В-третьих, объединение немецкого народа и, соответственно, восстановление естественного состояния, которое в течение столетий было искусственно нарушено

Так, мои соотечественники, с самого начала звучала наша внешняя программа, которая изначально[282] определила необходимые действия. Это, однако, ни в коем случае не означает, что мы когда бы то ни было стремились к войне. Непременным было только одно: мы ни при каких обстоятельствах не откажемся от восстановления немецкой свободы и, таким образом, от предпосылки национального немецкого подъема.

Исходя из этих соображений, я сделал миру множество предложений. Мне не нужно их здесь повторять — это обеспечивает ежедневная публицистическая деятельность моих сотрудников.

Сколько бы мирных предложений я ни сделал этому миру — предложений о разоружении, о мирном введении разумного экономического порядка и т.д., — они все были отклонены, и отклонены в основном теми, кто, скорее всего, не верил, что сможет с помощью мирного труда справиться с собственными задачами, или, точнее сказать, удержать руль собственного режима.

Несмотря на это, нам постепенно удалось за годы мирного труда не только провести в жизнь большие внутригосударственные реформы, но и добиться объединения немецкой нации, создать Великую немецкую империю, вернуть миллионы немецких соотечественников на их собственную родину, усилив ими, как фактором политической мощи, немецкий народ.

В это же время мне удалось приобрести ряд союзников, в первую очередь Италию, с главой которой меня связывает тесная личная дружба.

И наши отношения с Японией становятся все лучше. Кроме того, целый ряд народов и стран Европы еще с прежних времен относятся к нам по-дружески и с постоянной симпатией, прежде всего Венгрия и некоторые северные государства. К этим народам присоединились и другие, однако, к сожалению, не тот народ, за который я больше всего в моей жизни боролся, а именно — британский. Конечно, английский народ в своей массе не может нести за это ответственность. Нет, но это те немногие, кто в своей упорной ненависти и сумасбродстве саботирует[283] любую попытку такого понимания, поддерживаемые тем интернациональным врагом мира, которого мы все знаем, — интернациональным еврейством.

Так, к сожалению, не удалось установить между Великобританией, и прежде всего между английским народом, и Германией такую связь, на которую я всегда надеялся. Поэтому наступил день, точно как в 1914 г., когда нужно было принять твердое решение. Я не побоялся и этого. Потому что я был уверен в одном: если нам не удалось добиться дружбы с Англией, то пусть ее враждебность настигнет Германию в тот момент, когда я сам еще стою у руководства империей. Если благодаря моим действиям и моим желаниям пойти навстречу не удалось достичь дружбы с Англией, то тогда это невозможно и в будущем; тогда не остается ничего, кроме борьбы, и я только благодарен судьбе за то, что этой борьбой могу руководить я сам.

Я твердо убежден в том, что с этими людьми действительно не может быть никакого понимания. Это сумасшедшие глупцы, люди, которые уже в течение 10 лет не знают других слов, кроме как: «Мы снова хотим войны с Германией!»

Все эти годы, пока я прилагал усилия в любых обстоятельствах наладить взаимопонимание, господин Черчилль восклицал только одно: «Я хочу войну!»

Теперь он ее имеет!

И все его подстрекатели, которые не могли выдумать ничего другого, кроме того, что это будет «прелестная война», которые тогда, 1 сентября 1939 года, поздравляли друг друга с пришедшей прелестной войной, — между делом они, наверное, уже научились несколько иначе думать об этой прелестной войне!