Остатки сладки

В бункере темно. Капли воды, срываясь с потолка, глухо ударяются о бетонный пол.

Андрей Островцев предал родину и свою жену, Марина Книппер – предала саму себя… Но с чего мы решили, что всполохи – это наша память? Вдруг – это просто сны, чужие сны?

Руки Марины обвили мою шею.

– О чем ты думаешь, Андрей?

Я кашлянул.

– Думаю: как так вышло, что все погибли, а мы остались живы?

– Мы не остались живы, мы воскресли.

– Но почему именно мы?

– Я не знаю, – Марина задумалась. – И, наверное, никто не знает. Даже Христо.

– Все это странно.

– Странно, да. Но мы – жители этого мира, он наш, и в наших силах сделать его лучше.

Я вздрогнул – на лоб упала холодная капля.

– Пойдем отсюда, – Марина потянула меня за рукав. – Есть хочу – умираю.

Мы стали подниматься по шахте лифта, осторожно ступая на ржавые перекладины металлической лестницы.

– Поговорили?

Наверху нас встречал Киркоров. Он подмигнул мне, скользко улыбаясь. Значок «Работник парковки Љ56» поблескивал на груди.

Киркоров смутился, прикрыл значок.

– Безделушка. Правда, красиво?

Я не ответил, борясь с желанием двинуть его по роже: теперь я знал, кто подсматривал за нами.

– Киркоров, мы с Андреем жутко проголодались. Как думаешь, Снегирь расщедрится на доппаек?

– Сомневаюсь, – Киркоров почесал рукой изуродованную сторону лица. – Он и так не в восторге, что появился лишний рот.

Я хмыкнул:

– Как будто я навязывался.

– Не слушай его, – засмеялась Марина. – Киркоров мастер пошутить.

– Мастер, да, – я снова кинул взгляд на значок.

– Что ты уставился, дикий? – окрысился вдруг возрожденец.

Я шагнул к нему, схватил за грудки. Марина охнула.

– Держись подальше от меня и моей женщины.

– Твоей женщины? – изо рта Киркорова несло падалью. – С каких это пор?

Я потянулся к ножнам, – черт, нет заточки!

– Андрей, отпусти его.

Я оттолкнул Киркорова, тот ударился спиной о стену, выругался.

Мы пошли прочь по развалинам какого‑то здания. Злоба плескалась во мне, заставляя скрежетать зубами.

– Чего ты вызверился на него? – Марина схватила меня за рукав. Я освободился.

– Ничего.

Впереди показалась наполовину обрушившаяся стена из красного кирпича, показавшаяся мне смутно знакомой. На нескольких уцелевших башенках нахлобучены снежные шапки.

– Вообще‑то Киркоров предлагал мне стать его самкой, – призналась Марина, поеживаясь от холода.

– А ты?

– Послала его. Ты видел эту рожу?

– У меня рожа не лучше.

– Это не тебе судить.

Марина нашла место в стене, где слом был значителен, проворно вскарабкалась на нее.

– Скорее, Андрей!

За стеной – площадь, еще дальше – многочисленные развалины, поросшие кустарником и невысокими деревцами. Слева от нас – груда кирпича, справа, – руины какого‑то храма: сломленные чудовищной силой разноцветные башенки лежат в снегу в каком‑то пугающем порядке, точно игрушки, разложенные ребенком‑великаном.

Марина спрыгнула со стены. Подметки ботинок глухо ударились о камень. Махнула мне рукой: «Давай!». Я последовал вслед за ней.

– Ты чего?

Я кружился на месте, пытаясь представить, как здесь было до Дня Гнева.

– Знакомое место.

Марина рассмеялась.

– Ты еще не догадался? Мы же на Красной площади. Видишь?

Она указала на приземистое здание, давшее трещину прямо посреди короткого слова «Ленин».

– Мавзолей Ленина. В нем хранилась мумия вождя, до тех пор, пока ее не украли сектанты. А вот там, под снегом, – циферблат часов и гигантская звезда, – все это было водружено на Спасскую башню. Видишь красный пенек? Раньше это была Спасская башня. Вон – развалины Исторического музея, кстати, в них можно нарыть массу прикольных вещиц, а вот это – Храм Василия Блаженного. Сюда‑то нам и надо.

Перед Храмом – оплавленная статуя: мужчина с изуродованным лицом призывает к чему‑то сидящего безголового мужчину, воздев к небу обрубок руки.

– Минин и Пожарский, – сообщила Марина. – В книжке «История для седьмого класса» написано, что они спасли Россию от интервентов. Интервенты, – это, наверное, враги. Раньше Красная площадь была культовым местом, центром столицы: здесь базировалась власть.

– А что же сейчас?

– Сейчас Красная площадь – это, по сути, окраина Московской резервации, запретная зона, как и весь центр бывшей Москвы. Это место называется Пустошь. Тут мало кто подвизается, – сектанты, мародеры. Стрелки здесь появляются редко, – какой смысл? Одни развалины… Вся жизнь резервации кипит в Кузьминках, в Выхино, в Бирюлево. Власть же резервации располагается где‑то в районе ВВЦ.

– Власть?

– Ну да, Лорд‑Мэр. Пойдем скорее. От голода в животе бурчит.

Обогнув занесенную снегом башенку, мы очутились на каменной лестнице. У двух плит, положенных одна на другую, Марина остановилась.

– Здесь проход, – кивнула на широкую щель. – Протиснешься?

– Угу.

– Тогда первый.

Я замешкался: вспомнился шприц, с сидящей на кончике иглы луной, боль, пронзившая шею…

– Ты чего?

– Ничего, – я полез в щель.

