ГЛАВА 3. Последним усилием воли я попыталась привести себя в чувство

ЗАСТЫВ ОТ УЖАСА, Я НЕ В СИЛАХ БЫЛА ОТОРВАТЬ ВЗГЛЯД ОТ ЭКРАНА.

Последним усилием воли я попыталась привести себя в чувство. Ведь я ждала, что увижу его, не так ли? Случилось именно то, о чем я думала. Именно поэтому я начала фотографировать собственную комнату.

Однако одно дело представить себе что-то, и совсем другое — увидеть это. Теоретически это могло объясниться моей усталостью от недостатка сна, но на самом деле...

Я все еще смотрела на экран компьютера, не переводя взгляд на дверь шкафа. Не смела. Я была Уверена, что в реальности его там нет, и все же не могла отделаться от чувства, что он там был. И я понимала, что если я повернусь и увижу его там, то окончательно потеряю разум.

Я услышала звук шагов и почувствовала движение воздуха, как будто чья-то рука тянулась к моему горлу... С диким визгом я развернулась вправо. Там никого не было.

Зато теперь я могла видеть шкаф. Он находился прямо передо мной, и дверь была распахнута — точно так же, как пару минут назад, когда я сделала снимок.

И все же я должна была знать наверняка. Удары сердца отдавались смутным гулом где-то в ушах, когда я подошла к шкафу, потянула за ручку и распахнула дверцу настежь, почти уверенная в том, что этот парень выпрыгнет прямо на меня.

Но, конечно, никто на меня не прыгнул. В шкафу было пусто.

Что снова приводило меня к безумному выводу: парень с упрямо выпяченным подбородком не был ни в одном из мест, где побывали мы с Райной... И все же он появлялся на всех моих снимках.

Но как?

Я отсоединила камеру от компьютера и погасила экран. Мне нужно было поспать. Когда я высплюсь, все встанет на свои места. Я поплелась к кровати, предварительно постаравшись сделать вид, что это для меня совершенно нормально: сначала зажечь все до единой лампы. Но стоило мне улечься в постель под ярким сиянием каждой лампы в комнате и закутаться в любимое стеганое одеяло, сон как рукой сняло. Как только глаза мои закрывались, передо мной возникал образ темноволосого незнакомца, и я снова рассматривала потолок.

Понимая, что мне предстоит еще одна бессонная ночь, я выпростала из-под одеяла руку и потянулась к пульту телевизора в надежде включить какую-нибудь усыпляющую чепуху.

Сеть пищевых товаров. Превосходно.

Я уменьшила звук до минимума, неспособного проникнуть в мои мысли, обложилась подушками и попыталась хотя бы частично забыться.

Каким-то чудом мне действительно удалось заснуть, и в первый раз за целую вечность мои сны не превратились в кошмары. Совсем наоборот.

Я стояла, опираясь на фортепьяно, в шумном и полном публики зале. Мой пышный наряд и ожерелье переливались в свете свечей, когда я напряглась всем телом, взяв заключительную, невероятно высокую ноту. В ответ публика разразилась одобрительным свистом и аплодисментами, и я упивалась этим восторгом.

— Делия Риверз! — Эдди с довольным видом перекатил сигару из одного угла рта в другой. Не обращая внимания на то, как смешно задрался его жилет над толстым брюшком, он поднял руки, чтобы заключить меня в горячие объятия.

Эдди был хозяином этого клуба. Он вообще был хозяином доброй половины Чикаго. И определенно он был хозяином мне. Это был не тот парень, с которым вам захотелось бы спорить — если вам дорога ваша жизнь. Но даже когда он запечатлел у меня на щеке слюнявый поцелуй, я не могла удержаться и не взглянуть на пианиста. Он предусмотрительно склонился к самой клавиатуре, но все же послал мне горькую улыбку, уязвившую меня до глубины души.

И в ту же секунду появился подручный Эдди, Ричи.

— Босс! — начал он, но, еще не договорив, уже заметил роковой обмен взглядами между мною и пианистом. Ричи выразительно поднял брови, глядя на меня. Он не хотел, чтобы у меня были неприятности. Ричи был настоящим другом, и он был прав, но я успела слишком далеко зайти, чтобы внять его предупреждениям.

— Чего тебе? — рявкнул Эдди.

— Простите, босс! — ответил Ричи. — Облава!

И в ту же секунду у черного выхода из клуба начались столпотворение и давка. Особой угрозы эта облава нам не несла: Эдди был хозяином и чикагских копов. Однако частью игры была необходимость скрываться во время очередной облавы. На месте имел право оставаться только сам Эдди да пара-тройка его приближенных людей, чтобы продемонстрировать, что это респектабельное заведение, где не продают алкоголь.

Свобода. Минимум, на целый час. Я пробежала до конца улицы, пока не удостоверилась, что за мной никто не гонится, и осторожно свернула в аллею, ведущую к давно закрытому городскому театру Мой пианист уже ждал меня здесь, и все во мне застыло и вновь оттаяло для жизни, пока я бегом преодолевала последние метры, чтобы броситься к нему на грудь и покрыть его лицо страстными поцелуями.

— Я не могу видеть тебя с ним, Делия, — выдохнул он, едва отодвинувшись и пронзая меня своим глубоким взглядом. — Давай убежим вместе. Мы отправимся в Голливуд. Ты ведь всегда мечтала сниматься в кино.

— Все хотят сниматься в кино, — я покраснела и отвела взгляд.

— Ты не все. У тебя талант. И даже больше. Ты умеешь увлечь публику так, что она не в силах оторвать от тебя взгляд!

