Изгнание льва

Незадолго до моего очередного отъезда в Германию повсюду в Москве была развешена реклама фильма «Октябрь», снятого знаменитым режиссером Эйзенштейном.

Я пошел посмотреть. К моему изумлению, Эйзенштейн сумел снять фильм об Октябрьском перевороте, даже не упомянув отца переворота — Троцкого!

Прощаясь со мной, Коба поинтересовался:

— Говорят, ты ходил смотреть новое кино. Ну и как? — пристально глянул на меня.

Я не посмел пошутить.

— Мне понравилось.

— Я попросил посмотреть товарища Крупскую. Мы потом с ней долго беседовали… — (Как жаль, что я не слышал этой беседы!) — Товарищ Крупская горячо одобрила фильм. Но, главное, у нее появилась похвальная ленинская черта — она глядит в будущее. Она написала хорошую статью… — Он взял лежащую на столе «Правду» и медленно начал читать, с усмешкой поглядывая на меня: — «Чувствуется, что зародилось у нас и уже оформляется новое искусство. У этого искусства колоссальное будущее…»

Что ж, она оказалась права.

Я был на XV съезде партии. И, глядя на восторженное неистовство рукоплещущего зала, вспоминал жизнь моего друга, когда-то угрюмого неразговорчивого боевика, жалкого оборванца; вспоминал ледяную Курейку, собаку, лизавшую его тарелку… И то, как пропасть лет назад мы стояли на съезде партии и партийный зал вот так же неистово рукоплескал Троцкому. Теперь рукоплескали ему — Вождю.

Вождь Коба, выступая, сказал:

— Условие у нас одно: оппозиция должна отказаться от своих взглядов, открыто, честно и перед всем миром. Она должна передать нам свои ячейки, чтобы партия имела возможность распустить их без остатка. Либо так, либо пусть уходят из партии. А не уйдут — вышибем. — И все это спокойным, мирным голосом с приятным акцентом.

Яростный рев зала в ответ:

— Правильно! — И овация.

Роль кровожадных он передал другим. Вчерашний друг изгнанных из партии вождей, старый партиец, часто пьяненький Рыков отметил:

— Судя по обстановке, которую оппозиция пыталась создать, думаю, нельзя ручаться, что население тюрем не придется в ближайшее время увеличить…

Если бы он знал, как окажется прав! Всего через десяток лет ему самому придется увеличить это население. Но знал это пока только Коба. Он начал аплодировать первым. Тотчас — буря оваций! Это теперь закон: Коба начинает — зал подхватывает. Мой друг Коба. Истинный, единственный Вождь. Он не ошибся: у нас двух вождей не бывает.

После съезда я должен был уехать в Берлин. Но меня вызвал Коба:

— Ты не уезжаешь… Пока остаешься в стране.

В это время секретарь доложил:

— Пришел товарищ Бухарин.

В кабинете появился Бухарчик. Он вынул бутылку вина:

— Можно отпраздновать твою победу!

Коба нежно улыбнулся:

— Немного рано. Балаболка… — так Коба все чаще теперь называл Троцкого, — пока здесь. Ждет, что мы отправим его в ссылку, сами наденем на него желанный терновый венец. Нет, его ссылка у нас ничего нам не даст. Пока он внутри страны, у оппозиции есть вождь. Что будем с ним делать, Николай?

Бухарин молчал, вопросительно глядел на Кобу.

Тот ответил:

— Мы тут подумали… и решили вышибить его из страны!

На лице Бухарина появилось изумление, потом испуг.

— Мижду нами говоря, — продолжал Коба, — у товарища Троцкого были большие заслуги, их у него никто не отнимает. Но если мыслить диалектически, он сам должен понять: сейчас его присутствие в стране очень мешает торжеству идей той самой Революции, которой он отдал столько сил. Пока он в стране, его сторонники будут бузить. Сколько нужных государству людей окажутся вычеркнуты из политической жизни. Я хочу, чтоб ты объяснил ему ситуацию. Скажи: мы надеемся, что он поймет… и сам уедет из СССР… по-хорошему!

Бухарин походил по комнате, повздыхал, проговорил:

— Ты прав, Коба. Но как тяжело! — И пошел звонить.

Коба обратился ко мне:

— Хороший человек Бухарчик. Но нежный, как женщина. — Помолчал, добавил: — И потому всегда готов изменить тебе, как женщина…

Секретарь принес чай. Мы молча пили, ожидая нежного Бухарчика.

Довольно скоро он вернулся:

— Лев не стал разговаривать. Сказал: сам не уеду. Азиату придется меня убить.

Вскоре в кабинете появился Ягода.

