Вторник 2 page

– Долго я был в отключке?

Стэплтон глянул на свои часы.

– Три часа. Тебя не развязывали, чтобы ты ненароком не упал и не разбился.

– Если бы это случилось, я никогда бы не проснулся.

– Ты на свою беду всегда был слишком быстр. Они просто хотели сделать все, как следует. Эти ребята обучены убивать людей, а не оживлять. Поэтому им требовалась помощь специалиста.

Я сильно ущипнул его за руку.

– Эй! – заорал Стэплтон. – Что ты делаешь?

– Проверяю: снишься ты мне или нет.

– С тебя станется. Такие, как ты, могут засунуть таких, как я, в свои дурацкие сны.

– Ты меня даже не поприветствовал, Стэп.

– Заметил?

Вид у него был грустный. Впрочем, веселым он никогда и не был.

– Что я делаю здесь. Что?…

Стэплтон яростным взглядом заставил меня замолчать.

– Говорю я, а ты слушай. Тебе чудом выпал второй шанс, чтобы выпутаться. Вероятность невелика, но она есть. Мне плевать, как ты на это посмотришь. Сейчас я тебе кое‑что скажу, а потом уйду. Решение за тобой. Поведешь себя умно либо окажешься в дураках. В любом случае никому, кроме тебя, до этого нет никакого дела.

Он вынул из кожаного кейса пачку документов. Я заинтересовался. Стэплтон, которого я знал до того, как он оставил службу, никогда не носил кейс. Бумаги он возил в полиэтиленовом мешке. Сейчас он отобрал несколько листов, просмотрел их, подал мне и уселся на металлический стул возле окна.

– Подпишешь и можешь уйти отсюда сегодня. Свободен. Это – замечательная сделка. Лучшее, что тебе может выпасть.

Он постарел. Сильно. «Все мы постарели», – подумал я, хотя в те редкие моменты, когда я смотрел в пластиковое зеркало в тюремных душевых, больших перемен я не видел. Тюрьма остановила мои часы во многих отношениях. Когда я сюда попал, мне было двадцать девять, сейчас – пятьдесят два. Остальной мир занимался Своими делами, не зная меня, не интересуясь мною, становился старше, в то время как я проходил через все круги предсказуемых эмоций: непонимания, гнева, страха и наконец тупой покорности. Возможно, последнее Чувство меня до какой‑то степени и сохранило. Стэплтон был на год моложе меня, однако в его некогда черных полосах появились седые пряди. Длинное печальное лицо обрюзгло. Под грустными глазами повисли мешки. Он был примерно моего роста, чуть ниже шести футов, высокий, мускулистый, подтянутый. Иной раз, когда мы дежурили с ним на дороге в полицейской форме, то путали куртки, у нас был один размер. Мне нравился этот человек. Мы работали с ним вместе два года, прежде чем его сделали детективом, и тогда он совсем от нас ушел. Кажется, и он хорошо ко мне относился.

Но это было тогда. Раньше. Сейчас мы с ним одеждой бы не обменялись. Он располнел, над ремнем выпирал живот. Грудь, напротив, провалилась, как это бывает у стариков. Когда он взглянул на меня, я заметил в его глазах зависть. Не думаю, что он старался ее скрыть.

У нового Стэплтона появилась еще одна причина ненавидеть меня.

– Я думал, меня признали виновным, – сказал я.

– Это закон, Бирс. Не справедливость. Улавливаешь разницу? Ты сам меня учил этому. Помнишь?

Стэплтон брал взятки от наркоторговцев, которых мы должны были привлекать к ответственности. Однажды я застал его на стоянке в доках Йонге. После видел, как тип, который ему платил, покидал место преступления в блестящей новенькой спортивной «тойоте». Я прочел ему короткую лекцию, подкрепляя слова действиями, о честности, о том, что такое настоящий коп, даже если большинство тех, кто нас окружает, не соответствуют этому высокому статусу. Тогда я его пронял. Это не было трудно. В нем сохранилось то, к чему можно было пробиться, и в этом я убедился.

