Безумный, безумный мир

Невероятное! Гитлер стал канцлером! Я узнал об этом одним из первых.

29 января 1933 года в воскресенье в баре отеля «Кайзерхоф», где была штаб-квартира нацистов, собралась теплая компания — Гитлер, Геббельс и Геринг. Заказали пирожные и кофе. Обслуживал их наш агент.

Он и сообщил новость, которую еще не знала Германия: завтра Гинденбург назначит вчерашнего бездомного бродяжку Гитлера канцлером Германской империи! Все уже обговорено.

Гинденбурга упросили главные немецкие капиталисты — Тиссен, Круп и прочие. Теперь к ним присоединился любимый сын Гинденбурга, которого запугали — угрожали открыть его финансовые махинации. Но главное — за Гитлера были генералы.

Честно говоря, передавая сообщение в Центр, я все-таки до конца в него не верил. Австрийский ефрейтор, писавший по-немецки с ошибками, станет наследником Бисмарка!

Наша третья явочная квартира находилась недалеко от президентского дворца Гинденбурга. На следующий день я стоял у окна и увидел… Из дворца вышел Гитлер. Медленно спустился по ступенькам. Никогда мне не забыть презрительной усмешки, с которой он шел к машине. Дело было сделано — «старый господин», как называли восьмидесятилетнего Гинденбурга, еще вчера презрительно называвший Гитлера «богемским ефрейтором», сдался.

Гитлер был великий актер. Когда его привезли в «Кайзерхоф», он дал возможность соратникам почувствовать величие свершившегося — железный Фюрер… плакал!

Полночи через Бранденбургские ворота шли колонны штурмовиков с горящими факелами.

Они держали их высоко над головами, и всполохи их сливались в бесконечную огненную ленту. Духовые оркестры трубили военные марши под восторженные крики тысяч берлинцев, высыпавших на тротуары.

В окне рейхсканцелярии стоял Гитлер, ежесекундно выбрасывавший руку в нацистском приветствии, а из окна президентского дворца «старый господин», отбивая тростью ритм, глядел на марширующих головорезов. Нацисты неистово орали свой партийный гимн, слова которого принадлежали Хорсту Веселю, молодому нацисту, погибшему из-за любовницы-проститутки. Его застрелил в драке ее сутенер. Таков был гимн нового мира, которому «старый господин» вручил власть.

Надо отметить, что вождь этого нового мира Гитлер начал действовать сразу и стремительно. Не прошло и месяца — загорелось здание Рейхстага. Нацисты сумели подтолкнуть сделать это полоумного голландского радикала-коммуниста, мечтавшего о красном терроре. Этому сумасшедшему дали возможность поздним вечером «проникнуть» в Рейхстаг. Но поджечь в одиночку огромное здание ему явно было не под силу.

Тем не менее Рейхстаг запылал…

Я был тогда в Берлине. Самое удивительное: слухи о настоящих отцах поджога распространились по городу уже на следующий день. Говорили, что это сделал бывший вышибала из берлинского кафе, а нынче почтенный член нацистской партии группенфюрер Карл Эрнст с отрядом штурмовиков. Рейхстаг соединялся подземным ходом с домом Геринга, который был тогда главой Рейхстага. И по подземному ходу из его дома в Рейхстаг вошел отряд Карла Эрнста. Думаю, эти слухи приказал распространять… сам Гитлер! Он хотел, чтобы общество испытало подлинный страх от пришествия наглой, преступной, беспощадной новой власти.

В это время на берлинских экранах шел фильм «Жгучая тайна». Могу засвидетельствовать: десятки берлинцев, смеясь над выразительным названием, толпились у афиш.

Гитлер продолжил «пожар» — начал сжигать дотла прежнюю Германию. «Старый господин» по его требованию подписал чрезвычайные законы против… «красного террора». В поджоге Рейхстага обвинили коммунистов. Все свободы отменялись. Демонстрации, митинги запрещены. Вместо закона о неприкосновенности личности правительству предоставили право на обыски, аресты и конфискацию имущества «врагов нации». По всей стране шли беспрерывные факельные шествия, на площадях ревели громкоговорители — играли нацистские марши. Под эту какофонию, придуманную Геббельсом, началась неделя террора, названная «Неделей пробудившегося народа»… Полицейские и штурмовики врывались в дома, арестовывали и увозили «противников народа». Ходили слухи о подвалах, превращенных в застенки, где нацисты мучили и убивали. Множество моих агентов — коммунистов и социал-демократов — навсегда исчезли в эти дни.