— Я увлекаю публику в баре размером со шкаф. В такой тесноте просто больше некуда смотреть.

— Хотелось бы мне, чтобы ты могла видеть себя моими глазами! — вздохнул он, нежно поднимая мое лицо за подбородок, чтобы наши глаза встретились. — Ты понятия не имеешь, насколько ты особенная. Ты могла бы добиться всего, о чем мечтаешь. Мы оба могли бы...

От его слов у меня мурашки побежали по коже, и на секунду я поверила ему. Я прямо видела это: вот мы вдвоем бежим, снимаем маленькую квартирку, выступаем вдвоем в небольших барах и кабаре, пока к нам не приходят настоящие слава и успех...

Однако этим мечтам никогда не суждено осуществиться. У меня только одна дорожка.

— Я никогда не смогу уехать отсюда, — сказала я. — Эдди меня убьет

— По-твоему, я не в состоянии тебя защитить?! Я за тебя умру, Оливия.

— Оливия? — я дернулась, как будто получила пощечину.

— Делия! — запоздало поправился он. Он протянул руку, но я отшатнулась.

— Это уже не в первый раз! Кто она, твоя жена?

Его лицо потемнело, пока он собирался с мыслями, чтобы ответить.

— Нет, не жена. Я рассказывал тебе, что с ней случилось... Это было просто... — он сосредоточенно хмурился, стараясь найти нужные слова, но так ничего и не придумал. — Это было очень давно. Прости, Делия. Пожалуйста... Просто посмотри на меня!

Я понимала, что потеряю последние остатки самообладания, если посмотрю на него, но сопротивляться не могла. Я утонула в его глазах и увидела в них горе и боль, но он не лгал мне. Он говорил правду, и эта правда была еще страшнее, чем он мог описать.

— Понятия не имею, что она с тобой сделала, — я вздохнула, возвращаясь к нему в объятья, — но если только я увижу эту девушку, я убью ее.

Он не ответил. Он лишь грустно улыбнулся и погладил меня по моей щеке так, словно старался навсегда запомнить мой облик. Все похолодело во мне, когда он наклонился и поцеловал меня...

Я резко села, ничего не соображая и не понимая. Телевизор сообщал мне подробности приготовления жаркого из индейки, и реальность наконец ворвалась в мой сон. Моя кровать. Сеть пищевых товаров.

Схватив пульт, я выключила телевизор. Да, это был самый настоящий сон, хотя он и вызывал ощущение полной реальности. И этот парень, пианист — это же был человек с моих снимков! Я все еще чувствовала прикосновение его губ, и я как будто узнавала это ощущение. Какая-то часть меня изнывала от желания снова вернуться в сон, но солнечный свет, лившийся в окно, окончательно развеял надежды опять забыться.

Вместо этого я включила компьютер и оживила монитор. Да, вот он, смотрит прямо на меня. Это было то самое изображение, которое напугало меня прошлым вечером, однако сейчас я не испытывала ни капли страха. И увеличила картинку, чтобы лучше рассмотреть его глаза.

«Хотелось бы мне, чтобы ты могла видеть себя моими глазами», — сказал он мне во сне, и теперь я глубже и глубже всматривалась в эти темные магнетические глаза, как будто действительно могла увидеть там саму себя...

Пока меня не пробрал нервный хохот. Да что со мной такое? Уж не заразилась ли я от Райны? Один яркий сон — и я уже живу фантазиями.

Так, вернемся в реальность: сны — одна из возможностей для нашего мозга разобраться с проблемами, нерешенными наяву. Образ странного преследователя наверняка напугал меня, и мой мозг превратил его в любовника и поместил в обстановку бурных двадцатых, чтобы сделать менее пугающим. И это сработало: больше я уже не боялась его, и это означало, что теперь можно начать исследовать снимки более рационально.

Для начала мне предстоит исключить все паранормальное. В этом я больше похожа на маму. Папа, хотя и был ученым, любил поговорить о явлениях «за пределами человеческого разума». Больше того: он спонсировал несколько самых дичайших исследований по поиску Источника вечной молодости, или Целительных пещер, или неизвестных науке древних существ, якобы обитающих на нашей планете и готовых открыть нам тайну вечной жизни.

Правда, благодаря всем этим проектам папе удалось наткнуться на несколько действительно серьезных археологических открытий. Однако когда апологеты Нью-Эйджа принялись рассуждать в Интернете об их космическом, трансцедентальном значении для планеты, мы с мамой просто отдалились от всего этого. Мы обе знали правду: нет никакой чепухи «за пределами человеческого разума». Имея достаточно информации, можно получить вполне разумное объяснение для всего в этом мире. Изображения на моих снимках кажутся невозможными, но только потому, что я не располагаю необходимой информацией, способной объяснить их... пока.

Я чуть не подскочила на месте, услышав шаги внизу, но тут же успокоилась. Это пришла Пири. На протяжении многих лет она с успехом исполняла роль слегка рехнувшейся венгерской бабули, пичкая меня в равных пропорциях суперкалорийными народными лакомствами (штрудели и торты) и не менее «калорийными» предрассудками и суевериями (когда навещаешь младенца, непременно присядь, не то унесешь с собой его сны!). Мы с мамой в ответ на это лишь закатывали глаза, но папа с завидной всеядностью поглощал все это, записывая все поверья и сохраняя их в кабинете, чтобы включить в свой каталог для сравнения старинного и современного мифотворчества.