— Негодяй… — (Троцкий), — беседовал с кем-то из Промышленной академии. Тот звонил ему из телефона-автомата. Договорились, что в день высылки выйдет на улицу вся Промакадемия…

Бедный Лев никак не мог понять, что теперь прослушиваются все его разговоры.

Коба слушал спокойно, равнодушно. Только глаза горели желтым огнем (что означало — пришел в бешенство). Поручил Бухарину:

— Позвони ему сегодня, Николай, и сообщи дату высылки, которую будто бы у меня выведал. — Коба назвал число. Выходило, что вышлют через неделю. — Так что у него будет время подготовиться, — усмехнулся он.

Когда Бухарин ушел, Коба сказал:

— Не верю Бухарчику. Ты, Ягодка, не оставляй его без внимания. Все они одним миром мазаны… Где живет балаболка?

— На квартире Белобородова. — (Белобородов — старый большевик, бывший глава Уральского Совета, организовавший расстрел царской семьи. Он до конца остался верным соратником Троцкого.) — Белобородов отправился в ссылку и оставил квартиру Троцкому. Троцкий там живет с сыном…

— Понятно, — кивнул Коба и обратился ко мне: — Высылать товарища Троцкого будем завтра. Ты участвуешь. Сделаешь и укатывай в свой Берлин. Проследи, чтоб обошлось без увечий. Иначе балаболка будет жаловаться на весь мир.

Это было ужасное поручение. Все-таки Троцкий — вождь нашей Революции. Но к этому времени уже повелось: Коба приказывал, я исполнял, и без обсуждений.

В десять утра мы пришли к квартире Белобородова. Позвонили в дверь, никто не открывал. Наружка сообщила: Лев не выходил из квартиры — он внутри.

Мы (трое чекистов и я) попросту разрубили дверь топорами и ворвались в квартиру.

В передней поджидал сын Троцкого. Он бросился на нас. В это время Троцкий выбежал из комнаты, пытаясь вырваться наружу.

Сына повалили на пол, один из чекистов держал его. Мы втроем управились с отцом. Троцкий оказался на удивление силен, разбил лицо одному из чекистов, наставил изрядно синяков и мне — он явно нарывался на ответ. Но мы выполняли просьбу Кобы, осторожно обращались с его лицом. Наконец он устал, и мы повалили его на пол.

Вчерашний вождь Революции лежал на полу, крепко ухватившись за ножку письменного стола! И мы тащили его по полу вместе с этим проклятым столом. Наконец отодрали, подняли на руки. На руках вынесли из квартиры.

Сын шел сзади, кричал что есть мочи: «Глядите! Контра насильничает над отцом Октября! Выходите! Не дайте совершится Термидору!»

Но никто из живших в доме (это были старые партийцы-руководители) не открыл дверей, Коба их уже выучил.

…В 1937 году почти все они лягут с пулей…

Мы с трудом несли Льва по лестнице, он бился, вертелся в наших руках. На улице все-таки выскользнул, упал на землю. Но опять подняли и вот так — на руках донесли до автомобиля. Там он сдался, сказал:

— Не надо, я сам.

Опустили на ноги. Тогда он повернулся, посмотрел на меня… плюнул мне в лицо и сел в машину. Что я мог сделать? Убить? Нельзя! Бить? Тоже! Ничего нельзя — только утереться. Я утерся.

Мы поехали на вокзал.

Вокзал и площадь перед ним были оцеплены милицией. Но народу перед оцеплением скопилось немного, только отъезжающие. Сторонники Льва поверили в дату, сообщенную Льву Бухарчиком.

В вокзал никого не пускали. Поезда были отменены. Один спецпоезд, ждавший Троцкого, стоял у перрона.

На перроне Великий Лев решил все повторить. Попытался упасть на землю — не дали. Опять понесли на руках — к поезду. Сзади шел сын и уже как-то уныло кричал:

— Товарищи! Смотрите! Гонят Троцкого! Гонят из родной страны! Отца великой Революции!

Но перрон был пуст, лишь несколько рабочих трудились на путях. Это были наши сотрудники, одетые рабочими-путейцами. Бедный сын Троцкого все надрывался, все орал им. Наконец один крикнул в ответ положенное:

— Иудушка Троцкий! Туда тебе и дорога!

Мы внесли Отца Октября в вагон. Состав тронулся.

Я только потом понял: в этот день она окончательно закончилась, горькая наша Революция. Я присутствовал при ее начале и теперь, благодаря Кобе, оказался при ее конце.

Сын Льва был прав: Термидор победил.

Его, кстати, Коба тоже расстреляет.