Июнь 1338 года – май 1339 года 10 page

Годвин перебил:

– Монах не обязан приносить присягу.

Керис повысила голос:

– Как удобно, иначе ему пришлось бы гореть в аду за всю ту ложь, которую он сегодня нагородил!

«Очко в мою пользу», – подумала Суконщица, и надежда ее усилилась. Она обращалась к людям. Хотя решение будет принимать епископ, настроение толпы окажет на него большое влияние. Ричарда нельзя назвать человеком высоких принципов.

– Знахарка Мэтти многих вылечила в этом городе, – начала Керис. – Ровно два года назад, когда рухнул мост, она в числе остальных, не жалея сил, помогала раненым, работая вместе с матерью Сесилией и монахинями. Сегодня я вижу в соборе многих из тех, кто прибегнул в тот ужасный день к ее помощи. Кто‑нибудь слышал, как Знахарка тогда призывала дьявола? Если да, пусть скажет.

Девушка помолчала, чтобы сама по себе тишина воздействовала на слушателей, и указала на Медж Ткачиху:

– Настой Мэтти как‑то сбил жар у твоей дочери. Что она тебе говорила?

Медж испугалась. Да и кто не испугался бы, когда просят свидетельствовать в пользу ведьмы. Но Ткачиха была очень обязана Керис. Распрямила плечи, вздернула подбородок и ответила:

– Мэтти говорила мне: «Молись Богу, только он может исцелить».

Керис обратилась к констеблю:

– Джон, Знахарка сняла тебе боль, когда Мэтью Цирюльник вправлял сломанную кость. Что она при этом говорила?

Джон привык стоять на стороне обвинителей и тоже почувствовал себя неловко, но уверенно сказал правду:

– «Молись Богу, только он может исцелить».

Суконщица вновь обратилась к людям:

– Все вы прекрасно знаете, что Мэтти не ведьма. В таком случае, спрашивает брат Филемон, почему же она бежала? Вопрос несложный. Просто испугалась тех наветов, что возвели и на меня. Скажите, женщины, кто из вас, обвиненный в ереси, чувствовал бы себя уверенно, доказывая свою невиновность церковному суду?

Девушка посмотрела на известных женщин города – Либ Колесницу, Сару Трактирщицу, Сюзанну Чепстоу.

– Почему я мешала красители по ночам? Да потому что дня не хватало! Как и многим из вас, моему отцу не удалось продать шерсть на прошлогодней ярмарке, и мне хотелось превратить ее во что‑то такое, что купили бы. Оказалось очень трудно найти рецепт, но я добилась этого тяжелым трудом в течение многих часов, дней и ночей, но без помощи Сатаны.

Суконщица перевела дыхание и продолжила другим тоном, легче:

– Меня обвинили в том, что я приворожила Мерфина. Должна признать, это сильное обвинение. Посмотрите на сестру Элизабет. Пожалуйста, встань, сестра.

Клерк неохотно встала.

– Она красива, не правда ли? Также умна. И дочь епископа. О, простите, милорд епископ, я вовсе не хотела никого обидеть.

Эта дерзкая шпилька вызвала подавленный смех. Годвин был взбешен, но Ричард подавил улыбку.

– Сестра Элизабет не может понять, почему ей предпочли меня. Я и сама этого не понимаю. Необъяснимым образом Мерфин любит меня, такую вот простую девушку. – Послышался смех. – Очень жаль, что Элизабет огорчена. Если бы мы жили во времена Ветхого Завета, Мерфин женился бы на обеих и все были бы счастливы. – Смех стал громче. Керис подождала, пока он стихнет, и серьезно добавила: – Но еще хуже, что обычная ревность отвергнутой женщины в лживых устах послушницы превратилась в серьезное обвинение в ереси.

Филемон встал с протестом против обвинения в лживости, но епископ Ричард махнул рукой:

– Пусть говорит.

Решив, что с Элизабет расправилась, Керис двинулась дальше:

– Признаю, иногда я отпускаю грубые слова, особенно когда одна и зашибу палец на ноге. Но вы можете спросить, почему мой деверь свидетельствует против меня, выдумывая, будто я призываю злых духов. Думаю, мне известен ответ на этот вопрос. – Девушка помолчала и заговорила очень серьезно: – Мой отец болен. Если он умрет, его состояние будет поделено между мной и сестрой. Но если сначала умру я, то сестра получит все. А моя сестра – жена Элфрика. – Суконщица помолчала и, прищурившись, осмотрела толпу. – Вы потрясены? Я тоже. Но убивают и за меньшие деньги.