С того дня, как папа пропал, я старалась проводить в обществе Пири как можно меньше времени. Возможно, это покажется абсурдом, но внешне она переживала его исчезновение гораздо тяжелее, чем мы с мамой. Она горестно качала головой всякий раз, стоило ей прикоснуться к какой-то его вещи, глаза наполнялись слезами, а от тяжких вздохов содрогался весь дом. Временами это откровенное переживание горя, которое мы с мамой старались держать внутри себя, злило меня. Хотя, в основном, мне удавалось сделать вид, что я ничего не замечаю. Я просто старалась не попадаться ей на пути.

Вот и сейчас ее приход дал мне отличный повод выйти из дома. В любом случае мне требовалось отвлечься, чтобы проветрить голову. И к тому же я проголодалась. Я взглянула на часы: время близилось к обеду. Неудивительно, что я умирала от голода — ведь перед этим я проспала целую вечность!

Я вытащила телефон и позвонила Бену:

— У Далта через час?

— Заметано, — ответил он. — Доску принесешь?

— А ты готов смириться с проигрышем?

— Тащи доску!

— До встречи.

Я дала отбой и побежала в душ. Через полчаса я уже была на крыльце с доской для криббеджа в руках.

— Пока, Пири! — крикнула я через плечо. Уже сидя в машине и выруливая к воротам, я увидела, как Пири появилась на крыльце и выплеснула мне вслед чашку воды, «чтобы удача текла за мною легко, как вода».

Совсем чокнутая.

Я включила радио и во все горло подпевала ему, наслаждаясь гонкой по скоростному шоссе. Мама предлагала купить мне на мой последний день рожденья новую машину, но я наотрез отказалась расстаться со своим любимым и потрепанным «Фордом Бронко» с зелеными разводами на капоте. Я буду ездить на нем, пока он не развалится на ходу! Я купила его на свои деньги, которые копила, пока не смогла себе позволить эту антикварную красотку. Каждая сияющая прокатная машина напоминала мне от том, как же я люблю свою собственную развалюшку. Мы с ней знаем друг друга, нам хорошо вместе... Зачем мне новая тачка?

Я увидела Бена в окне в ту же минуту, как заехала на парковку. Столовая Далта — уютная забегаловка открытая 24 часа в сутки. Ее облюбовали водители-дальнобойщики, гонявшие свой фуры по трассе 1-95, а еще студенты из расположенного поблизости кампуса Коннектикутского колледжа — от учебы их очень часто пробирал голод часам этак к трем ночи. Вот и Бен узнал про эту столовку, потому что работал в колледже как адъюнкт-профессор. Он читал всего несколько лекций в семестре, но это давало ему возможность жить в кампусе и знать все места паломничества своих студентов.

Помещение столовой напоминало длинный трейлер: один ряд столиков у стены с окнами да прилавок с грилем, на котором хозяин каким-то чудом умудрялся готовить любое блюдо, обозначенное в меню. Я до сих пор уверена, что они даже спагетти шлепали на гриль перед тем, как подавать. Словом, это было лучшее заведение всех времен.

Прежде чем вылезти из машины, я нацепила бейсболку и солнечные очки. Студенты колледжа обожали загнать меня в угол, чтобы обсудить проблемы политики и здравоохранения или очередное безумство в стиле Нью-Эйдж, как будто я могла прямиком транслировать мысли какого-то из моих родителей. Но я никогда не могла поддержать разговор на удовлетворительном для них уровне, и они уходили разочарованными.

— Не терпится отыграться? — Я заметила, что Бен уже выложил на стол карты и бумагу.

— Потрясающая наглость, — ответил он, тасуя колоду. — По последним подсчетам, это ты должна мне семьдесят пять центов!

— Просто временное отступление на заранее подготовленные позиции, — сообщила я, устроившись на скамейке напротив него и выкладывая на стол доску для криббеджа.

Бен вырос в семье, где в криббедж играло множество поколений. Когда мы познакомились, я вообще не знала о существовании этой игры, но мне стало жалко Бена, вынужденного соревноваться в сообразительности с компьютером, и я попросила его меня научить. Как и следовало ожидать, Бен оказался превосходным учителем, и не прошло и месяца, как я уже могла играть с ним почти на равных. Я поняла, что меня посвятили в почетные члены криббеджного сообщества, когда Бен преподнес мне мою собственную доску. Я очень гордилась этим подарком и прикрепила к доске широкую тесьму, чтобы можно было носить ее на плече и вешать на почетное место на стене в моей комнате.

Тогда же мы начали наш ритуальный марафон по криббеджу на деньги: четвертак (четверть доллара, двадцать пять центов — Перев.) за игру. Дважды в год мы расплачивались: один раз на мой день рожденья и второй — на его. Самый большой проигрыш не превышал доллар, но игра велась не ради денег — нам нравилось постоянно мериться силами. За это время наши матчи успели обрасти рядом традиций: мы всегда играли на моей доске, а записи вели в купленном Беном блокноте с отрывными желтыми страницами. Даже сама мысль о том чтобы изменить какую-то из этих деталей, являлась святотатством для каждого из нас.

Однако криббедж был вторым пунктом в нашей встрече.

— Как там дела у Алиссы? — поинтересовалась я.

— Алисса становится чрезвычайно популярной дамой, — сообщил Бен, извлекая из своей парусиновой сумки кожаную папку для бумаг.

Я рассмеялась. Ведь Алисса — это я.

