Познании?

Чувственные данные:Как неопровержимо свидетельствуют философско-психо-

логические исследования, ни о какой полной адекватности чувственных

данных внешнему миру речь идти не может. Наше чувственное

познание есть всегда единство субъективного и объективного, образного

и знакового, лишь с разным удельным весом того и другого. Слепо

доверять своим чувствам и отрицать все, что лежит за их пределами

(а это всегда было свойственно обывателю, абсолютизирующему

свой личный чувственный опыт), — значит впадать в не меньшую

ошибку, чем при отрицании их объективности. В настоящее время

выявлена целая иерархия внеперцептивных форм влияния на наш чувственно-

телесный ≪образ мира≫.

Во-первых, знаковые (т.е. субъективированные) элементы в наших

ощущениях появляются уже на уровне отбора и обработки сенсорных

сигналов в коре головного мозга (например, способность к полихром-

ному восприятию цветов, к распознаванию звуков определенной частоты

и т.д.). Хороший эмпирический материал подобного рода приведен

в монографии Н.И. Губанова1.

Во-вторых, можно говорить об архетипически -бессознательном

структурировании перцептивного поля ощущений и восприятий, открытого

К, Г. Юнгом.

В-третьих, следует указать на важнейшую конструктивную роль

языка, его грамматики и лексики, задающих вполне определенную

канву отбора и организации чувственного материала, а также узнавания

и интерпретации внешних предметов. Подобные факты легли в основу

известной гипотезы ≪лингвистической относительности≫, выдвинутой

Б. Уорфом2. Хотя впоследствии ≪сильная версия≫ этой гипотезы и была подвергнута критике, тем не менее ее ≪слабую≫ версию разделяет

сегодня большинство философских и психологических школ.

В-четвертых, важнейшим фактором влияния на наш чувственный

опыт являются культурно-исторические предрассудки и ценностно-

смысловые установки, обусловливающие во многом различные ≪миры

≫, в которых живут представители разных эпох и культур. Об этом

свидетельствуют данные кросс культурной психологии и этнографии,

а также исследования по ≪историческим типам ментальности≫, в частности

по специфике духовного мира средневекового — православно-

византийского и западноевропейского — человека1. Здесь проявляется

детерминация ≪чувственного образа мира≫ со стороны религии,

науки, философии и других символических систем культуры.

В-пятых, необходимо отметить такие, уже чисто субъективные,

факторы организации чувственного опыта, как факты личной биографии,

профессиональные навыки, экзистенциально-психологические

предпочтения и сиюминутно-аффективные состояния. Они оказываются

просто-напросто неустранимыми из повседневной ≪картины

мира≫, которую нам так свойственно отождествлять с миром, каким

он существует на самом деле.

Но сколь бы ни было субъективным и ненадежным наше чувственное

познание, оно все же позволяет нам успешно действовать в окружающем

мире и удовлетворять свои базовые витальные потребности.

Но сколь бы ни было субъективным и ненадежным наше чувственное

познание, оно все же позволяет нам успешно действовать в окружающем

мире и удовлетворять свои базовые витальные потребности.

Преодолевать же его ограниченность и субъективность человечество

научилось по крайней мере двумя путями: а) за счет создания технических

устройств и приборов, существенно усиливающих и расширяющих

возможности наших органов чувств; б) посредством рационального

познания, способного преодолевать обманчивость и

иллюзорность чувственности. К анализу рациональных видов познавательной

деятельности мы теперь и переходим.

Данные рациональности:

Особое звучание и остроту проблема рациональности приобрела в связи с кризисными процессами, явственно проявившимися в развитии человеческой цивилизации и научной мысли во второй половине XX в. Она имеет по меньшей мере три важных аспекта: методологический, социальный и гносеологический.

Методологический аспект проблемы рациональности связан с тем,

что под сомнение оказался поставленным европейский идеал рациональной

деятельности, который всегда ассоциировался с наукой. Дело

в том, что обнаружился любопытный факт: граница между мифом

и наукой, наукой и религией оказалась куда как менее прозрачной,

чем это казалось ранее. Миф удивительным образом обнаружил элементы

научности, а строгая наука — явные черты мифологии1. Помимо

этого выяснилось: то, что является рациональной научной деятельностью

в физике, совсем не является рациональным в области наук о духе (истории или литературоведении). Например, бессмысленно требовать от историка, чтобы он придал обнаруженной им исторической закономерности количественную математическую формулировку или заставить литературоведа экспериментально обосновать свою позицию. Соответственно, методологический аспект проблемы рациональности включает в себя целый ≪пучок≫ далеко

не простых проблем:

•различения (демаркации) науки и ненауки;

• исторической смены идеалов научной рациональности;

• единства и различия критериев рациональности в разных науках;

• перспектив эволюции современной, так называемой ≪постне-

классической≫ научной рациональности.

Социальный аспект проблемы рациональности связан с тем, что по

мере бурного научно-технического развития человеческой цивилизации

вроде бы рационально сформулированные цели и основанные на

рациональных знаниях средства их достижения стали все чаще оборачиваться

непредвиденными разрушительными результатами: обострением

экологических проблем, упадком духовной культуры; массовыми

политическими психозами и деградацией здоровья подрастающего поколения.

Таким образом, со всей остротой встал вопрос о рациональности

(оправданности) целей и средств человеческой деятельности в

условиях, когда ошибки стали слишком дорого стоить. Данный круг проблем активно обсуждается ныне в рамках социальной философии,

культурологии и социологии.

В гносеологическом же плане, для нас наиболее интересном, выяснилось,

что, во-первых, гипертрофированные рационализм и прагматизм

в познавательной деятельности глубоко иррациональны. Во-вторых,

формы постижения бытия, которые раньше квалифицировались как

сугубо иррациональные (эмоциональное, религиозное, мистическое), в

своих лучших образцах выполняют незаменимые функции и в психологическом,

и в культурном существовании человека. В силу этого их

скорее можно квалифицировать как внерациональные формы человеческого

опыта. Наконец, в-третьих, само понимание рационального

познания должно быть существенно углублено и расширено. По крайней

мере оно не должно сводиться только к деятельности логико-понятийного

мышления в математических, естественных или технических

науках. Рациональные и внерациональные виды знания совместно

должны противостоять эскалации современного иррационализма, который

предстает в трех различных, но внутренне связанных формах.