Я взял у него бумаги и посмотрел на них. Страница за страницей юридической белиберды, словесная игра абстрактного и действительного, через которую нам каждый раз приходилось продираться, прежде чем отправиться в суд.

На трех страницах мне надо было поставить свою подпись.

– Что это?

– Отказы. Документы, в которых ты отказываешься от своего права подавать на кого‑либо жалобу – на мэра, начальника полиции, судей, юристов, тюремщиков, на меня, на всех – в обмен на возможность выйти отсюда.

Я смотрел на бумаги, стараясь вникнуть в детали.

– Зачем?

У Стэплтона дернулся кадык. Он поднялся. Если бы не живот, то он бы не выглядел толстым. Ему было заметно не по себе. Вопрос был неизбежным, но отвечать на него ему не хотелось.

– Что значит «зачем»? Неужели тебе трудно засунуть свою гордость куда подальше, принять подарок и уйти?

– Нет. Если я помню правильно, это был твой способ действия. Пока я тебя от него не отучил.

– О господи! Неужто ты опять прочтешь мне лекцию? И это после всего, через что прошел? После статьи, которую на тебя повесили? Прошу покорно.

Он встал передо мной.

Я крепко взялся за лацкан его пиджака. Материал был намного лучше, чем в то время, когда мы с ним вместе работали на улицах.

– Мне нужно знать, – сказал я очень осторожно.

В ответ получил взгляд, который двадцать лет назад научился понимать, и он ясно говорил: «Да ведь ты уже знаешь, подлец, брось прикидываться».

– Что, продолжим прежние игры? – пробормотал Стэплтон. – Скажу прямо, я здесь не для того, чтобы тебя уговаривать. Не для того, чтобы убеждать тебя в том или в другом. Я просто курьер от людей, которые по неизвестным мне причинам прониклись к тебе сочувствием. Это ясно?

– Да, – сказал я. – Надеюсь, что никогда более не увижу твою противную морду.

Его рот немного скривился. Я вспомнил, что в нем не так. У Стэплтона раньше над верхней губой были тонкие усики. Сейчас на этом месте топорщилась грубая седоватая щетина.

– Полагаю, из твоей предположительно поврежденной памяти не выпало воспоминание о Фрэнки Солере?

Имена. Лица. Иногда они быстро приходят на память. Иногда кажется, я в жизни их не слыхал. Это имя оказалось знакомо.

– Наркоман, – сказал я. – Мы взяли его летом восемьдесят третьего года. «Мы» – это ты и я. Вооруженное ограбление совместно с Тони Моллоем. Мы гнались за ними по мосту Де Сото, пока у них на хайвее не кончился газ. Они не оказали сопротивления, насколько я помню. Двенадцать месяцев условно.

Солера и Тони Моллой работали сплоченной командой. Они входили в один из отрядов контрабандистов, промышлявших на верфи наркотиками и прочим товаром. Когда представлялся случай, они действовали вдвоем.

– И что?

– Позавчера Солера умер в госпитале. Рак прямой кишки, если тебя это интересует. Он помучился, так что, возможно, Бог существует. Мы с ним говорили. О том, что случилось на Оул‑Крик. О других вещах. Мы думали, что, возможно, ты и он…

Я просто посмотрел на его больное лицо. Стэплтон понял.

– Ты говорил, что их было трое, – напомнил он.

– Ты сам сказал, что я бредил. Сколько мне еще повторять? Ни черта не помню.

«Почти», – добавил я про себя.

– Да, ты это говорил. Тем не менее он сознался. Сказал, что это был он.

– А Моллой? Он на воле или в тюрьме?

– Не знаю! Думаешь, нам нечем больше заняться? К чему гоняться за призраками прошлого?

– Я и не знал, что у тебя появилась привычка бросать дела.