Был избран новый рейхстаг. Невиданное в Европе (но так хорошо знакомое мне) министерство пропаганды Геббельса ежедневно обрушивало на страну «нужную информацию». Торжественное открытие сессии нового рейхстага транслировали все радиостанции Германии. И уже на следующий день показывали во всех кинотеатрах. Я смотрел это зрелище, великолепно придуманное неутомимым «колченогим мерзавцем». В Потсдаме в знаменитой гарнизонной церкви — святыне немецкой военной славы, где покоилось тело Фридриха Великого, присутствовали все старые фельдмаршалы, генералы и адмиралы — в парадных мундирах времен кайзера, при всех имперских орденах. «Старый господин» Гинденбург в полевой форме со сверкающей каской в одной руке и маршальским жезлом в другой отдал честь пустующему креслу кайзера. После чего зачитал краткое напутствие правительству Гитлера и новому рейхстагу.

В ответ Гитлер обратился к Гинденбургу. Он говорил спокойно, скромно и проникновенно: «Благодаря вам, господин фельдмаршал, мы за несколько недель отстояли свою национальную честь. Благодаря вам символы былого величия и новые силы объединились. Мы выражаем вам свое почтение и благодарим Провидение за то, что оно возвысило вас, и за то, что вы ведете за собой новые силы».

Сойдя с трибуны, Гитлер поклонился низко «старому господину» и пожал ему руку. Историческое рукопожатие прошлого и будущего появилось во всех газетах.

Рейхстаг обсудил небывалый закон — о предоставлении Гитлеру чрезвычайных полномочий. По этому закону все полномочия рейхстага переходили к правительству, то есть к Гитлеру. Он получил и право менять Конституцию… Такой вот закон об отмене законов. Это были похороны Веймарской республики.

Я сумел присутствовать на заседании.

Всю площадь перед Рейхстагом и все проходы в зале заполнили штурмовики с хорошо подобранными разбойничьими лицами. Была обеспечена… неявка депутатов-коммунистов. На заседании объявили: «Коммунистов искали, но не нашли».

Под уличный рев штурмовиков «Даешь закон или смерть!» слово взял лидер социал-демократов (запамятовал фамилию). Он заговорил о преданных идеалах гибнущей республики и объявил: «Мы будем голосовать против!»

Гитлер, старавшийся быть сдержанным, тут не стерпел. Он буквально завопил: «Мне не нужны ваши голоса! Ваш предсмертный час пробил! Германия свободна от вас!» Он еще что-то выкрикивал, покрылся потом, глаза лезли из орбит. Когда же, наконец, остановился, рейхстаг испуганнодружно аплодировал. (Быстро они усвоили хорошо знакомые нам привычки!)

Улица теперь шутливо звала рейхстаг «самым большим хором Германии», ибо у него осталось одно право — петь хором государственный гимн. (Впрочем, шутки вскоре прекратились — эффективно заработало гестапо. И это тоже было так хорошо знакомо…)

Принятый закон давал право правительству арестовывать депутатов рейхстага, если оно считало их врагами «пробудившегося народа».

Вторая партия в парламенте — социал-демократы — вскоре отправится в концлагеря. Вместе с ними туда же пойдут их непримиримые враги — коммунисты. Главные оппозиционные партии были запрещены, остальные партии угодливо, наперегонки, самораспускались.

Так что нацисты стали единственной правящей партией в Германии — «руководящей и направляющей!». Всякий, кто желал организовать другую партию, по закону(!) отправлялся в тюрьму… И так же как у нас после Революции, все оппозиционные газеты были немедленно закрыты.

Геббельс продолжил создавать новый мир. Летом того же 1933 года ввели обязательное приветствие для государственных служащих «Хайль Гитлер!». Все официальные письма должны были заканчиваться таким же заклинанием. Гражданам Германии надлежало иметь дома новые государственные флаги — со свастикой. Причем «желательно, чтобы свастику на знамени вышивала мать семейства» (и люди быстро выучили знакомое: «желательно» — значит «обязательно»).

1 апреля Гитлер объявил всенародный бойкот еврейским магазинам. В эти первые месяцы евреи изгонялись с государственной службы и из университетов. Но это было только началом.

1 мая Гитлер назвал Днем труда. Геббельс организовал очередное невиданное зрелище — стотысячную рабочую демонстрацию под лозунгом «Уважайте труд и рабочего», чтобы 2 мая… закрыть все профсоюзы! Теперь рабочими, их зарплатой, трудоустройством руководило государство. Забастовки считались преступлением.

Страна стремительно становилась нацистской.