Девушка шагнула к своему месту, и Филемон поднялся со скамьи. Керис развернулась и, глядя на него, произнесла:

– Caput tuum in ano est.

Монахи громко рассмеялись, а обвинитель вспыхнул. Суконщица обратилась к деверю:

– Ты ведь не понимаешь, что я сказала, правда, Элфрик?

– Нет, – мрачно ответил тот.

– Бедняга, поэтому решил, что говорю на колдовском языке. – Она вновь повернулась к Филемону: – Брат, но тебе‑то известно, на каком языке я говорила.

– На латыни, – буркнул тот.

– Может, переведешь нам сказанное?

Филемон умоляюще посмотрел на епископа, но Ричард развеселился:

– Отвечай на вопрос.

Монах пришел в ярость, но повиновался.

– Она сказала: «У тебя голова в заднице».

Публика взорвалась от хохота, и Керис наконец прошла на свое место. Когда смех затих, обвинитель открыл рот, но Ричард не дал ему сказать:

– Тебя мне больше нечего слушать. Ты выдвинул сильные обвинения, и подсудимая стойко защищалась. Еще кто‑нибудь выскажется поданному поводу?

– Да, милорд епископ.

Вперед вышел монах Мёрдоу. Кто‑то захихикал, остальные застонали. К Мёрдоу относились по‑разному.

– Ересь – зло, – начал он зычным голосом проповедника. – Она развращает души женщин и мужчин…

– Благодарю тебя, брат, мне известна суть ереси, – перебил Ричард. – Ты имеешь что‑нибудь сказать по существу? Если нет…

– Только одно. Могу лишь повторить…

– Если только повторить…

– …Ваши собственные слова, что обвинение было сильным и защита такой же.

– В таком случае…

– У меня есть предложение.

– Хорошо, брат Мёрдоу, какое? Если можно, короче.

– На ней нужно поискать дьявольские меты.

У Керис остановилось сердце.

– Ну еще бы, – ответил епископ. – Кажется, ты предлагал то же самое на прошлом суде.

– Это так, милорд, ибо дьявол питается горячей кровью своих прислужников, приникая к особым сосцам, подобно тому как младенец сосет набухшую грудь…

– Да, благодарю, брат, не нужно подробностей. Мать Сесилия, пожалуйста, вы и еще две монахини, отведите обвиняемую для осмотра.

Побледнев от ужаса, Суконщица посмотрела на Мерфина. Оба подумали об одном и том же. Родинка. Крошечная, но монахини найдут ее – как раз на том месте, которым, как считалось, дьявол интересуется больше всего. Впервые увидев ее, Фитцджеральд еще пошутил: «Монах Мёрдоу решит, что ты ведьма. Лучше не показывай ему». А Керис тогда рассмеялась и сказала: «Даже если он останется последним мужчиной на земле».

Как можно было так легкомысленно шутить? Теперь ее за эту родинку повесят. Бежать? В отчаянии девушка оглянулась. Согни людей не дадут уйти. Рука Мерфина потянулась к ножу на поясе, но даже если бы это был не нож, а меч, даже если бы зодчий являлся опытнейшим воином, а он таковым не являлся, им все равно не пробиться через толпу. К обвиняемой подошла мать Сесилия и взяла за руку. Керис решила бежать, как только выйдет из собора. В аркаде легко сможет вырваться. И тут Годвин распорядился:

– Констебль, возьмите помощника, проводите женщин к месту осмотра и постойте за дверью.

Сесилия не остановила бы Керис, но двое мужчин остановят. Джон посмотрел на Марка Ткача, обычно первого кандидата в помощники. У Суконщицы появилась слабая надежда: Марк ее хороший друг. Но Констебль, видимо, вспомнив об этом, указал на Кристофера Кузнеца.

Сесилия мягко потянула обвиняемую за руку. Словно во сне та позволила вывести себя из собора. Двинулись к северному входу: за Керис и Сесилией – сестра Мэр и Старушка Юлия, а позади – Джон Констебль и Кристофер Кузнец. Через крытую аркаду прошли в дормиторий. Мужчины остались снаружи. Аббатиса закрыла дверь.