– Не надо со мной умничать, Бирс. Иначе я уйду, а ты здесь сгниешь заживо. Солера сказал, что больше никого не было. Потом умер. Я ему, конечно, не поверил. Ни на секунду. Впрочем, неважно. Все решает судебная процедура, которую никто, кроме юриста, не понимает. Так что лучше нам прийти к частной договоренности. Если хочешь.

Стэплтон сверкнул на меня глазами. Я увидел в них сомнение, а возможно, и ненависть.

– Почему ты? – спросил я. – Почему юрист не пришел?

Он криво улыбнулся.

– Скажу тебе, если не знаешь. Я после осматривал дом. И хотел бы посмотреть на тебя, когда ты вышел оттуда, думая, что остался безнаказанным.

Я заинтересовался.

– Ты тогда в полиции уже не работал?

– Ты еще думаешь об этом! Я нет! Отвечаю: это не твое дело. Кем бы я ни был, дом я видел и скажу: один человек такой бедлам не устроит. Так и криминалисты сказали. Здравый смысл то же самое подсказывает. Но мне никто не заплатит за мои умозаключения.

– За частные сделки тоже не платят. Что случилось с законом?

Он помолчал. Видимо, не решался сказать то, что было у него на уме.

– Тебе нужно кое‑что понять, Бирс. Повторяться не стану, просто хочу предупредить. Хотя вряд ли это что поменяет. Ты упрям, как черт, и таким останешься. Все же выслушай. Жизнь изменилась. Сильно изменилась, как и все правила, которым ты следовал… Так что не будь дураком. Глупость – это единственное, в чем ты не был замечен.

Я потер руки. Кажется, в них возвращалась жизнь.

– Есть ли какое‑нибудь свидетельство, связывающее Солеру с домом? – спросил я.

– Да какая разница? Тебе‑то что?

– Там были моя жена и сын.

Стэплтон снова пихнул мне бумаги.

– Если это что‑нибудь значит, Солера сказал, что в квартире у него тот нож. Этот слабоумный все годы держал его у себя в качестве трофея. На нем была ее кровь. И кровь Рики.

Я подумал о том, что он сказал. Подумал и о сне. Какая ирония, что укол снотворного, предназначенного для введения меня в транс перед казнью, высвободил воспоминания, запертые на долгие годы.

– А мою кровь ты на нем нашел?

– Нет! – гаркнул в ответ Стэплтон. – Ты прекрасно знаешь, где мы нашли твою кровь. Под ногтями Мириам. Ты ведь был когда‑то полицейским. Как, думаешь, она туда попала?

– Понятия не имею, – ответил я. – И это правда.

– Правда, – пробормотал он. – Да мне это и неинтересно. Это странные времена, и забывчивость – одна из странностей. Так ты подпишешь бумаги или нет?

За разговором я их просматривал. Юридическая терминология не могла скрыть жесткости условий.

– Из этих бумаг не следует, что я невиновен, – заметил я. – Решение откладывается. Это – просто условное освобождение.

– Послушай меня, – сказал Стэплтон. – Виновен ты или нет, главное – выйдешь отсюда. И заберешь четыреста шестьдесят тысяч наличными как компенсацию за время, проведенное в тюрьме. По двадцать тысяч в год за двадцать три года.

– На службе я больше бы заработал.

Он улыбнулся.

– Если б выжил. Чтобы все это получить, подпиши бумаги и иди спокойно, держи рот на замке, не ссорься с юристами, да и с остальными тоже. И соблюдай ограничения, которые относятся к бывшим заключенным. Оружие тебе не положено, иначе – снова тюрьма. Это, кстати, обсуждению не подлежит и идет в наборе со спокойной жизнью мухи‑однодневки. Соглашайся сейчас или навсегда все потеряй. Если выйду отсюда без твоего имени на документах, разговор окончен.

Он вынул из кармана золотое перо и положил на стол.

– Может, сначала стоит с кем‑то посоветоваться? – спросил я.

– Исключено. Только так и не иначе. Подпиши и верни себе остаток жизни. Сейчас выдам аванс. Нарушишь условия, и в ту же секунду окажешься снова в Гвинете. До конца жизни будешь глядеть на стену. Согласен?