В ноябре я слушал по радио речь Гитлера: «Когда кто-то говорит: „Я не перейду на вашу сторону“, — я спокойно отвечаю: „А кто вы такой? Вы умрете, вас не станет, а ваш ребенок уже принадлежит нам! И поверьте, ваши потомки не будут знать ничего, кроме принадлежности к новой Германии“». Он был прав: началось срочное переписывание учебников в духе нацистской партийности. Учителей спешно отправляли на курсы, где выясняли их взгляды.

И это было хорошо мне знакомо, будто Гитлер долго изучал нашу жизнь…

Вся молодежь должна была вступить в Гитлерюгенд. Родители, посмевшие препятствовать своим детям, приговаривались по новому закону к срокам тюремного заключения. Но таковых теперь не было.

«Красная капелла»

Как я уже писал, это был пик моей вербовочной работы. Уже после моего отъезда из Германии, накануне войны заработает небывалый радиооркестр наших агентов. Добрая сотня подпольных радиопередатчиков, размещенных в Германии и в оккупированных немцами странах. Знаменитая «Красная капелла» — так будет называться эта подпольная сеть.

Руководителем невероятного радиооркестра станет Харро Шульце-Бойзен. Кто бы мог подумать, что внучатый племянник знаменитого гросс-адмирала фон Тирпица, имя которого носил гигантский линкор, краса и гордость гитлеровского флота, согласиться работать на большевиков!

Вербовать его начал я. После Первой мировой войны в побежденной Германии Харро был культовой фигурой — вождем «потерянного поколения».

В черном свитере, с гривой белокурых волос, он являлся предводителем богемы и левого искусства, кумиром немецких художников-авангардистов.

В первый раз я увидел его в Париже, кажется, в 1922 году. В тот день группа сюрреалистов устраивала хулиганский вернисаж. Я конечно же пришел туда, потому что всех этих господ «леваков» в искусстве мы закономерно относили к нашим потенциальным агентам. Эти наивные экстремисты, проповедовавшие разрушение рабской буржуазной культуры, почитали Маркса и Ницше. Среди них были знаменитые в будущем поэты, прозаики и художники. Из тех, кого я запомнил на этом вернисаже, — двадцатилетние Арагон, Элюар, Бретон, русская девица Гала (кажется, ее настоящее имя — Елена)… Эта длинноногая дева с ленивой грацией кошки, с загадочными китайскими глазами была женой Арагона и любовницей Макса Эрнста (как и положено разрушителям культуры, сюрреалисты смело крушили и собственные семьи, устраивая любовные треугольники, а порой геометрические фигуры посложнее). Мы на Галу тогда очень рассчитывали. Особенно впоследствии, когда она стала женой знаменитого Дали.

Вернисаж проходил в подвале. В приглашении писалось, что будут выставлены новые полотна уже известного тогда Макса Эрнста. Помню, я спустился в подвал, но никаких полотен не увидел — там царила непроглядная тьма. Время от времени кто-то чиркал спичкой, будто помогая посмотреть на выставленные картины, но спичка тотчас издевательски гасла… В темноте начали непрерывно мяукать. Потом некие тени — это были Арагон и Элюар — принялись носиться по подвалу. Они сбивали с ног посетителей, лапали визжащих дам. Все происходило под аккомпанемент оглушительного женского голоса, осыпавшего присутствующих отборными ругательствами, в это время другой женский голос подозрительно правдиво изображал оргазм.

Как и положено в то безумное время, вернисаж имел невероятный успех. Газеты дружно объявляли новое течение — сюрреализм — «тем», то есть новым и главным. И общество поверило. Это было то же самое, что делали Геббельс и Коба: если во всех газетах изо дня в день повторять и повторять, неважно что, толпа обязательно поверит.

Триумф вернисажа отмечали в ресторане, где я и увидел белокурого красавца Харро.

Тогда, повторюсь, было легко работать по всей Европе. Как говорили о том поколении молодых европейцев: «Если европеец в двадцать лет не „левак“, у него что-то не в порядке с сердцем, если в сорок он не консерватор, у него не в порядке с головой»… Харро был двадцатилетним «леваком».

Знакомство наше я продолжил в Берлине, уже в самом начале тридцатых. В это время Харро презирал эпоху кайзера, но смеялся над правившими социал-демократами. Он был страстным почитателем революционной поэзии и поклонником нашей Революции. Издавал крайне левый журнал «Противник» («Дер Гегнер») и гордился тем, что журнал закрыла власть.

Уже тогда я начал его разработку. Этому «леваку» нравилось, что я, грузинский князь, вчерашний придворный, тем не менее не отрицаю заслуг большевиков. Наше знакомство укрепил щедрый дар: я преподнес ему две картины — Кандинского и Малевича, хранившиеся будто бы прежде в моем тифлисском дворце (Коба расщедрился и приказал «выдать товарищу Фудзи из музея эту мазню»). Харро был в восторге.