Идея когда-то принадлежала Райне. Сколько я себя помню, мне всегда хотелось стать фотожурналисткой. Я завела свой «портфолио», который прятала под кроватью и хранила в нем все свои лучшие снимки. О моей мечте знала одна Райна: это избавляло меня от лишних расспросов и объяснений в случае провала. Я дождалась, пока мне не исполнилось шестнадцать лет, и разослала свой портфолио во все издания, которые мне нравились: журналы, газеты, новостные программы... Последовавшее за этим ожидание далось мне нелегко: я с трудом соображала и невпопад отвечала на вопросы. Ведь каждый снимок в моем портфолио был мне дорог, и я считала их действительно хорошими.

Наконец пошла череда ответов... И все как один содержали отказ. Мне прислали по меньшей мере сотню версий одного и того же: «Извините, но мы занимаемся серьезным делом. И не имеем возможности оплачивать увлечения детей знаменитостей».

Я была раздавлена. Закинула портфолио на чердак и поклялась, что больше никто и никогда не увидит моих снимков.

Однако Райна так легко не сдалась. Она тайком раскопала портфолио и отправила мои работы под псевдонимом Алисса Гранд. Позже она объяснила мне, что выбрала это имя не без умысла: «Алисса» значило «правда», а «Гранд» — «большой». То есть с одной стороны имя было обманным, однако должно было послужить для «большой правды»: объективной оценки моих работ.

Не прошло и недели со дня отправки портфолио, как я уже получила свое первое предложение работы, и с тех пор этот поток никогда не прекращался. Не то чтобы я гребла лопатой деньги или приобрела огромную известность, но у меня было самое главное: возможность делать интересные фотографии и делиться с людьми своим взглядом на мир.

В этот раз, пока мы с Райной мотались по Европе, Бен проверял заведенные на имя Алиссы Гранд электронную и голосовую почту и абонентский ящик.

— Я пропустила что-то важное? — поинтересовалась я.

Бен по очереди зачитал полученные предложения. Я снова почувствовала удовольствие от того, что имею свободу выбора и могу браться только за те задания, которые будут интересными для меня — ну и конечно, отвечают маминым требованиям «не ввязываться ни во что опасное». Большие конские бега в Мериленде? Не особо интересно. Шестнадцатилетний матадор обещает уложить шесть быков за один день? Очень интересно, но журнал ждет от меня репортаж, оправдывающий бои быков, а на это я пойти не могу. Успех какой-то бездомной леди, которая умудрилась занять понемногу у достаточного числа людей, чтобы начать свое дело? Отлично, я за, обеими руками.

— Значит, остановимся на этом, — пожал плечами Бен и пробежался глазами по списку, как будто только что заметил в нем еще один пункт. — Эй, погоди... Есть еще одно предложение. Нет желания смотаться на карнавал в Рио?

Он изо всех сил старался говорить небрежно, однако его равнодушная мина выглядела слишком неестественной. У меня отпала челюсть:

— Ты издеваешься? Да! Конечно да!

У меня был миллион причин желать попасть на карнавал. Прежде всего, то было одно из самых великолепных в мире зрелищ, продолжавшееся целых четверо суток. О таком может только мечтать любой фоторепортер: яркие костюмы, дикие пляски, толпы людей со всех концом света, собравшиеся на этот грандиозный праздник — где еще найдешь столько великолепных объектов для съемки?

И конечно, для поездки в Бразилию у меня была и личная причина. Вот уже почти год как я рвалась побывать в тех местах, где пропал мой отец. Мне было необходимо встретиться и поговорить с теми, кто был с папой в последние его дни. Мама считала эту идею не только бесполезной, но и опасной. Она сама успела не раз и не два переговорить со всеми людьми в лагере «Глобо-Рич» в окрестностях Рио, где в последний раз видели отца. Она общалась с ними по телефону в тот день, когда его объявили пропавшим без вести, и вскоре побывала там лично. Все твердили одно и то же: что последний папин визит в этот лагерь ничем не отличался от прежних. Он осматривал пациентов, он консультировал других врачей, он присутствовал на операциях, чтобы посмотреть, как еще можно улучшить работу полевых госпиталей. Сталкивался ли он с какими-то особыми случаями жестокости и насилия? А как же иначе, ведь это неотъемлемая часть жизни фавелас, беднейших районов Рио. Но ни жестокость, ни насилие не выходили за пределы обычных рамок, и уж во всяком случае не были обращены на папу лично.

Да, папа несколько раз уходил куда-то один, и никто не знал, куда он направляется. Но и это не выходило за рамки его обычного поведения. Он всегда лично интересовался жизнью своих пациентов, и все привыкли к тому, что он непременно навещает своих бывших больных, когда приезжает в «Глобо-Рич». Слишком неравнодушный к судьбам людей, он всегда считал, что один человек лучше справится с миссией помощи какой-то семье или даже целой деревне. С учетом всего этого никому и в голову не пришло бить тревогу, когда отец один ушел из лагеря, и о его исчезновении заговорили, лишь когда прошло несколько дней. Соответственно поиски велись по давно остывшему следу, и этот факт не в силах были изменить ни богатства семьи Уэстон, ни усилия правительственных агентов.

Четыре месяца прошло со дня исчезновения папы, прежде чем его официально признали погибшим. За это время неистовая вера моей мамы в то, что ее связи и деньги помогут найти отца, превратилась в твердую надежду, что она по крайней мере получит ответы на терзавшие ее вопросы. Но постепенно все затопило отчаяние перед хаосом, в который превратился ее внутренний мир. Ей удалось выжить, лишь раз и навсегда захлопнув дверь перед этим хаосом. И она больше всего на свете боялась того, что если я снова открою эту дверь, то уже не смогу выбраться из бездонной пучины отчаяния и боли.