Здесь было темно и пахло сыростью. Что‑то ударило меня по виску, я охнул от неожиданности, и тут же услышал из темноты рядом с собой недовольный голос Марины:

– Чего ты не отошел? Больно?

Это она, спрыгнув, задела меня носком ботинка. Я потер висок:

– Зачем мы сюда?

– Много веков назад здесь находились кельи, седые старцы молились за царя и отечество и вели летопись эпохи.

Впереди блеснул огонек свечи.

– Букашка, – окликнула Марина. – Это мы.

Букашка приблизилась. В тусклом свете сального огарка она показалась мне одним из тех старцев, которых упомянула моя женщина.

– Снегирь вас ждет, – негромко сказала Букашка. Она достала из‑за пазухи вторую свечу, зажгла. – Возьми, Марина.

– Спасибо, Бука.

Мы двинулись вперед. Свод был такой низкий, что мне пришлось нагибаться. Букашка не пошла с нами, а, найдя у стены приставную лестницу, вскарабкалась по ней до светлого пятна на потолке и исчезла в нем. Должно, отправилась искать своего дружка – Киркорова.

– Это здесь, – Марина остановилась у деревянной двери, округлой сверху. Постучала.

– Пришли? Проголодались?

Рыжебородый детина, похоже, не был рад нам. Кроме него, в келье находился Вовочка, а еще – многочисленные ящики, мешки, бочки.

– Проголодались, – жизнерадостно ответила Марина. – И нам положен доппаек.

– Доппаек? – Снегирь скорчил на лице болезненную мину. – Да, кажется, Христо говорил…

– Не кажется, а точно говорил, – вставил Вовочка безразличным тоном. – Дай им что положено, Снегирь, не жмись.

– Не жмись, не жмись. Запасы что – бесконечные?

Ворча, Снегирь извлек из ближайшего ящика два черных пакета. Один протянул мне, другой – Марине.

– Здесь по две банки, – сообщил он, сглатывая слюну.

– Эх, Снегирь, – вздохнул Вовочка. – Ты снова запамятовал, что Христо приказал выделить Андрею экипировку. Не дело ему расхаживать по резервации одетым по‑дикарски.

– Ничего я не запамятовал, болтун, – обиделся Снегирь. – Вот, – небрежным жестом он протянул мне тяжелый холщовый мешок. – Полный комплект, включая оружие.

У Марины в распоряжении была собственная келья: кровать, печка‑буржуйка, на стене – треснувшее зеркало. Мы примостились на кровати.

Нетерпеливым движением я распаковал пакет: две жестяные банки без этикеток, с десяток ржаных сухарей, а так же нечто сухое, красноватое, похожее на корешки дерева.

– Сушеный кальмар, – пояснила Марина.

Я взял в руки одну из банок.

– Ананасы?

Вспомнились Джунгли, наше, кажущееся бесконечным, путешествие.

– Лучше, – Марина протянула мне нож. – Открой и попробуй.

Я вскрыл крышку. Терпко и пряно пахнуло мясом. Подцепив из банки небольшой кусок, отправил в рот. Марине явно доставляло удовольствие созерцать мою физиономию.

– Что это?

– Это тушенка. Как говорит Снегирь, драгоценная тушенка. – Марина засмеялась. – Возможно, одна из последних банок в резервации, а остатки – сладки. Даже стрелки уже перешли на тварку и концентрат.

Марина открыла свою банку и, взяв сухарь, стала есть.

– Ешь с хлебом – так быстрее насыщаешься, – жуя, проговорила она. – Учти, паек – на целую неделю.

Свечка горела ровно, бросая на стены кельи световой круг. Как там сказала Марина? Старцы, ведущие летопись эпохи? Я представил, как сгорбившись, один из них сидит у свечи и кропотливо и бережно заносит в толстую, обшитую кожей книгу события и людей. Но вот дверь кельи отворяется и входит Царь (Кремль так близок к Храму!), он тоже старец, но борода у него не седая, а рыжеватая. Царь что‑то тихо говорит летописцу, словно просит о чем‑то. Летописец скорбно качает головой. Царь начинает кричать, распаляться и вдруг… обрушивает набалдашник своего посоха на голову старика! Страницы недописанной книги заливает кровь…

Марина доела тушенку и положила пустую банку в пакет.

– Андрей, давай посмотрим, что за экипировку тебе выделил Христо?

По голосу было ясно – ей интересно. Я пожал плечами: «Действуй».

За годы скитаний по Джунглям у меня выработалось убеждение: то, что надето на мне, – оптимально для выживания.

– Ух, ты!

Марина вытащила из мешка короткое кожаное пальто с высоким воротником.

– Наверное, Снегирь нарыл в развалинах музея, – сообщила Марина.

Кроме пальто в мешке оказались ботинки на высокой платформе с толстыми носами, усиленными металлической пластиной.

– Настоящие гриндера! – восхитилась Марина. – Христо явно благоволит к тебе.

Свитер, попорченный молью, промасленные джинсы с сохранившимся значком на поясе «D&G», противогаз, перчатки, и, самое главное, – пистолет, а к нему – патроны.

Скажу честно, содержимое мешка по‑хорошему удивило меня. Да к тому же могу ли я, в самом деле, разгуливать по резервации в тряпье игрока?

Я стянул через голову старый свитер, изрезанный заточками и клыками, пропитанный моей кровью и слюной тварей. Увидел: Марина стоит рядом со мной, зеленые глаза слегка поголубели – колдунья!

– Я рада, что ты простил меня, Андрей, – прошептала она, касаясь пальцем застарелого шрама в виде буквы «С» у меня на груди.

Я обнял свою женщину, поцеловал – ее губы пахли тушенкой.

Марина вдруг заплакала.

– Я рада, что ты простил меня, Андрей.