Потом власть начал захватывать Гитлер. И если в свои двадцать Гарольд являлся «леваком», то в сорок Фюрер не дал ему стать консерватором. Надо сказать, что в то время Гитлер был искренен. Я помню, как в одной из ранних речей он предупредил: «В нашей борьбе возможен только один исход: либо враг пройдет по нашим трупам, либо мы пройдем по трупам врага».

Разработка успешно закончилась, когда Гитлер стал канцлером.

Харро был в бешенстве от происходившего на родине. Во время очередной встречи с ним я понял: пора!

Он тогда работал у Геринга — в люфтваффе в «исследовательском отделе». Сотрудники отдела специализировались на прослушивании телефонных разговоров. Прослушка стала нормой жизни Германии (и это тоже было родное!).

Его работа представляла для нас огромный интерес, открывала великие возможности! К тому же Харро читал лекции высшим функционерам нацистской партии. Кроме того, он был «свой» в самом закрытом аристократическом обществе, его любовницей являлась княгиня Л., а женой — племянница князя Оленбурга… Короче, бесценный человек!

В тот день мы шли с Харро по Унтер-ден-Линден. Какой-то старик-еврей забрел сюда, несмотря на запрещение евреям появляться на главной улице Берлина. Здоровенный детина-штурмовик бил его сапогами. Он устроил игру. Старик падал — палач ждал. Старик поднимался — и палач снова ловко сбивал его сапогом под хохот зевак… У Харро заходили желваки. Оказалось, старик — знаменитый скрипач. Харро уже готовился броситься на штурмовика, но я успел схватить его за руку. Потом он шел и яростно ругался:

— Безумный поганец в обезумевшей поганой стране!

Я сказал ему:

— Я вас понимаю! Даже я, князь Д., ненавидящий большевиков, готов им сейчас помогать… — и прибавил что-то вроде слов Черчилля: — «Если с Гитлером будет бороться сам дьявол, я готов стать его союзником».

Он с чувством пожал мне руку… После чего можно и нужно было спешить. Завершающую часть разработки Харро я передал нашему нелегалу. Он познакомился с ним и свел его с неким Арвидом Харнаком.

Арвид Харнак был племянником знаменито — го богослова, блестящим молодым экономистом из министерства хозяйства; ему весьма доверял сам министр, знаменитый финансист Шахт. Его жена — американка, помешанная на Марксе и Троцком. Харнак разрабатывался нами с 1932 года. Этот кутила и игрок уже тогда начал получать от нас деньги. Но работал он с нами не из-за денег, он был идейный марксист и тайный член коммунистической партии.

Уже без меня, в 1935 году состоится историческое знакомство Харнака с Бойзеном.

Вскоре после этого заработает «Красная капелла». Главой подпольной сети станет Харро Бойзен. Внучатый племянник адмирала Тирпица проходил у нас под кличкой Старшина. Харнак отправлял нам донесения под кличкой Корсиканец, позднее — Балтиец. Старшина и Корсиканец будут главными нашими информаторами накануне войны.

У Харро, как я и предполагал, оказались друзья-интеллектуалы во многих министерствах. Вскоре с ними уже сотрудничали люди из министерства пропаганды, писатели, актеры, режиссеры — левая богема… Капелла пугающе быстро росла. Все эти цифры были радостны для отчетов Иностранного отдела нашей Лубянки, но меня они пугали. Организация при таком количестве посвященных обречена. Я сумел объяснить ситуацию Кобе, последовала шифровка нашему резиденту: «Считаем необходимым группу резко ограничить».

Но, к сожалению, накануне Второй мировой войны я очутился в лагере. И вместо нас, старой гвардии, отправленной в лагеря или расстрелянной, пришли непрофессионалы. Короче, после начала войны они умудрились потерять связь с «Капеллой». (Наша портативная радиостанция работала на батарейках, то есть всего два часа, после чего требовалась перезарядка. Да и радиус действия у нее был смешной — до тысячи километров.) И все-таки наш связник вышел на них. Но вместо того чтобы заставить их временно лечь на дно, работу «Капеллы» продолжили. Это было летом 1942 года, и уже осенью их всех арестовали.

Как я узнал впоследствии, Гитлер лично придумал казнь для полусотни молодых интеллектуалов. Чтобы продлить мучения, веревку перекинули через крюк для подвески мясных туш. Затягивали петли на шеях постепенно. Глаза несчастных лезли из орбит, вываливались кишки.

Но вернемся в 1933 год, когда благодаря Харнаку мне удалось спастись.