Он сунул руку в карман и вытащил толстую пачку бывших в употреблении купюр. Швырнул деньги на стол. Пачка выглядела внушительно.

– Здесь двадцать тысяч. Остальное переведем на счет, как только ты его откроешь. Если будешь упертым дураком, останешься в одиночке до конца жизни. Без условного освобождения. Это твой выбор. А если вздумаешь вызвать юриста и начнешь вникать в это дело, то позволь мне тебя просветить. Эти бумаги… – Стэплтон помахал ими перед моим лицом. – …не существуют. Они пришли из частного сейфа и уйдут обратно, как только ты подпишешь. Или будут уничтожены, если не согласишься. Все это происходит вне юрисдикции суда, Бирс. Заруби это себе на носу. Если вздумаешь возражать, то разговоры затянутся на годы; и в конце концов ты проиграешь. Подумай об этом. У нас найдется немало возможностей использовать признание Солеры. Скажем, что он назвал тебя своим сообщником. Вспомни ногти Мириам. Я‑то не забыл.

Я покачал головой.

– Похоже, я тебя ничему не научил? Ты имеешь дело с законом. Нельзя заключать такие сделки, Стэп. Так не полагается.

Он вздохнул.

– Сколько можно тебе говорить? Сейчас другие времена. С ними лучше не спорить. Это неконструктивно. И еще… – Он погрозил мне пальцем. – Мы с тобой больше не знакомы. Если встретимся на улице, не обращай на меня внимания. Я уж точно тебя не замечу. Если столкнемся по служебной необходимости – хотя для твоей же пользы этого не должно случиться, – то я – агент Стэплтон. Пользуюсь авторитетом.

Я улыбнулся.

– Агент? Прими мои поздравления. Думаю, ты рад, что я не стал предавать огласке то дело со взяткой. Ты остался в полиции и сделал карьеру.

Он рассмеялся. В утомленных глазах на мгновение вспыхнул огонек.

– Господи, Бирс!

Он понизил голос до шепота. Нервно оглядел комнату.

– Сейчас я мог бы стать комиссаром. Сейчас другие времена. Запомни.

И этот человек когда‑то был моим другом. Неужели, все прошло?

– Ты всерьез веришь, что это я их убил?

Улыбка мигом слетела.

– А ты можешь уверенно сказать, что не делал этого?

В этом и была проблема. Я сказал им правду. Что еще мог я сказать? Они нашли меня без сознания, а мою жену и сына – наверху, забитыми до смерти. Все физические свидетельства указывали на то, что Мириам боролась, прежде чем умереть. На кувалде, которой были совершены убийства, остались моя кровь и отпечатки пальцев. А я не помнил ничего, ни единого момента событий, приведших к убийствам. Фактов убийства я не отрицал, потому что не мог. Все, на что я мог полагаться, это – собственные чувства, которые говорили мне абсолютно точно, что я не мог совершить убийство, в котором меня обвинили. Это был единственный честный ответ, но принять его суд не мог.

Прошлое не переписать, надежда одна – понять его.

Итак, я взял ручку и трижды расписался, пообещав с настоящего момента помалкивать, не давать интервью журналистам, не нарушать закон и быть порядочным гражданином. На мой взгляд, я всегда таким и был. Четыреста шестьдесят тысяч долларов – это больше, чем я имел за всю свою жизнь. Теперь надо решить, что делать дальше.

Мое имя странно выглядело на бумаге. Давно я ничего не писал.

– Я договорюсь о транспорте, – сказал Стэплтон. – Куда хочешь поехать?

– Домой.

Наступила короткая пауза.

– Ты имеешь в виду Оул‑Крик?

– Я имею в виду Оул‑Крик. Другого дома у меня нет.