Бедная мама просто не осознавала, что я так и продолжала барахтаться в этой пучине. И, насколько я знала себя, единственным способом выбраться из нее были хоть какие-то ответы, которые я смогу раздобыть сама. Не важно какие — пусть это будет всего лишь повторение тех сведений, которые я получила от мамы. Но я должна была услышать их своими ушами — даже если это окончательно убьет последнюю надежду на то, что отцу каким-то чудом удалось где-то выжить.

— По-твоему, она подпишет разрешение? — спросил Бен, следя за тем, как я набираю мамин номер. Поскольку восемнадцать мне должно было исполниться еще через два месяца, для каждого выезда за границу мне требовалось предъявить властям официальное согласие моей матери. Его спрашивали не в каждом аэропорту, но довольно часто, и это было законным требованием. Если я прилечу в Бразилию и на таможне меня попросят предъявить разрешение от родителей, а у меня его не будет, они попросту не выпустят меня за территорию аэропорта. И мне ничего не останется, как обратным рейсом лететь домой.

Мама не отвечала. Я оставила ей сообщение со всей необходимой информацией и попросила перезвонить.

— Ты же знаешь, она не захочет тебя отпускать, — сказал Бен.

— Знаю. Но ведь это по работе. По-моему, она уступит, — и я кивнула на карты. — Сам раздашь или отложишь агонию?

— И это я слышу от особы, которая только и делает, что зевает взятки?

— Фу-ты ну-ты! С каких это пор мы такие храбрые?

Бен только ухмыльнулся и принялся сдавать карты. Через несколько часов мы покинули забегаловку Далта с безнадежно равным счетом.

Мой телефон ожил по дороге домой.

— Шалом! — с нарочитой веселостью приветствовала я маму. — Разве в Израиле не глубокая ночь?

— Клиа, мне не нравится эта идея.

Я слышала взрывы мужского хохота и громкий разговор, перекрывавший мамин голос, и понимала, что она отошла в сторонку во время званого обеда: этакого внешне непринужденного и дружеского времяпровождения, за которым, как правило, и решаются все самые важные государственные вопросы. Она нарочно выбрала такое время, чтобы иметь повод быстро свернуть разговор.

— Это совершенно законное предложение работы, — возразила я.

— Той, за которую тебе заплатят, или той, которой ты займешься на самом деле?

— Я совершенно точно выполню работу, на которую меня нанимают.

Трубка снова взорвалась громким смехом, к которому присоединилась и мама.

— Поговорим позже, — сказала она. — Целую!

Она дала отбой, и я довольно улыбнулась. Она не сказала твердое «нет». Я включила радио и поехала дальше. По дороге домой я заглянула к Райне поесть попкорна и посмотреть записи тех телешоу, которые мы пропустили за время поездки. Было уже очень поздно, когда я наконец повесила доску для криббеджа на ее законное место, и я от всей души надеялась, что устала настолько, что засну как убитая.

Я не ошиблась. Я действительно моментально заснула. И снова пришли сны.

Комната переливалась всеми оттенками алого сочетавшимися с цветом моего халата. Я сидела перед трельяжем и наносила на лицо крем для снятия яркого сценического грима.

В дверь постучали. Три частых коротких удара и еще один, через промежуток. Наш условный сигнал. Я легко вскочила и поспешила открыть дверь, стараясь действовать совершенно беззвучно. Я не хотела его впускать до того, как буду совсем готова. Я уселась обратно перед зеркалом и быстро стерла с лица остатки грима. Затем приглушила свет настольной лампы и ответила:

— Входите!

Я не повернулась ему навстречу, но наши глаза встретились в зеркале. Вот уже год продолжалась наша связь, но все равно я нервничала при каждом нашем свидании. Я никогда не видела такого красивого мужчину. Не то чтобы он поражал своим совершенством. Его нос немного утолщался на переносице, как будто его давным-давно сломали, да так и не выправили. И хотя он был совсем молод, легкие морщинки залегли в уголках глаз. Они придавали ему индивидуальность: он выглядел как человек, которому уже пришлось сразиться с жизнью и победить.

— Почему так долго? — спросил он, снимая шляпу и входя в комнату. — Я уже забеспокоился.

Я резко развернулась на стуле, готовая ответить колкостью, однако увидела, что он улыбается. Я мигом успокоилась и рассмеялась в ответ. Он просто хотел подшутить надо мной! Правда, он всегда чересчур тревожится из-за меня, хотя знает, как раздражает меня его опека — и вот теперь решил на этом сыграть.

— Ты такой гадкий! — сказала я.

— Зато ты была очень, очень хороша! — с этими словами он вынул из-за спины большой букет ирисов.

— Тебе правда понравилось?

— Еще ни один Гамлет не мог похвастаться такой чудесной Офелией.

— За последние две сотни лет? — уточнила я. — Боюсь, тебе все же не хватает опыта для таких утверждений.

Его губы искривила тень улыбки:

— Можешь не сомневаться, у меня его более чем достаточно, — заверил он меня.

Я закатила глаза и наградила его привычной улыбкой с сомкнутыми губами. Я всегда так улыбалась, когда не была на сцене. Но с ним этот номер не прошел.

— Ты же знаешь, как я люблю твою настоящую Улыбку, Аннелина!

Я покраснела. Он отлично знал, как меня смущает небольшой промежуток между верхними передними зубами. Я могла забыть о нем, когда играла Роль, но в обычной жизни постоянно помнила, страдала от этого, как будто у меня была дыра на пол-лица.