В конце 1933 года я провалился. Как и положено при диктатуре, тайная полиция при Гитлере заработала отменно. Гестапо арестовало моего агента. Я перестал встречаться с остальными — теперь их вел Центр. Через неделю я понял: за мной уже следили. Следили профессионально, но и я профессионально засек их. Был один выход — попытаться выиграть время, то есть показать, что я ни о чем не догадываюсь. Я отправился к нашему агенту, который провалился и его сумело перевербовать гестапо (о чем мне стало известно от Корсиканца). В разговоре с агентом я пожаловался, между прочим, на острую боль в зубе. Он тотчас порекомендовал своего врача, но предупредил, что тот работает медленно. Я сказал, что мне спешить некуда, лишь бы врач был хороший.

Я пошел к рекомендованному специалисту и инсценировал острую зубную боль. Тот вскрыл мне зуб, положил мышьяк, велел приходить через два дня. И тотчас сообщил, куда надо. Теперь слежка знала, что я ничего не подозреваю и никуда не денусь двое суток.

Они ждали от меня новых посещений агентов. Ждали продолжения провала сети.

Я понимал: долго дурачить их не удастся. Наслышанный о пытках, я ходил с зашитой в воротничок рубашки капсулой из все той же лаборатории Х. Один укус и… Ощущение удивительное, когда ты приготовился к смерти. Утром просыпаешься, думаешь: возможно, это твой последний день. И оттого глядишь на всех людей насмешливо. Зачем-то суетятся, куда— то бегут…

Я сумел связаться с Корсиканцем. Он не подвел, вывез меня из Берлина в багажнике автомобиля. Вскоре через Женеву я вернулся в Москву.

Уже на следующий день меня привезли на новую дачу Кобы — Ближнюю.

Был вечер, и в свете фонарей я увидел промелькнувший пруд в зелени листвы. Сама дача, зелененькая, одноэтажная, показалась мне довольно скромной по сравнению с зубаловским домом.

Присутствовали в тот вечер Молотов и Ворошилов. Они расспрашивали меня о Гитлере, Коба молча слушал.

Он очень изменился после Надиной смерти. Был все время печален…

Чтобы как-то поднять настроение, я начал шутливо рассказывать о нашем сходстве с «мерзавцами» — флаг Германии был «цвета крови», как и наш, и первого мая у них тоже праздник — День национального труда; Германия отмечала и «свое» восьмое марта — День немецких женщин. Ворошилов, как и положено вчерашнему слесарю, изумленно слушал. Молотов был непроницаем. Но, взглянув на своего друга, я понял: подобное здесь рассказывать не надо.

Я торопливо перешел к гитлеровским зверствам — сожжению книг на костре… Я был в тот день на площади перед университетом. В свете факелов разожгли гигантский костер. Толпа — молодые лица в отблесках пламени факелов и костра. Юноши и девушки с невероятным энтузиазмом бросали в огонь перевязанные тесьмой пачки книг. Весело, бодро выкрикивали имена авторов:

— Маркса в огонь! Эйнштейна в огонь! Спинозу в огонь! Фейхтвангер и Гейне — пусть горят! — В основном это были книги знаменитых евреев. — Смерть евреям! — радостно, счастливо вопила молодежь.

У костра возник маленький человечек в черном сверкающем плаще — Геббельс. Его речь по радио слушала вся Германия: «Освещенные очистительным огнем, вы даете здесь клятву верности науке и нашему Фюреру! Век извращенного еврейского интеллектуализма закончился. Прошлое сгорает в пламени, будущее рождается в ваших сердцах!»

Вопли восторга! Молодежь счастлива. Молодежь всегда радостно присоединяется к идеям насилия. Сколько раз мы это использовали в нашей работе…

Я закончил рассказ. Простодушный Ворошилов негодовал по поводу «подобного варварства». Я вспомнил к случаю любимую цитату немецких коммунистов: «Там, где сжигают книги, рано или поздно будут сжигать людей». Это было пророчество Гейне. Молотов молчал. Молчал и Коба, курил трубку. Я понял: опять не туда! Ведь Коба делал то же самое, только без публичных костров. Просто книги тех, кого он объявлял врагами, тотчас исчезали из библиотек. Они также сжигались, правда тайно. Секретный костер Кобы был куда надежнее. И страху нагнетал больше — от неизвестности.

Обед, принесенный «чекистами» (они на даче выполняли роль прислуги), прервал мои мучения и рассказы.

Некоторое время я жил в Москве. В начале 1934 года состоялся XVII съезд, названный Съездом победителей. После долгого перерыва я был «гостем» съезда.