Глава 10. Английский характер

Сравнивать себя с англичанами и с американцами — это в России не прихоть политиков или писателей, а настоящая народная традиция. Достаточно вспомнить песню "Дубинушка", в которой упоминается, между прочим, "английский мужик".

Поэтому мы вправе считать, что не уходим от темы о России, если несколько подробнее обратимся для сравнения к Англии.

При этом сразу же бросаются в глаза противоположности.

Россия — огромная территория, исторически очень удаленная от морских коммуникаций.

Англия — небольшой остров, изначально близкий к морским путям, а впоследствии ставший едва ли не их центром.

Россия — страна, в которой принято при письменном обращении писать другому человеку "Вы" с большой буквы.

Англия — страна, где ко всем без исключения обращаются при помощи одного местоимения "you" с маленькой буквы, зато во всех случаях слово "Я" пишется с большой буквы.

Россия — вплоть до середины двадцатого века страна преимущественно земледельцев, страна сел и деревень, страна крестьян.

Англия — страна, в которой несколько столетий назад овцеводство вытеснило земледелие вместе с земледельцами, страна, переставшая пахать и начавшая плавать по морям.

Что такое мореплавание как способ экономического бытия целого народа? До эпохи великих географических открытий это прежде всего прибрежная рыбная ловля, перевозка торговых грузов в основном в пределах Средиземного моря и отдельные набеги на прибрежные селения наподобие тех, что производились викингами (норманнами), в том числе на Англию. С наступлением эпохи великих географических открытий сюда добавились трансокеанская торговля и ее сверхдоходная часть в виде работорговли + колониализм + пиратство.

Ясно, что обращение к совершенно новым способам экономического бытия должно было вызвать весьма существенные изменения в психическом складе английского народа. О них-то и свидетельствует, на наш взгляд, тот феномен английского языка, который Герберт Хаан описывает, но не объясняет:

"Но в противоположность богатству и изобилию словарного запаса в том английском языке, каким он стал в результате названных факторов, в повседневной речи у британцев проявляется странный феномен. Среди всех европейских народов именно британец обходится в практической речи самым небольшим количеством слов. Всегда трудны и всегда вызывают отторжение попытки выразить в цифрах соотношения в сфере неуловимых явлений. Но считается, что европеец с высшим образованием использует в среднем 4–5 тысяч слов. Англосаксонец с тем же уровнем образования обходится тремя тысячами слов, а человек из народа, говорящий на английском языке как на родном, использует, согласно оценкам, всего 500–800 слов. При этом количество слов, встречающихся в произведениях Шекспира, превышает двадцать тысяч!

Откуда такое странное расхождение между исторически накопленными языковыми богатствами и фактическим употреблением языкового материала? Ведь это расхождение, это вопиющее несоответствие несомненно существует, оно выражено в большей степени, чем у любого другого европейского народа, независимо от того, более или менее точны количественные данные. Здесь мы имеем дело с явлением, которое, видимо, никогда не сможем объяснить полностью, но которому должны уделить внимание. Ведь здесь мы можем, кажется, ухватить нечто существенное не только из жизни английского языка, но и от важной части английского естества и английской истории.

Поглядим вначале безо всяких "так как" и "потому что", то есть без причинно-следственных оценок, на интересный момент из истории английской духовной жизни. Это момент, когда живший в 1561–1626 годах Френсис Бекон, названный также "Беко из Верулема", подверг жесткой и беспощадной критике "слововедение". Бекон хотел основывать все науки на чистой предметности, на трезвой оценке эмпирических фактов и особенно подчеркивал, что ищущий познания не должен позволить ослепить себя ложными образами. Эти ложные образы он назвал "идолами", и различал среди них несколько категорий. Особенно дурными, соблазняющими и одурачивающими он считал идолов из сферы повседневной торговли и сделок. Он называл их "idola fori" — идолами рынка. К ним он относил все те ложные образы, которые проявляются там, где люди дают себя одурачить просто знанием слов. Бэкон очень хорошо понимал, что слово и язык наряду с рациональной компонентой имеют еще и иррациональную. Но именно эта последняя и казалась ему в высшей степени подозрительной. Он стремился полностью от нее избавиться, и таким образом стал одним из первых критиков слова нового времени.