– Не нужно меня осматривать, – буркнула девушка. – У меня есть мета.

– Знаем, – ответила настоятельница.

Керис нахмурилась.

– Откуда?

– Мы втроем тебя мыли, – монахиня кивнула на Мэр и Юлию, – когда ты с отравлением попала в госпиталь на позапрошлое Рождество.

Сесилия не знала или делала вид, будто не знает, что Суконщица приняла настой для прерывания беременности.

– Тебя рвало, несло, шла кровь. Мыть пришлось несколько раз. Мы все видели родинку.

Безнадежное отчаяние накрыло Керис. Девушка закрыла глаза.

– Значит, сейчас вы приговорите меня к смерти, – прошептала она.

– Не обязательно, – отозвалась Сесилия. – Есть и другие возможности.

Мерфин окаменел. Керис в ловушке, ее приговорят к смерти, и он ничего не может сделать. Он не мог бы спасти ее, даже если был бы Ральфом, широкоплечим, жестоким, даже если бы хорошо владел мечом. Зодчий с ужасом смотрел на двери, через которые вышла девушка. Фитцджеральд знал, где у Керис родинка, и был уверен, что монахини ее обнаружат – именно это место они будут осматривать особенно тщательно.

Возбужденная толпа расшумелась. Люди спорили, кто‑то высказывался в пользу Керис, кто‑то против, но его словно накрыло каким‑то колпаком – молодой человек с трудом разбирал, о чем говорят. Кругом стоял невообразимый гул, словно нестройно били в сотни барабанов.

Мостник вдруг поймал себя на том, что смотрит на Годвина, пытаясь прочесть его мысли. Остальных Мерфин видел насквозь: Элизабет отравила ревность, Элфрика обуяла жадность, Филемон – тот просто злопыхатель, – но Годвин оставался для него загадкой. Аббат вырос вместе с двоюродной сестрой, знает, что она не ведьма, и все‑таки готов отправить ее на смерть. Как он может это допустить? Чем оправдывается перед самим собой? Уверяет себя, что все во славу Божью? Когда‑то ученый монах казался просвещенным, достойным человеком, противоядием узколобому ретроградству Антония, но стал хуже прежнего аббата – еще более безжалостным в достижении тех же самых затхлых целей. «Если Керис умрет, – думал Мерфин, – я убью Годвина». К нему подошли родители. Отец что‑то сказал, но Фитцджеральд не понял и переспросил:

– Что?

Северные двери открылись, и все стихло. Вошла мать Сесилия. По рядам пробежал шепоток любопытства. Что сейчас будет? Сесилия подошла к епископу. Ричард спросил:

– Мать Сесилия, что вы имеете сообщить суду?

Монахиня тихо ответила:

– Керис призналась…

Толпа издала крик ужаса. Настоятельница повысила голос:

– Она исповедалась в своих грехах.

Опять стало тихо. Что это значит?

– И получила отпущение…

– От кого? – перебил аббат. – Монахиня не имеет права отпускать грехи.

– От отца Жофруа.

Жофруа не любил Годвина. Но что происходит? Все ждали объяснений. Сесилия продолжила:

– Керис просила позволения стать монахиней аббатства…

И снова у собравшихся вырвался крик ужаса. Настоятельница попыталась перекричать людей:

– И я приняла ее!

Поднялся гвалт. Годвин что‑то кричал изо всех сил, но его слова тонули в общем шуме. Элизабет пришла в бешенство; Филемон смотрел на Сесилию с ядовитой ненавистью; Элфрик оторопел; Ричарда все это забавляло. Мерфин заметался. Согласится ли епископ? Значит ли это, что суд окончен? Не грозит ли Керис больше казнь? Как только шум несколько затих, побелевший от бешенства Годвин спросил:

– Она призналась в ереси или нет?

– Исповедь – священное таинство, – невозмутимо ответила мать‑настоятельница. – Я не знаю, что она говорила священнику, а если бы и знала, то не сказала бы ни вам, ни кому другому.

– На ней есть меты дьявола?

– Мы не осматривали се, – дала монахиня уклончивый ответ, но быстро добавила: – В этом не было необходимости, поскольку девушка получила отпущение.