Я не позволил им продать его, даже когда мой адвокат, красавица Сюзанна Аурелио, очень меня упрашивала. Заставить меня не удалось. По странной иронии судьбы, страховщики автоматически оплатили ипотеку до того, как я попал в тюрьму. Сюзанна думала, что они потребуют с меня деньги, поскольку я осужден. По какой‑то причине они этого не сделали. Это был еще один вопрос, над которым я раздумывал. Но недолго. Об этом позаботились бесконечные дни в Гвинете. Оул‑Крик стал на сто процентов моим за два месяца до того, как мне вынесли смертный приговор, обвинив в убийстве Мириам и Рики. Официально все это время дом оставался в моей собственности, хотя я, как осужденный, не рассчитывал снова его увидеть.

– Этот дом пустовал двадцать три года, Бирс. Я дал тебе денег, так почему бы тебе на несколько дней не найти приличный отель?

– Потому что я хочу домой.

– Ладно, – отрезал он. – Я предполагал, что ты так ответишь. Пусть пока будет так, хотя я серьезно советую тебе подыскать более здоровое место. Это не годится для такого одинокого человека, как ты. Я наведу справки. В наших с тобой интересах держаться подальше от журналистов. Их уже предупредили. Но надо ясно им показать, что информации не будет.

Я задумался. Его слова не казались мне искренними.

– Предупредили? Как можно было об этом предупредить?

– Это делается сплошь и рядом. Сколько раз можно повторять: времена изменились. Запомни. Уж постарайся, тебе же на пользу.

Он встал и взял меня за руку. На долю секунды мне показалось, что я увидел в его глазах сочувствие.

– Улетай отсюда в другой конец страны. Или мира. Туда, где никто ничего о тебе не знает. Пока ты здесь, ты в заключении, а тюрьма не то место, где человеку приятно находиться.

Я кивнул. Я знал, как себя вести, когда чувствовал правоту.

– Подумаю об этом. А что это на тебя нашло?

– Не понял.

– Солера умер два дня назад. Он тебе сознался. Сегодня утром ты видел меня на столе, и я готовился к смерти. – Я указал на документы на столе. – Если бы ты чуть запоздал с ними… Бумаги подоспели вовремя. Что скажешь, агент Стэплтон?

Он взял документы, проверил подписи и положил бумаги в пластиковую папку, которую убрал потом в кейс.

– О! Ты имеешь в виду это? – спросил он, саркастически уставившись на меня. – У меня они были уже вчера. Я просто попросил их отложить на время. Все‑таки куда ты поедешь?

Я невольно сжал кулаки. Давно я никому не давал в морду.

Стэплтон взял в тонкие черные пальцы мою правую руку, потянул вниз и слегка улыбнулся.

– Послушай. Однажды ты меня кое‑чему научил. Теперь моя очередь. Это важно, мой друг. Подумай об этом. Есть люди, которым очень хочется немного тебя помучить. Они хотят, чтобы ты понял, как устроен мир. В этом случае есть надежда, что в будущем ты поведешь себя, как надо.

Он кивнул на деньги, лежавшие на столе.

– Не знаю, сработает ли это. Часть денег отдам: пусть купят одежду, прежде чем за тобой придет машина. После вернешься к себе.

Было темно, когда автомобиль подкатил к узкому тупику на Оул‑Крик. Стэп был прав. Судя по тому немногому, что я смог увидеть, красивее тут не стало, как на то надеялась Мириам. Большую часть пути я проспал, потому что до сих пор находился под воздействием наркоза. Без снов. Проснулся, когда автомобиль затрясло: мы въехали на разбитый асфальт тупика. Машина остановилась перед входом в дом. Склад с левой стороны выглядел еще более ветхим, чем я его помнил. Теперь в нем не было ни дверей, ни окон. С заднего сидения автомобиля я видел внутреннее помещение склада: разбитые стены, выломанный пол. Мы не разрешали Рики здесь играть, и он нас слушался. Он всегда был послушным. Фабрика напротив, кажется, не изменилась. В одной из комнат на втором этаже горел свет, единственная голая желтая лампа, и был виден силуэт человека, работающего за столом. Остальные помещения, судя по всему, пустовали.