Френсис Бэкон современник Шекспира. И есть странная историческая антиномия в том, что именно в период, когда Бэкон подрубал корни словам и языку, английский язык и английское слово расцвели полным цветом. Можно даже сказать, что английский язык впервые воплотился в Шекспире.

Разумеется, нельзя считать, что философия и критика Бэкона оказали столь уж большое воздействие на народ. Но, как представляется, этот человек подал сигнал, будучи на службе у объективных сил, на службе у духа времени. Ведь налицо тот странный факт, что с этого времени рядом с органически более богатым, художественно выразительным языком начинает формироваться и другой английский язык, предназначенный больше для дел житейских, для потребностей текущего дня. Но только мы не вправе слишком узко понимать эти житейские дела и потребности текущего дня, а видеть их в формате гораздо больших понятий.

Конечно же, не с сегодня на завтра, а в течение длительного времени совершилось изменение, которое мы могли бы описать следующим образом: Более богатые органические формы прежних времен демонтировались или подлежали сокращению. Однако таковой демонтаж, кажущийся упадок не всегда являются признаком распада или даже болезни. Они могут быть также и симптомом проникновения, вторжения позитивного духовного фактора. Этот фактор мы называем сознанием. В жизни отдельного человека любой процесс сознания связан с уменьшением нервной субстанции. Наиболее подходящим образом здесь является горящая свеча: она может давать пламени гореть, лишь расходуя свою твердую субстанцию. Просто у человека "субстанция свечи" возобновляется каждую ночь во сне. Если же в течение дня вместо нормальных процессов расходования наступает растительная жизнь, то пламя по-настоящему не горит, и сознание затемняется. В жизни языка расход органических форм тоже может, если будет позволено так выразиться, заставить ярче вспыхнуть свет сознания. В этом случае язык в некоторых его аспектах теряет в духовной выразительности, но зато становится более надежным, легким и удобным инструментом мышления. Именно это, кажется, произошло с известной частью английского языка: что-то он потерял от своей органичной многогранности, но с другой стороны приобрел в применимости, в функциональности.

Функциональность эта на удивление гибкая и широкая. Большая масса слов отодвинута в сторону и находится в своего рода колдовском сне, зато другой части предоставлена возможность участия в сотнях ситуаций в сжатой, выразительной физической форме. Можно говорить о почти неисчерпаемых возможностях, связанных с глаголами "to do", "to go", "to get", а также и с "to make", "to keep", "to turn" и им подобными. Одно только словечко наподобие "to get", кажется, обработано таинственной волшебной палочкой: почти невозможно придумать жизненную ситуацию, с которой бы оно не справилось в языковом отношении. А изменение значения, которое в китайском языке одно и то же сочетание звуков претерпевает в результате изменяющего смысл ударения, выражающегося высотой тона, указанные английские слова осуществляют другим способом. Можно сказать, что они с удивительной пластичностью реагируют на ситуацию, что у них своего рода ситуационное ударение.

Благодаря этой функциональной легкости, достигнутой простейшими средствами, английскому языку при всей его предметности свойственно и что-то вроде творческой гибкости. Например, говорящий не связан, как в большинстве других языков, теми категориями, что выражаются в понятии существительного, прилагательного, глагола. Поставив впереди маленькое словечко to, можно в одно мгновение превратить почитай что любое существительное в глагол. "Mail" значит почта, "doctor" — врач; "to mail", особенно в американском английском, означает отправлять письма; "to doctor" — лечить. От имени ирландского капитана Бойкота, которого в свое время уважали за строгость, образован глагол "to boycott", доступный нам в форме "бойкотировать". В одной из своих драм Шекспир заходит так далеко, что производит глагол даже от слова "дядя": "не дядькай мне" — "uncle me no uncles".