— Ты так уверена, что разочаруешь людей, если покажешь им, что несовершенна, — мягко сказал он.

Я едва успела сморгнуть слезы, неожиданно вскипевшие в глазах. Он всегда смотрел глубже, чем даже я сама, даже если мотивы моих поступков были пугающими или такими глубоко интимными, что я не заговорила бы о них вслух даже сама с собой.

— Ты не понимаешь, что и так идеальна, — заверил он. — И именно твои несовершенства составляют твое совершенство. Потому что они составляют тебя. И люди любят это в тебе. И я люблю.

Мне снова пришлось захлопать ресницами, чтобы не выдать слезы — на сей раз это были слезы благодарности. Он делал это с самого первого дня нашего знакомства. Он словно открывал те места в моей душе, что таили болезненные трещины, чтобы исследовать их, очищать от малейших остатков инфекции и заполнять целебным бальзамом своей любви — пока от них не останется и следа.

Мне было так хорошо, почти невыносимо. Я улыбнулась — по-настоящему — и поспешила сменить тему. Я кивнула на букет ирисов у него в руках и на вазу на туалетном столике, уже занятую розами на длинных стеблях.

— Розы и ирисы? Сегодня у тебя экстравагантное настроение.

— Я не посылал тебе розы, — покачал головой он.

— Не посылал? На карточке написано «От самого большого поклонника». Их принесли перед началом спектакля. Они не от тебя?

Я знаю, что ты предпочитаешь ирисы, — и он поднял свой букет. — Ты позволишь?

— Конечно.

Он потащил было розы из вазы, чтобы заменить их своим букетом, но скривился и выронил цветы.

— Что с тобой? — всполошилась я.

— Шипы, — все еще морщась, ответил он. На его ладони проступило несколько алых капель, которые росли прямо на глазах. Он поспешил снова сжать руку в кулак.

— Подожди, я перевяжу.

— Не надо. Я уже в порядке.

— Героический страдалец! — Я нашла на столике кусок ткани и взяла его кулак в свою ладонь. — Открой.

— Аннелина, кровь давно остановилась!

— Открой.

Он повиновался... и открыл совершенно гладкую ладонь.

— Как... что случилось? — удивилась я.

— Я же сказал: кровь остановилась.

— Не может быть, — я ощупала его ладонь и пальцы. — У тебя не осталось и царапины!

— Я почти и не оцарапался.

— У тебя вся рука была в крови! — возразила я и даже попробовала нажать на его ладонь, но кровь так и не выступила. Ни капли.

— Ой! — расхохотался он. — Ты что, решила пустить мне кровь? — он ласково сжал мою руку, а другой рукой заставил поднять лицо, пока наши глаза не встретились. — Со мной все в порядке, — заверил он. — Мне очень хорошо. И могло бы быть еще лучше...

Не выпуская моей руки, он опустился на одно колено и вынул из кармана бархатную коробочку.

Нет. Этого не могло быть!

Он открыл коробочку, в которой сверкал единственный безупречный бриллиант на изящном золотом кольце. Он поднял на меня глаза, и я увидела в них безбрежную любовь.

— Ты выйдешь за меня замуж, Аннелина?

В одно мгновение перед моим мысленными взором промелькнуло это дивное виденье: целая жизнь впереди, череда таких чудесных картин, что их невозможно было описать словами — лишь бесконечное счастье, от которого захватывало дух и хотелось плакать.

— Аннелина? — его глаза расширились в тревоге.

— Да! Да, я выйду за тебя!

Он ничего не сказал, но его улыбка засияла еще ярче, когда он вскочил и заключил меня в объятья. Я смеялась и плакала, я прижималась к нему, и весь мир кружился со мной в вихре экстаза...

Я села в кровати, задыхаясь и не понимая, где нахожусь. Затем резко обернулась к компьютеру, почему-то решив, что он должен быть там: просто возьмет и шагнет с темного экрана в мою комнату.

Конечно, его там быть не могло, но мне непременно нужно было его увидеть. Я скатилась с кровати, но все еще не пришла в себя со сна и грохнулась на пол. Тут же в мою дверь постучали.

— Что там происходит? — окликнула меня Пири.

— Ничего! — ответила я. — Плохой сон приснился.

Дверь мигом распахнулась.

— Плохой сон? — Пири тревожно цокнула языком. — Кто-то ходит по твоей могиле! Сегодня выверни одежду наизнанку, чтобы вернуть удачу!

И она уставилась на меня в ожидании, что я с уважением отнесусь к ее диким суевериям.

— Да, Пири, я непременно так и сделаю. Спасибо.

Пири кивнула и закрыла дверь. Но прежде чем она закрылась полностью, в щелку я успела заметить, как Пири покосилась на папин кабинет и перекрестилась. Я закатила глаза.

Наконец мне удалось встать и добраться до компьютера. Всего минуту назад я отчаянно хотела поскорее его включить, чтобы увидеть парня из своих снов, но теперь эта решимость заметно уменьшилась. я попыталась повторить те объяснения, которые придумала вчера: мой мозг нарочно оживляет этого персонажа во сне, чтобы он перестал мне казаться таким опасным и я смогла разобраться в нем, не скованная цепями страха. Я даже прикинула, что сказала бы на это Райна: парень загадочен и красив, было бы странно, если бы он не стал мне сниться! Она отмахнулась бы от всех моих страхов и посоветовала бы мне поблагодарить свое воображение за такое классное ночное развлечение.