– Но так нельзя! – заревел Годвин, уже не делая вида, что обвинитель – Филемон. – Настоятельница не имеет права срывать судебный процесс!

– Благодарю вас, отец‑настоятель… – вмешался епископ.

– Необходимо соблюсти формальности!

Ричард повысил голос:

– Они будут соблюдены!

Годвин открыл было рот, чтобы возразить, но передумал. Епископ продолжил:

– Мне не нужны дальнейшие доводы. Я принял решение и сейчас его объявлю.

Наступила тишина.

– Дельное предложение – позволить Керис стать монахиней. Если она ведьма, то в священном месте не сможет причинить никакого вреда. Дьявол не имеет сюда доступа. С другой стороны, если она не является ведьмой, мы не осудили невинную женщину. Может, Суконщица и не собиралась принимать постриг, но ее утешением станет служение Богу. Итак, я считаю это удовлетворительным решением.

Аббат спросил:

– А если она покинет монастырь?

– Верное возражение, – отвечал епископ. – Поэтому формально я приговариваю ее к смерти при условии отсрочки приговора на все время служения. Если девушка снимет принятые обеты, будет казнена.

Вот оно, в отчаянии подумал Мерфин, пожизненное заключение. На глаза у него навернулись слезы бешенства. Ричард встал. Годвин объявил:

– Судебное заседание закрыто!

И епископ вышел в сопровождении монахов.

Зодчий двигался как в тумане. Мать что‑то говорила, утешала, но он будто не слышал. Толпа вынесла его через западные двери собора на лужайку. Торговцы паковали нераспроданные товары и разбирали лотки: шерстяная ярмарка закрывалась до следующего года. Фитцджеральд понял, что Годвин добился своей цели. Эдмунд умирает, Керис устранена, Элфрик станет олдерменом, и прошение о хартии будет отозвано.

Молодой мастер посмотрел на серые каменные стены монастыря: Керис где‑то там. Он пробрался в обратном направлении через людской поток к госпиталю. Никого. Пол чисто выметен, соломенные матрацы, на которых спали гости, аккуратно сложены у стены. В восточной части на алтаре горит свеча. Мерфин медленно пересек комнату, не зная, что делать дальше.

В Книге Тимофея говорилось, что его предок Джек Строитель недолгое время был послушником. Автор намекал, что это не являлось добровольным решением, что Джека тяготила монашеская дисциплина; во всяком случае, его послушничество в один прекрасный момент закончилось при обстоятельствах, о которых Тимофей тактично умалчивал. Но епископ Ричард сжег за Керис мосты – если Суконщица когда‑нибудь оставит монастырь, то будет приведен в исполнение смертный приговор. Вошла молодая монахиня. Узнав Мерфина, она испуганно спросила:

– Что вам?

– Я должен поговорить с Керис.

– Пойду спрошу. – Монахиня торопливо удалилась.

Фитцджеральд смотрел на алтарь, распятие, триптих на стене, посвященный святой покровительнице госпиталя Елизавете Венгерской. Первая его часть изображала, как увенчанная короной принцесса кормит бедных; вторая – строительство госпиталя, третья – чудо святой Елизаветы: хлеб, который она несла под плащом, превращается в розы. Что здесь делать Керис? Ее одолевали сомнения относительно церковного учения. Суконщица не верила, что принцесса может превратить хлеб в розы. «Откуда это известно?» – спрашивала девушка обо всем, что остальные принимали без вопросов: об истории Адама и Евы, о Ноевом ковчеге, Давиде и Голиафе и даже о непорочном зачатии. Она будет здесь как львица в клетке.

Необходимо с ней поговорить и узнать, что она думает. У нее должен быть какой‑то план, о котором он просто не догадывается. Зодчий нетерпеливо ждал возвращения монахини. Но вместо нее вошла Старушка Юлия.

– Слава Богу! Юлия, мне нужно как можно скорее увидеть Керис!

– Прости, Мерфин. Керис не хочет тебя видеть.

– Не говорите глупостей. Мы помолвлены, мы должны были завтра венчаться. Она должна меня увидеть!

– Твоя невеста теперь послушница и не выйдет замуж.

Мерфин повысил голос:

– Если это так, не думаете ли вы, что она не сказала бы мне это сама?