Поскольку в английском языке существительное превращается в глагол с гораздо меньшими усилиями, чем в других языках, на место существительного как бы для равновесия в свою очередь становятся прилагательные и глаголы. Причастие воспринимается согласно смыслу своего названия, поскольку оно и при глаголе, и при прилагательном. Предложения, опирающиеся на такое причастие, особенно на причастие настоящего времени — participium praesentis — весьма часто встречаются в английском языке. Говорят об особой любви к "причастным конструкциям". Там, где они выступают, глагол несколько утрачивает свой динамический характер, в результате небольшой перемены формы высказывание сдвигается от подвижного к более постоянному м предметному. В этих случаях при переводе, например, на немецкий язык возникает впечатление, с одной стороны, какого-то сокращения, а с другой стороны, тяжеловесности. Далее мы приведем небольшую иллюстрацию к этому. Сначала посмотрим, как из глагольной формы причастия настоящего времени в один миг делается существительное. Кому не встречались все эти "шоппинги", "вокинги", "дансинги", которыми кишит английский язык! Выражается ли этим, как легко может показаться, то же самое, что в немецких словах "das Einkaufen" — покупание, "das Gehen" — ходьба, "das Tanzen" — процесс танца. Возникает ли полное соответствие английским образованиям тем, что небольшим добавлением артикля глагольная форма переводится в существительное? Так кажется при поверхностном взгляде и при недостаточном чувстве языка. "Дансинг" — это не просто "das Tanzen" — "танцевание". В последнем случае прорыв в существительные внезапный и жесткий, а в случае с "дансинг" он благодаря свойственному причастию характеру прилагательных более плавный, лучше вводящий в ситуацию. Можно даже сказать, что в этих формах на "инг" больше душевного участия, чем в абстрактно образованных именных формах глагола…"

"Немного понаблюдав изящные переходы слов в разные части речи и обратно, обратимся все же к основной теме: к упрощениям среди поразительного богатства.

Впечатление в какой-то мере таково, будто осторожные, но сильные и властные руки духов приложили все силы, чтобы в современном английском языке расходовалось в речи возможно меньше душевной энергии. Можно говорить о принципе экономии, даже о спартанских правилах. В известном смысле еще и о пуританских, если принять во внимание, что в некоторых сферах культурной британской жизни параллельно и почти одновременно с языковой тенденцией к сжатости, к упрощению, к снятию всевозможных украшений развиваются соответствующие процессы и в социальной жизни.

Попасть несколькими словами точно в цель становится искусством, прямо-таки напоминающим римские или спартанские прообразы. Например, в сети лондонского транспорта спрашиваешь об определенной станции. Классический ответ гласит: "Each train — inner circle" — "Любой поезд — внутреннее кольцо". На немецком языке, особенно на южнонемецком, подобный ответ звучал бы, видимо, так: "Сейчас, подождите, пожалуйста… Да, Вы можете воспользоваться любым поездом, если садиться на внутреннем кольце". Все это, разумеется, еще и сказано с диалектным произношением. Во многих романских странах в таких случаях состоялась бы целая демонстрация с размахиванием руками и вращением глаз. А здесь всего лишь "ич трейн — инне секл". Но следует отметить еще и то, что говорится это без пафоса, который слышен в знаменитом "Veni, vidi, vici" — "пришел, увидел, победил". Говорится это флегматично, правда, флегматичность тут величественная, в ней дремлют сотни возможных проявлений активности.

В самое последнее время развилась и еще одна форма скупой речи, которая относится больше к содержанию произносимого: "understatement". В немецком языке соответствующего слова нет, но можно представить его в качестве антонима "преуменьшение" к хорошо известному слову "преувеличение". В преуменьшающем "андерстейтменте" собственная значимость действия, события переносится говорящим в формат лилипутов или почти что стирается. Например, компания путешественников совершила восхождение к Этне, а вулкан внезапно проснулся и чуть не похоронил участников этого похода под камнями. На следующий день один из британских участников, отвечая на вопросы журналиста, заявляет: "Да, вулкан выплюнул несколько камешков"! Другой возвращается из опасной полярной экспедиции и говорит: "Да, там и нос можно было заморозить".