Я вышел из машины и посмотрел на единственный уличный фонарь напротив дома. Он едва светил. Мне показалось, я слышу уханье совы, но, возможно, мне это только почудилось.

– Спасибо, – сказал я шоферу, человеку в штатской одежде, которого пригласил Стэплтон.

– Не ходите здесь по ночам, – предупредил шофер.

Двигатель он не выключал. Я едва его слышал.

Я стоял, смотрел на дом и чувствовал, как он снова входит в мою жизнь – с хорошими и плохими воспоминаниями. Но по большей части с добром. Так уж устроены люди. Во всяком случае, нормальные люди. Несмотря на годы, проведенные в заключении, несмотря на наркоз, который засадил в меня утром Мартин‑медик, я чувствовал себя в здравом уме.

До двери всего несколько шагов по разбитой дорожке. Я видел тяжелый заржавленный полицейский замок и цепь. Она была разорвана и болталась. Возможно, недавно кто‑то побывал внутри. Стэплтон отдал мне мою старую связку ключей. Она лежала в мешке с вещами, хранившимися в полиции двадцать три года. Одежды, разумеется, не отдали. Вместе с пятнами крови она была отправлена в качестве вещественного доказательства. Только ключи и кошелек с водительскими правами и полицейским удостоверением внутри. Удостоверение я оставил Стэплтону на память, однако сейчас не мог не думать о том, что он мне сказал. Я мог бы поехать куда‑нибудь еще, в какой‑то неизвестный отель, впервые зарылся бы головой в удобную подушку и позабыл бы о прошлом. Беда в том, что, по моим ощущениям, у меня не было выбора. Этот дом, с его щербатыми бревнами и покрытыми паутиной окнами, выглядел старым и мертвым, но я смотрел на него прежними глазами. Здесь когда‑то жила моя семья, и мы были счастливы. Один ужасный день не может уничтожить семь лет нормальной жизни.

– Я запомню это, – сказал я и поднялся на деревянное крыльцо.

Снял разбитую цепь, взял старый ключ и удивился, тому что пальцы помнили его. Отворил дверь, преодолев сопротивление ржавого замка. Глубоко вдохнул и ощутил запах смога, океана, откуда‑то пахнуло канализацией, ко всему этому прибавился легкий аромат цветущей яблони. Я вошел.

Здесь не пахло ни старьем, ни мертвечиной. Дом сохранил запах, который я запомнил с первого нашего дня: пахло старым деревом – полами, ступеньками, широкими деревянными подоконниками. Может, это был кедр или другое дерево, обладающее сильным запахом. Я так никогда и не выяснил.

Инстинктивно потянулся к выключателю. К моему удивлению, он работал. Удивительно: ведь дом все это время пустовал, и счета оставались неоплаченными, за исключением городских налогов. Но сейчас наступил новый век. Я явился в новый мир. «Многое меня еще удивит», – подумал я, стоя в месте, которое было домом для единственной моей семьи, которую я любил. Все, что имело значение, было тогда и с ними. Может, так и останется до конца жизни.

То, что я увидел, одновременно было и чужим, и знакомым. Во время моего заключения дом оставался в неопределенном положении: его нельзя было продать или сдать в аренду. Сюда приходили только юристы и полиция. Повсюду висела паутина, лежала серая пыль. Желтая полицейская лента загораживала вход на лестницу. Я подошел и сдвинул ее в сторону. В это мгновение в памяти что‑то всплыло. Вспомнилась служба. Прикосновение пластиковой ленты, далекое, но такое знакомое ощущение, вызвало в памяти дело, которое вел много лет назад. Лента и убийство девушки. Ее нашли на каменистом, покрытом водорослями берегу возле моста Де Сото. Мы со Стэплтоном первыми там оказались. Я вспомнил ее скорченное изувеченное тело, запахи, шум волн, набегающих на обросшие водорослями камни. Помню, как Стэп отбежал в кусты. Его вырвало, и он жаловался, говорил, как несправедливо, что это происшествие выпало на его дежурство.