– Вопрос не ко мне. Девушка знает, что ты здесь, и не хочет тебя видеть.

– Я вам не верю.

Мостник оттолкнул старую монахиню, выскочил в дверь и очутился в маленьком коридорчике, где раньше никогда не был: лишь немногие мужчины заходили на женскую половину аббатства. Прошел в следующую дверь и оказался в женской аркаде. Там несколько монахинь читали, задумчиво ходили по дворику, тихо беседовали. Молодой мастер пробежал аркаду. Одна монахиня, заметив его, закричала. Зодчий не удостоил ее вниманием. Увидев лестницу, Фитцджеральд взбежал по ней и ворвался в первую же комнату. Это оказался дормиторий – два ряда аккуратно застеленных одеялами матрацев. Никого. Прошел дальше по коридору и толкнул другую дверь – заперта.

– Керис! Ты здесь? Поговори со мной! – Он застучал в дверь кулаком, до крови расцарапав костяшки, но почти не заметил боли. – Пустите меня! Пустите меня!

Знакомый голос сзади произнес:

– Я впущу тебя.

Он обернулся и увидел мать Сесилию. Настоятельница сняла с пояса ключ и спокойно отперла дверь. Мерфин распахнул ее. За ней оказалась маленькая комнатка с одним окном. Вдоль стен стояли полки с вещами.

– Здесь мы храним зимнее облачение. Это кладовка.

– Где она? – заревел строитель.

– В комнате, которая заперта по ее собственной просьбе. Ты не найдешь эту комнату, а если найдешь, то не войдешь. Она не хочет тебя видеть.

– А если Керис умерла? – Голос дрожал, но молодой человек даже не пытался совладать с ним.

– Как монахиня говорю – она жива. – Сесилия посмотрела на его руку: – А вот ты поранился. Пойдем, я смажу царапины.

Зодчий посмотрел на руку, затем на настоятельницу:

– Вы дьявол.

Мерфин рванул обратно в госпиталь, промчался мимо испуганной Юлии на улицу, продрался через сутолоку закрывающейся ярмарки к воротам аббатства и вынырнул на главную улицу. Поговорить с Эдмундом? Ну уж нет: пусть кто‑нибудь другой скажет больному отцу страшную правду. Кому же довериться? Он подумал о Марке Ткаче.

Компаньон Керис переехал с семьей в большой дом на главной улице, с прочным каменным первым этажом, где оборудовал склад для тюков сукна. На кухне уже не стоял ткацкий станок: ткали работники, получавшие заказы. Марк и Медж неподвижно сидели на лавке. Когда вошел Мерфин, Ткач вскочил.

– Ты видел ее?

– Меня не пустили.

– Это неслыханно! Никто не имеет права запретить девушке увидеть человека, за которого она собиралась выйти замуж!

– Монахини говорят, что Керис не хочет меня видеть.

– Не верю.

– Я тоже. Был там, искал ее, но не нашел. Одни запертые двери.

– Но где‑то же она должна быть.

– Конечно. Ты пойдешь со мной – с кувалдой? Поможешь мне взламывать все двери, пока мы ее не найдем?

Марк смутился. Он был очень сильным, но ненавидел насилие.

– Но я должен ее найти! Может, она умерла.

Прежде чем Марк успел ответить, Медж сказала:

– Я кое‑что придумала.

Мужчины посмотрели на нее.

– К сестрам пойду я. С женщиной им сподручнее. Может, они уговорят Керис повидаться со мной.

Ткач кивнул.

– По крайней мере мы будем уверены, что она жива.

Мерфин покачал головой:

– Но… мне этого мало. Что она думает? Собирается бежать, когда затихнет вся эта шумиха? Или мне выкрасть ее оттуда? Или просто ждать? И сколько? Месяц? Год? Семь?

– Спрошу, если меня пустят. – Ткачиха встала. – А вы останетесь здесь.

– Нет, я пойду с тобой. Подожду на улице.

– В таком случае, Марк, тебе тоже лучше пойти. Составишь Мерфину компанию.

Чтобы удержать молодого мастера от опрометчивых поступков, имела она в виду, и Фитцджеральд не возразил. Он просил помощи и был благодарен, что два близких человека подставили ему плечо. Втроем быстрым шагом двинулись к монастырю. Мужчины остались перед госпиталем, а Медж зашла внутрь. Зодчий увидел старую собаку Керис. Скрэп сидела у входа и ждала хозяйку. Прошло полчаса.