Хороший пример "андерстейтмента", связанный с сухим английским юмором, привело некоторое время тому назад одно юмористическое издание. Выпал один пассажир из поезда, ничего не сломал, но беспомощно сидит на железной дороге. Случайно проходящий мимо дорожный служащий похлопывает его по плечу и говорит: "Does’nt matter: your tecket entitles you to break your journy" — "Ничего, Ваш билет разрешает Вам прерывать поездку".

В "андерстейтменте" может быть столько же снобизма, сколько и настоящей скромности, героизма, а также и высмеивания всех условностей. Он прежде всего характеризует дистанцию, которую собственное "Я" поддерживает по отношению к своим делам и страданиям, дистанцию столь большую, что это "Я" в своем независимом самосознании может поигрывать с событиями и предметами. И этим совершенно не романтический "андерстейтмент" сближается больше всего с тем, что во времена Шлегеля, Тика и Эйхендорфа называли "романтической иронией".

С другой стороны, в том же самом языке удалось направить в немногочисленные, всегда готовые к употреблению формы выражение чувств более поверхностных, например, мимолетного сожаления, легкого удивления, доброжелательного, ни к чему не обязывающего согласия. Эти стереотипные обороты речи, которыми можно вести беседу четверть часа или больше, не более чем облачко сигаретного дыма, выдыхаемого в комнате. Вежливо и любезно делается вид сближения с другим человеком, хотя на деле тот держится на дистанции. В этом тоже ни больше, ни меньше, а экономия всех сил собственной личности и всех ее резервов. Но вот что своеобразно: здесь как бы небрежно и вяло, но чем-то вроде личностного осязания прощупывается личность другого человека и ее резервы. Такая же позиция будет заниматься и в более интенсивном разговоре. Не только англичанин, но вообще англосакс придает мало значения отдельным произносимым словам. Как уже указывалось, он при помощи личностной интуиции, при помощи масштаба измерения личностных качеств наблюдает за тем, что стоит за словами.

Экономия в выражениях уже давно, видимо, еще с елизаветинских времен, перенеслась и на обращения. Из всех европейских языков английский единственный обходится в самых различных ситуациях одной только формой обращения — you. Только в поэзии, в святых писаниях и в обиходном языке квакеров еще сохранилось старое "thou" для "ты". Но для подавляющей части англосаксонской культурной жизни действительно без исключений только you. На самом деле это "вы" множественного числа, так что обращения выглядят исключительно демократизированными в стране, где аристократические предания и манеры живы еще и поныне. Такое упрощение в обращениях должно было оказаться решающим преимуществом при использовании языка в повседневном общении. Здесь момент несложности, непринужденности, который легко добавляется к той функциональности, о которой шла речь. Но при этом следует учесть, что "you" — то есть, на самом — то деле, "вы" множественного числа — всегда ставит и определенные рамки. Если употребляется "ты", как, например, это происходит в немецком языке и в условиях средней Европы, — то рушатся все стены между людьми, один человек непосредственно встречается с другим. Можно сказать, что настоящее "ты" обращается к "я" всегда и без обиняков. Но как раз от такого обращения к "я" и отказывается английское "you", слегка приглушая интенсивность встречи и одновременно едва заметно давая ей свободный ход. Дистанция и резервы сохраняются и здесь.