Но проблема состояла в том, что эти сны ничуть меня не развлекали. Они были наполнены такой жизнью, что казались реальностью, и обволакивали меня, как мох, делая беспомощной участницей чужого спектакля. Мне это не нравилось, как и смутное ощущение, что чем больше они мне будут сниться, тем более реальными будут казаться. Я бы с удовольствием избавилась от них, если бы смогла, по крайней мере до той поры, пока не вернусь из Рио. Возможно, тогда пройдет достаточно времени и сны уже получат надо мною такую власть.

Да, это был неплохой план.... Только сны приходили без моего ведома. Стоило мне закрыть глаза — и передо мной разворачивалась новая глава в нашей истории любви. Только вот я никогда не была во сне собой. Я была Делией, или Аннелиной, или Кэтрин, или Оливией — всякий раз одной из этих четырех женщин, каждая из которых жила в свою эпоху. И видения своей живостью были мало похожи на сны, а скорее напоминали воспоминания о прошлом.

Поначалу они меня бесили. Независимо от того, какое счастье я испытывала во сне, просыпалась я всегда с таким чувством, будто парень с фотографий промыл мне мозги. Я всеми силами пыталась бороться с этими снами. Я нарочно делала так, чтобы заснуть перед экраном, где шел какой-нибудь жуткий ужастик или слезоточивая драма — в надежде, что сюжет застрянет в мозгу и ворвется в мой сон. Я занималась визуализацией и медитацией, специально рассчитанными на произвольное формирование собственных сновидений. Я изматывала себя многокилометровыми вечерними пробежками и уставала так, что готова была заснуть на ходу — мертвым сном без сновидений.

Ничего не помогало. Каждую ночь я исправно отправлялась в прошлое. Я становилась Оливией в Италии эпохи Возрождения и старательно совершенствовала технику своих акварелей, снова и снова изображая лицо своего любимого или его близкого друга, Джованни. Трудно было найти более несносные модели: ни тот, ни другой не способен был усидеть на месте больше двух минут — после чего начинались их вечные шуточки и подначивания. В Другие ночи я жила столетие спустя. Меня звали Кэтрин, и я скакала верхом в дамском седле где-то в сельской глубинке в Англии, а парень с фотографий нахлестывал коня, стараясь меня догнать. В иные ночи Аннелина переносила меня во Францию, на лучшие театральные подмостки девятнадцатого века, или Делия забирала меня в Чикаго времен сухого закона.

Я была так растерянна, что уже собиралась позвонить своему терапевту, чтобы рассказать обо всем этом — но что-то все же удержало меня в последний момент. Меня приводило в ярость мое бессилие перед этими снами — но, с другой стороны, я испытывала к ним какое-то нездоровое влечение. Они были моими. И парень был моим. И я не желала этим ни с кем делиться. Я не смогла бы объяснить, откуда взялось это чувство, но так и было.

Так прошла неделя, и случилось нечто еще более странное: мое раздражение на незваные видения исчезло, и я начала ждать их с нетерпением. Это произошло далеко не сразу, но чем дольше я грезила этим человеком, тем больше я начинала влюбляться в него, и меня уже не волновало, что процесс вышел из-под контроля.

Он был для меня неотразим. На какие бы ухищрения я ни шла, стараясь от него что-то скрыть, он с легкостью мог заглянуть в самую глубину моей души и увидеть мои истинные чувства. И в то время, как он легко и непринужденно демонстрировал свою власть над чувствами тех четырех женщин, во сне все эти четверо являлись мною. Они походили на меня внешне (за исключением промежутка между верхними зубами у Аннелины), они говорили моим голосом и с моими интонациями, и точно так же, как и я, терзались внутренними страхами, в которых боялись признаваться даже сами себе.

Однако их страхи нисколько не отпугивали этого парня. Скорее он еще больше любил меня за них и за смешные уловки, с помощью которых я пыталась их скрыть. Словно он был нарочно создан специально для меня. Он внушал мне ощущение безопасности и любви, на которую не был способен ни один человек в моей реальной жизни. И он был даже отмечен мной. Во всяком случае, мне хотелось в это верить. Потому что у него на груди была миниатюрная татуировка в форме цветка ириса.

В конце концов я перестала тревожиться из-за нереальности своих фантазий: ведь я уже жила ими. Каждый вечер я под теми или иными предлогами старалась уйти спать пораньше и даже повадилась укладываться подремать днем, чтобы удовлетворить желание лишний раз побыть вместе с ним. Проснуться означало для меня испытать сердечную боль от вынужденной разлуки. Всякий раз, усаживаясь в кровати и понимая, что я одна, терзалась так, словно душу мою разрывало на части. Чувства, испытанные во сне, я старалась сохранить в сердце как можно дольше, но всякий раз они развеивались без следа, оставляя меня мучиться от печали и желания вернуть ощущение счастья. Да, я сколько угодно могла предаваться мечтам о нем в промежутках между сновидениями, но это была лишь жалкая тень того блаженства, которое я испытывала в его обществе во сне.

— Все, хватит! — отрезала Райна, захлопнув у меня перед носом крышку ноутбука. До поездки в

Рио оставалась примерно неделя, и мы обе сидели на кухне за выполнением заданий для школы.

— Райна! — возмутилась я. — Ты же так порушишь всю мою работу!

— Да ладно тебе! Ты не напечатала ни буквы за последний час. Делаю единственно возможный вывод: это неспроста! Давай выкладывай: кто он и почему ты о нем ничего не рассказала?