Убийцу девушки мы так и не нашли, тем не менее память осталась.

Я посмотрел на деревянную лестницу и подумал: «Пока не надо».

Повернулся, прошел по комнатам первого этажа. Медленно, методично пытался восстановить ментальную карту, хранящуюся в дальнем закоулке памяти.

Окна гостиной выходили на улицу. Я вошел. Здесь ничего не изменилось. Подошел к пианино, стоявшему у стены, поднял крышку и взял аккорд соль минор септиму, тот, что запомнил после двух месяцев обучения. Мой любимый аккорд – грустный, смиренный, но не лишенный надежды. Инструмент был страшно расстроен и прозвучал фальшиво. Я прошел через вестибюль, мимо лестницы, отворил дверь столовой. Здесь включилась только одна лампочка. Она резко высветила большой стол из красного дерева. Возле него, словно ожидая гостей, по‑прежнему стояли восемь стульев с высокими спинками.

Мы шутили, что восемь гостей у Бирсов бывали только на Рождество, когда на нас сваливалась маленькая, вечно спорящая семья Мириам. В остальное время нам трудно было наполнить дом, пока не появился Рики, и тогда нам все это стало неважно.

Я провел пальцем по пыли и паутине на столе. Появилась блестящая дорожка – Мириам отполировала дерево, после того как мы обнаружили стол в жалком, полуразрушенном состоянии на свалке в Сент‑Килде.

Я вспомнил, как мы ели последний раз вместе. С ума сойти! У меня закружилась голова, и я почувствовал дикую усталость. Возможно, после той дряни, что вкачали мне в вены, я склонен к галлюцинациям. Страшно хотелось лечь и уснуть. Но только не наверху. К этому я еще не готов.

В гостиной стояла софа, под окном, выходящим на улицу. Сойдет.

Эти две комнаты уцелели от вандалов. Сердцем я понимал, почему сначала пришел сюда. Но самообманом я никогда не занимался, а потому направился в заднюю половину дома, французские окна выходили в большой сад. Поскольку было темно, сад едва подсвечивался размытыми огнями близлежащих домов.

Флуоресцентные лампы вспыхнули как ни в чем не бы пало. Я увидел то, что и предполагал увидеть. Тем не менее перехватило дыхание, я боролся с подступавшей дурнотой. Сердце сжалось от болезненных воспоминании. Снова почувствовал удары незнакомой руки.

Криминалисты оставили на полу метки, сделанные голубым мелом. Я быстро через них перешагнул. Керамическая плитка под пленкой пыли утратила теплоту. Эти пятна трудно будет отчистить.

В саду я разглядел силуэт яблони. Большое, раскидистое дерево с тяжелыми низкими ветвями. Мириам каждую весну аккуратно его обрезала, придавала красивую форму. Яблоня ждала человеческих рук. Как и многого другого. Возможно, я займусь этим, и через пять или шесть лет все будет выглядеть, как прежде. Или – эта мысль меня не оставляла – возможно, последую совету Стэплтона и сбегу навсегда. У меня есть деньги. Я мог бы пойти в Де Вере, взять такси, поселиться в чистом, светлом месте, не вызывающем воспоминаний. Ночью мне ничто не помешает уснуть. Утром поехать в аэропорт, сесть на первый самолет и улететь, не важно куда.

Все это было возможно. Мысли крутились вхолостую, словно двигатель в автомобиле, у которого внезапно кончился бензин.

Наверху послышался звук. Кто‑то ходил там, мягко, легко, как кошка.

Я задумался на мгновение, вернулся в холл, взялся рукой за теплое дерево перил и пошел вверх, перешагивая через две ступени.

Добравшись до площадки, снова услышал этот звук: голые деревянные доски, некогда натертые, скрипели под легкой поступью. Шаги женские, не детские.