Все это, разумеется, верно лишь при сопоставлении с древним "ты". При сопоставлении с немецким "Sie" — "Вы" или итальянским "Lei" английское "you" несомненно и безусловно представляет собой более демократичную форму. Но иногда и в самой английской жизни стихийно появляется потребность нарушить однородность "you". Не звучит ли в этих случаях потихоньку и "иностранщина"? Где-то рассказывалось, как англичанин женился на немецкой девушке. Она поехала с ним в Англию и быстро погрузилась в английский язык. Но однажды на раннем периоде брака мужчина страстно восклицает: "О, не могла бы ты сказать мне "ты". Это вечное "you" делает тебя такой чужой!""…

"Богатство английского языка, и не в последнюю очередь глубоко сидящая в нем музыкальность, начали становиться подспудными в то время, когда философствовал великий ненавистник языка Бэкон. Эти богатства были как бы зарыты за терновой оградой, из которой поэты постоянно извлекали цветы, а большинство душ могли паломничать туда лишь во сне. Язык же общения как будто по желанию критически настроенного философа странным образом вдруг преобразился и стал отличным инструментом, который не мог остаться без применения.

Именно этот инструмент был взят в руки, когда английское житье-бытье стало протекать не только на ограниченной территории, но и начало принимать мировые масштабы. Когда в паруса английских кораблей буквально подул свежий ветер и наступила та историческая весна, которая одновременно с колонизацией создала и первые формы британской мировой империи."

Сопоставляя, сравнивая между собой английский и русский языки, англичан и американцев с русскими, мы должны понимать, что мореплавателю — пирату или просто моряку на корабле посреди обычно интернациональной команды — требуются упрощенные формы обращения, одинаковые по отношению к боцману и к африканцу, перевозимому в трюме корабля. А земледельцу можно и должно придумывать весьма витиеватые формы, разные местоимения, употреблять имена отдельно или с отчествами по отношению к более молодым или более старым, к соседу или к барину…

В двух странах бывших мореплавателей некоторое время назад было предложено "освободить" Ирак. Мысль была населением одобрена и вскоре реализована.

В тот же период времени один политик выступал в стране земледельцев с предложением "освободить" Иран. Идея эта была принята за причуду одного человека и в качестве таковой воспринимается до сих пор.

Знание национальной психологии дает возможность сразу же понять степень "проходимости" тех или иных идей у разных народов.

Хорошо это или плохо, что одни и те же идеи так по-разному воспринимаются и будут восприниматься разными народами?

Национальная психология — это не критерий оценки и не икона. Она просто то, что есть. То, что необходимо учитывать при определении целей и способов их достижения. Но при явном противоречии целей народной психологии от таковых целей лучше бы по-хорошему отказаться. Ну не захотят потомки земледельцев "освобождать" далекую, незнакомую, чужую страну, даже если там много нефти! В зависимости от вкусов можно назвать это миролюбием, а можно и деревенским изоляционизмом. Суть не изменится.

И еще одно: в той кузнице, где боги куют национальные характеры, не принимают заказов от частных лиц, политических партий или церковных иерархий. Бессмысленны попытки воздействовать на национальный характер (а тем более сформировать его) средствами политической пропаганды. Способ добывания хлеба насущного, географическая среда и язык — вот три детерминанты для национального характера, причем они должны действовать весьма продолжительное время, чтобы характер "проявился". Ни малейшего внимания не обращается на божественной кузнице на события хотя и масштабные, но кратковременные. Например, никакого существенного влияния не оказали на доброжелательное отношение русских людей к европейцам две больших войны, которые России пришлось вести с объединенной Европой в начале XIX и в середине XX веков. В последние десятилетия на способ экономического бытия итальянцев существенно влияет то обстоятельство, что эту страну ежегодно посещает столько туристов, сколько живет людей в Италии. Однако и сегодня, спустя десятилетия, итальянцы отнюдь не похожи на "обслуживающий персонал" при туристических группах. "Обслуге" не позволительно так громко разговаривать, так много жестикулировать и производить днем и ночью такую "кьяссу" — шум, происходящий не от машин и механизмов, а именно от людей. Значит, и десятилетий "выдержки" недостаточно, чтобы серьезно повлиять на национальный характер. Пуст же это заключительное замечание здесь станет как бы вступительным словом к беседе о той России, которая была и есть на самом деле.