Я почувствовала, что предательски краснею:

— Что значит кто?

— Ах, вот как? Решила поиграть со мной? Клиа, это же очевидно. Ты практически обезумела, ты словно где-то за сотни миль отсюда с того самого дня, как мы... — она охнула и хлопнула меня по плечу. — О! Мой Бог! Это же Бен, верно? И я все-таки прервала вас на самом интересном месте, когда мы вернулись из Парижа? Это Бен, но ты не желала колоться, потому что тогда пришлось бы признать, что это так, а ведь я говорила тебе, что это так!Ты лузер! — выкрикнула она с таким восторгом, что мне было даже немного жалко рассказывать ей правду.

— Да нет же, Райна! Это не Бен. Это вообще никто.

— Лгунья!

— Ну ладно, это вообще не кто-то реальный, — призналась я с недовольной гримасой.

Она все еще не спускала с меня ироничного взгляда. Ясное дело, Райна на этом не остановится, и так или иначе мне придется выложить ей хотя бы часть правды. Несмотря на то, что больше всего я хотела бы держать подробности об этом парне при себе, меня распирало желание поделиться своими чувствами с моей лучшей подругой. Вот только с чего начать рассказ о ком-то, кто существует исключительно в моих снах?

Я сделала глубокий вдох и выложила все как есть. То есть пересказала ей все мои сны, но все же не объяснила, как увидела его в первый раз. Я просто сказала, что этого парня я когда-то увидела на фотографии — сама не помню на какой.

Ох, какое же это было облегчение — рассказать о нем Райне! Я чувствовала, будто вырвалась на волю из темницы. И когда я замолчала, Райна еще долго смотрела на меня, не говоря ни слова.

— Ты ведь знаешь, что вертится у меня на языке, верно? — наконец спросила она.

— Мне нужен бойфренд.

— Тебе нужен бойфренд.

— Мне не нужен бойфренд.

Райна выразительно подняла одну бровь.

— Мне не нужен бойфренд, — отчеканила я. — Это не значит, что меня возмущает сама идея — просто я не желаю заводить кого-то просто «чтобы был». Потому что это должен быть действительно мой парень.

Стало быть, этот «сделай-сон-явью» — твой парень?

«Да! Он мой!» — чуть не выкрикнула я, но вовремя сдержалась: Райна точно решит, что у меня съехала крыша. Хотя это была на сто процентов чистая правда. Человек из снов был действительно моим парнем. И он доказывал мне это каждую ночь.

Ну, конечно, доказывал. Независимо оттого, какими реалистичными были мои сны, они были и оставались снами — иначе говоря, порождениями моего подсознания, моего воображения. Конечно, он понимал мои потребности и желания лучше всех. Почему бы мне не создать его идеальным? Татуировка в виде ириса была самой трогательной деталью: она связывала его с моим отцом, по которому я так ужасно скучала. Фрейд бы целый день с этим провозился.

И все же, несмотря на очевидное, я не собиралась отказываться от своих чувств. Я предпочла промолчать: пусть Райна считает, что выиграла в этом споре. Я даже сказала ей, что она может познакомить меня с кем-нибудь после того, как вернусь из Рио... Хотя знала, что никто не сравнится с мужчиной, которого я создала в своих фантазиях.

Однако прошло всего три дня, и Бен тоже загнал меня в угол. Мы сидели у Далта. Я приканчивала маффин с черникой, — естественно, только что с гриля, — и одновременно играла в криббедж и грезила наяву.

— Итак, когда появляются инопланетяне и похищают тебя из тела, это больно? Или ты была в отключке, когда это случилось?

— Чего? — опешила я.

— Того, что я смухлевал уже три раза подряд! Что с тобой происходит?

И он на манер Райны задрал бровь. Теперь Бен тоже решил играть в детектива, и так просто от него не отделаешься. Я представила, что повторю перед ним мои излияния Райне, и чуть не рассмеялась. Нет уж, я скорее умру, чем опишу Бену свои фантазии.

Тем не менее, ему требовалось сказать хоть что-то, причем он знал меня слишком хорошо, чтобы купиться на откровенную ложь.

Я вспомнила о фотографиях. Можно было рассказать ему о фотографиях, но не упоминать о снах. Бен был как папа: его хлебом не корми, дай послушать про что-то необыкновенное. Ему понравится история про ту фотографию собора в Праге, где человек парит в воздухе безо всякой опоры.

— Только не подумай, что рехнулась... — начала я.

— Я уже давно так думаю, поэтому...

Я набрала в грудь побольше воздуха и начала свой рассказ. Я описала ему свои исследования каждой фотографии, включая те, которые выглядели совершенно невозможными и демонстрировали, что этот человек не мог находиться во плоти в тех местах, где я делала снимки. К тому времени, как я закончила, Бен уже не переставая хмурился, а сосредоточенность в его глазах превратилась в неподдельный страх.

Теперь он точно сочтет меня сумасшедшей. Зря я ему все рассказала!

— Слушай, может, хватит на меня так смотреть? Я знаю, что всему этому должно быть логическое объяснение, — я постаралась уступить его здравому смыслу. — Я просто пока не нашла его, но рано или поздно...

— Ты должна показать мне эти снимки, — отчеканил Бен.

— Хм... ну ладно, — снова уступила я, хотя мне вдруг совсем расхотелось ими делиться. — Пожалуй, когда я вернусь из Рио, у меня найдется минутка, чтобы снова их открыть, и мы...

— Сейчас, Клиа, — возразил он. — Мне нужно увидеть их немедленно.