Является ли конфессиональная принадлежность источником или хотя бы составной частью национального характера?

Возьмем пример. В Германии в результате реформации и затем Тридцатилетней войны закрепились две конфессии. Часть немцев относятся к римско-католической церкви, а другая часть к лютеранской.

Есть ли у этих столь разных католиков и лютеран общий национальный характер? Вопрос кажется риторическим. Но попробуем все же пояснить, о чем идет речь.

Разговор о национальных характерах имеет смысл только при сопоставлениях, только при сравнениях. Возьмем для сравнения Россию.

"Вкусная каша?" — спрашиваем мы русского малыша. Он отвечает "да" или "нет". Порадуемся же тому, что он уже овладел великими понятиями "да" и "нет" — этими готовыми логическими формами, подаренными родным языком. Но попробуем "удостовериться":

"Что, не вкусная каша?"

И тут-то окажется, что в русском языке нет готовой логической формы для ответа на такой вопрос. "Да" здесь по логике вещей означает, что каша не вкусная. Но и противоположная логическая форма "нет" может означать то же самое. А если ребенок захочет прямо и недвусмысленно сказать, что каша все-таки вкусна? Тогда ему придется самому, без готовых языковых форм, выпутываться из логической неразберихи.

Немецкому же ребенку его родной язык предусмотрительно дарует одно маленькое словечко:

"Doch!" — скажет немецкий малыш.

То есть "вкусная каша, спасибо за нее, дайте еще"! И этим маленьким словечком малыш засвидетельствует очень многое.

В немецком мире наряду с "да" и "нет" существует еще и "doch", которым легко, как орехи, "раскалываются" каверзные ситуации с отрицательными вопросами. И в результате этого (хотя не только этого!) немецкий мир с детства выглядит более логичным, более упорядоченным, нежели мир русский. Заметим, что относится это в равной степени не только к католикам и лютеранам, но и к немцам западным и восточным, к жившим при капитализме и к жившим при социализме, к предпринимателям и к наемным рабочим, а также и к атеистам! Все они, если поглядеть на них глазами русского, выглядят так, словно являются приверженцами одной общей для них религии порядка, "орднунга". Хотя, конечно, таковой религии просто нет, а есть национальный характер.

Сразу же обмолвимся, что в этих рассуждениях не должно быть оценок "хорошо" или "плохо". Хорошо, что люди и народы разные! И хорошо, что мы, люди, способны познавать даже специфику своего ума, а не просто продалбливать себе лоб перед иконами. Конфессиональную принадлежность "примазывать" к национальному характеру и неверно, и опасно. А тем более выдавать ее за родительницу последнего. Или хотя бы за педагога, "оставившего свой след". Не конфессиональная принадлежность детерминирует национальный характер, а наоборот. Ведь иногда они соприкасаются, и в этих случаях национальный характер начинает проявлять себя, окрашивая собой понятия, догматы и ритуалы разных церквей. О ярчайшем примере таковой окраски волшебное зеркало Герберта Хаана расскажет нам уже в следующей главе.

Глава 3. Подлинная русская "религия"

Послушаем наше волшебное зеркало. Сейчас оно говорит о чем-то очень важном:

"Все девятнадцатое столетие русского земледельца в Европе привычно называли словом мужик и часто, даже слишком часто, использовали его. Но в русском и в других славянских языках муж и мужчина означают на худой конец "Mann". Значит, при слове " мужик " можно в крайнем случае подумать о человеке из народа, но необязательно о земледельце. Для последнего предания столетий нашли название самобытное и уникальное. Он вплоть до рубежа двадцатого века назывался крестьянином. Но ведь это же просто означает наименование земледельца христианином! Слово крест, заимствованное из древневерхненемецкого "krist", поначалу звучало "кристус". Значит, земледелец воспринимался носителем креста.

…Вспашка, земледелие, земледельческий труд становятся таким образом не просто важнейшим хозяйственным процессом — это непосредственно нравственный поступок."

Попробуем вдуматься в услышанное. В силу каких-то — нам пока не совсем понятных — причин русский народ воспользовался терминологией миссионеров из Византии и трансформировал византийское вероучение тем, что поставил знак равенства между понятиями христианина и земледельца. Для начала отнесемся к этому слиянию понятий с позиций сугубо логических. О чем говорило слово "крестьянин"? — О том, что если ты вспахиваешь землю, если ты занят трудом земледельца, то ты крестьянин = христианин. А если ты не занят обработкой земли? — Тогда ты не крестьянин = не христианин, может быть, даже "нехристь". Но, может быть, сия нехитрая логика надуманна, а русский народ вовсе о такой стороне логики и не помышлял? Обратим этот вопрос к волшебному зеркалу. Вот что оно нам ответит:

"Пусть даже имена и нравы постигаются только в процессе изменений, но все же здесь мы получаем золотой ключик ко многим тайнам русского. То, что крестьянин и вспаханное им поле были дороги русскому духу, особенно красиво отражено в одной из былин — русских героических сказаний, относящихся главным образом к рубежу первого тысячелетия после рождества Христова.

Однажды поехал далеко храбрый Микула Селянинович, весь исполненный смелости. Много подвигов уже совершил Микула, много славы они ему принесли. Чудищ всяких убивал, мужественно боролся с великанами и победил даже страшное чудище лесное, приманивающего и ужасного соловья-разбойника. Было ли на свете такое, что было бы не под силу одолеть ему?

Ехал так Микула и вдруг увидел крестьянина, шедшего по пашне за плугом. Пот катил у него со лба, и не было у него времени глянуть на Микулу. Герой, остановивший только что коня, увидел вдруг на краю поля странный предмет. А был это маленький кожаный мешочек, наполненный землей. Красивый мешочек, — подумал Микула, — надо бы его взять с собой. Наклонился он с коня и играючи протянул к мешочку мизинец. Но мешочек и не пошевелился. Схватил Микула всей рукой, а мешочек остался на месте, словно прирос к земле.

Разозлился герой, наклонился и принялся тащить обеими руками изо всех сил. Нечеловеческим усилием вгонял он коня и себя все глубже в землю, а мешочек не приподнялся и на палец. Сдался герой, покачал буйной головой и в досаде сказал себе: Как же так? Чудищ всяких я убивал, с великанами храбро бился, даже соловья-разбойника победил, а тут жалкий мешочек с землей сильнее меня!"

Все познается в сравнении. Чтобы понять всю значимость этого уникального мифологического произведения, достаточно осознать, что ведь речь-то в нем идет не о каком-то комедийном персонаже, а о подлинном народном герое, о русском аналоге греческому Гераклу. И если это понять, то сразу же появится множество вопросов: Откуда в народе появилась эта ядовитая издевка над реальными — речь идет о героическом персонаже! — рыцарскими доблестями? Сколько в этой былине страстного и даже страшного отрицания всего, что не связано с трудом земледельца! Найдется ли еще такой народ, который захотел бы так унизить своего мифологического Геракла и так возвысить своего реального Сеятеля и Кормильца? Что заставило русский народ принять такую систему ценностей и оценок?

На эти вопросы мы будем искать ответ в дальнейших главах. И не только на них, потому что количество вопросов еще умножится. Здесь же повторим: труд земледельца как непосредственно нравственный поступок — это и была настоящая русская "религия". Волею исторических судеб она выразила себя в терминах миссионеров из Византии. Но именно она — эта "религия" — утверждала свои, совершенно независимые от византийского вероучения, ценности и отрицала то, что, казалось бы, должно было заслуживать только похвалы.