На площадке были следы. Я попытался не наступать на них, но нет: слишком много голубой пыли. Я пытался представить, как здесь все было. В общих чертах помнил, а подробности ускользали. В этот дом мы вросли, он стал членом нашей семьи. Беспорядочное собрание комнат, начиная от подвала, где Мириам устроила маленький уголок для себя, и до этой спальни. В доме была нелогичная путаница коротких лестниц и заканчивавшихся тупиком коридоров. Для домашних работ я не был приспособлен. Всем занималась Мириам, либо нанимала кого‑нибудь. Она приняла дом таким, каким его задумали, не стала его перестраивать. Эта часть дома удивляла меня больше всего. Здесь были три спальни – наша, Рики и третья – для редких гостей, а также ванная и туалет. У торцовой стены – крошечная каморка. Эта стена выходила на участок, поросший диким кустарником. Там всегда было темно, потому что с обеих сторон его окружали высокие стены.

Я нажал на выключатель. Лампочка перегорела. Эта часть дома – спальня Рики, гостевая спальня, кладовка – осталась в темноте.

Шагнул вперед и произнес, как я полагал, спокойным, ровным голосом:

– Кто здесь?

В темноте послышались быстрые, легкие шаги. Мелькнула тень и так быстро исчезла, что я не сумел понять, откуда она вышла и куда ушла.

Сердце замерло. Во рту пересохло. Обычные физиологические симптомы, доказывавшие, что я жив. Такого со мной давно не случалось.

Я видел достаточно, чтобы разобрать, что на ней платье, возможно, алое, свободное, с низким вырезом. Как и все платья, что покупала Мириам: в них ей было комфортно переносить летнюю жару.

Она и умерла в таком платье. Никогда не забуду фотографий. Бендинк, детектив с мрачным лицом, проводивший расследование, похоже, с особенным удовольствием швырнул мне их в лицо, даже в госпитале, когда я едва мог открыть глаза. Эти снимки, снятые с разных точек, беспощадные в брутальной честности, останутся со мной навсегда. Цвета крови и ткани были почти одинаковы.

Я прошел вперед, свернул налево, в комнату сына, и зажег свет. Захотелось заплакать. Кровать стояла на своем месте. Постельное белье снято. Мультяшные зверьки на обоях застыли в прыжке, на бегу. Они делали то же, что и мультяшные люди: действия, которых в реальной жизни мы не совершаем. Многие были отмечены заметками криминалистов, их перья и мелки прошлись повсюду. В некоторых местах на бумаге была тонкая полоска. В памяти вспыхнула фраза: «Брызги крови».

Голубые меловые линии расчертили пол, стены, шкафы и низкий столик, за которым Рики склонялся над книгой с карандашом в руке.

Подобно тонким извивающимся змеям, они выбегали наружу от очерченного мелом силуэта маленького, скорчившегося на полу тельца. Одна рука, защищаясь, поднята над головой. Казалось, она вычерчена здесь единой, непрерывной изогнутой линией.

Здесь умер Рики. Голубой контур на голых досках – единственное физическое свидетельство того, что у нас был сын. Этот момент навсегда выхвачен из человеческой жизни и прибит к полу. Он означал одно: «Здесь».

Я прикоснулся ногой к нарисованному силуэту. Остановился. Здесь было так много голубого мела, что одним движением удалить его я не мог.

Сзади снова послышался звук. Я вернулся назад, на площадку, стараясь найти его источник в темноте, сгустившейся в углу. Свет лампы туда не доставал.

Я знал, откуда донесся тот звук. Из спальни. Больше неоткуда. Пока я смотрел, что‑то проскочило в дверь – туда и обратно, словно дразня. На долю секунды мелькнули алое хлопчатобумажное платье, гибкая голая нога, вытянутая голая рука. Мелькнули и исчезли в темноте.

У нее было много таких платьев. Она постоянно их покупала. Они были, словно форма, словно вторая ее кожа.

Я прошел вперед, мимо гостевой комнаты, мимо кладовки. Голубые линии на полу напоминали боевой раскрас на лице дикаря. Глубоко вдохнул и решительно вошел в спальню.