда, и время останавливается.

Кое-кто, наверное, находит здесь свое счастье?

— Наверное.

— Если бы я мог вернуться назад, то поселился бы у самого моря.

Молчание.

— У самого моря.

Молчание.

— Адамс…

Молчание.

— Хватит ждать. В конце концов, не так уж это и трудно — кого-то убить.

— Ты думаешь, я там умру?

— В Дашенбахе?

— Когда меня окунут в море.

— Ну вот еще…

— Нет, ты правду скажи, падре Плюш, не увиливай.

— Ты не умрешь, клянусь, не умрешь.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. — Да ну тебя.

— Я видел сон.

— Сон…

— Вот послушай. Лег я однажды в постель и уже собирался потушить лампу, как вдруг открывается дверь и в комнату входит мальчик. Слуга, подумал я. Мальчик подходит ко мне и говорит: «Что бы вы хотели увидеть сегодня во сне, падре Плюш?» Так и сказал. А я ему в ответ: «Графиню Вармеер в купальне».

— Падре Плюш…

— Ну, это я так, нельзя, что ли? Короче, он ничего не ответил, только усмехнулся и вышел. Я уснул, и что, по-твоему, мне приснилось?

— Графиня Вармеер в купальне.

— Она самая.

— Ну и как она?

— Да… ничего особенного…

— Уродина?

— Мнимая худышка, так себе… Не важно… С того дня мальчик приходит каждый вечер. Его зовут Диц. И всякий раз спрашивает, что бы я хотел увидеть во сне. Позавчера я ему сказал: «Пусть мне приснится Элизевин. Я хочу увидеть ее взрослой». Я заснул, и ты мне приснилась.

— И какой я была?

— Живой.

— Живой? А еще?

— Живой, и все. Больше не спрашивай. Ты была живой.

— Я… живой?

Анн Девериа и Бартльбум сидят бок о бок в лодке, вытащенной на берег.

— И что вы ему ответили? — спрашивает Бартльбум.

— Я не ответила.

— Ничего?

— Ничего.

— И что теперь будет?

— Не знаю. Думаю, он приедет.

— Вы рады?

— Не знаю. Я по нему скучаю.

— Может, он приедет и заберет вас навсегда?

— Не говорите глупостей, Бартльбум.

— Почему бы и нет? Он любит вас, вы сами сказали: все, что у него есть в жизни, — это вы…

Любовник Анн Девериа наконец разузнал, куда отправил ее муж. Он написал ей. И в эту минуту он, верно, уже на пути к этому морю и берегу.

— Я бы примчался и увез вас навсегда. Анн Девериа улыбается.

— Скажите это еще раз, Бартльбум. Умоляю. Скажите еще.

— Вон он… вон там!

— Где, где?

— Там… да нет, правее, вон, вон…

— Вижу! Черт возьми, вижу.

Трехмачтовый!

— Ну да, трехмачтовый, разве не видите?

— Трех?

— Плассон, а сколько мы уже тут?

— Вечно.

— Я серьезно.

— И я серьезно, мадам. Вечно.

— По-моему, он садовник.

— С чего ты взяла?

— Он знает названия деревьев.

— А ты откуда их знаешь, Элизевин?

— Лично мне вся эта история с седьмой комнатой совсем не по душе.

— Что так?

— Я боюсь человека, который никому не показывается.

— А падре Плюш говорит, что это он боится.

— Ему-то чего бояться?

— Иногда я спрашиваю себя: чего мы все ждем?

Молчание.

— Что будет слишком поздно, мадам.

Так могло бы продолжаться до конца дней.