– Думаю, получилось, иначе она уже вернулась бы.

– Посмотрим, – отозвался Марк.

Уезжали последние торговцы, вместо соборной лужайки оставляя за собой море вспененной грязи. Мерфин вышагивал взад‑вперед; Ткач сидел неподвижно, похожий на статую Самсона. Прошел час, другой. Несмотря на нетерпение, Фитцджеральд радовался, что Медж нет так долго, – значит, она разговаривает с Керис. Когда Ткачиха наконец появилась, солнце заходило к западу от башни. Лицо ее было серьезно, а глаза полны слез.

– Керис жива. И с ней все в порядке. Девочка не больна и в здравом рассудке.

– Что она сказала? – Мерфин с трудом сдерживался.

– Я передам тебе каждое ее слово. Пойдемте сядем в огороде.

Сели на каменную скамью, глядя на закат. Спокойствие Медж не предвещало ничего хорошего. Мерфин предпочел бы, чтобы она брызгала слюной от негодования. Зодчий догадался, что новости плохие, и безнадежно спросил:

– Она правда не хочет видеть меня?

Медж вздохнула:

– Да.

– Почему?

– Я спрашивала ее. Керис говорит, что это разобьет ей сердце.

Мерфин заплакал. Медж продолжила тихо, отчетливо:

– Мать Сесилия оставила нас, мы могли говорить свободно, никто ничего не слышал. Суконщица уверена, что Годвин и Филемон решили избавиться от нее из‑за прошения о хартии. В женском монастыре она в безопасности, но вне этих стен ее найдут и убьют.

– Убежим! Я заберу ее в Лондон! Годвин никогда нас там не найдет!

Медж кивнула:

– Я ей так и говорила. Мы долго это обсуждали. Девочка считает, что вы станете беглецами на всю жизнь, и не хочет обрекать тебя на такое. Твоя судьба – быть крупнейшим строителем своего времени и стяжать славу. Но, живя с ней, все время придется лгать и прятаться от дневного света.

– Наплевать мне на это!

– Она не сомневалась, что ты так и скажешь. Но думает, что тебе не наплевать; более того, не должно быть наплевать. Во всяком случае, ей это важно. Керис не хочет отнимать у тебя твою судьбу, даже если ты ее об этом просишь.

– Могла бы сама мне об этом сказать!

– Боится, что ты ее уговоришь.

Мерфин понимал, что Ткачиха говорит правду. Сесилия тоже говорила правду. Керис не хочет его видеть. Молодой мастер чувствовал, что сейчас задохнется от горя. Фитцджеральд вытер слезы рукавом и с трудом спросил:

– И что она собирается делать?

– Лучшее, что можно сделать в такой ситуации, – стать хорошей монахиней.

– При ее отношении к Церкви!

– Я знаю, Суконщица никогда не питала особого уважения к клирикам. Ничего удивительного для этого города. Но девочка считает, что может найти некоторое утешение, исцеляя людей.

Мостник задумался. Ткачи молча смотрели на него. Он действительно мог представить себе, как Керис работает в госпитале, заботится о больных. Но ей грозит провести полжизни в смирении и молитвах! Мерфин долго молчал.

– Она может покончить с собой.

– Вряд ли, – убежденно мотнула головой Медж. – Ей очень грустно, но я не увидела признаков того, что она думает о самоубийстве.

– Или кого‑нибудь убить.

– Вот это более вероятно.

– Или, – медленно, через силу произнес Мерфин, – обрести своего рода счастье.

Ткачиха молчала. Фитцджеральд требовательно посмотрел на нее. Она кивнула. Зодчий понял, что это страшная правда. Керис может быть счастлива. Утратив дом, свободу, будущего мужа, все‑таки может обрести счастье. Больше говорить было не о чем. Мастер встал.

– Спасибо, вы оказались настоящими друзьями. – Он повернулся уходить.

Марк спросил:

– Ты куда?

Мерфин остановился – в нем рождалась какая‑то мысль. Зодчий ждал, когда она прояснится, и едва это случилось, изумился, но тут же понял, что мысль правильная. Не просто правильная – блестящая. Мостник утер слезы и в косном свете умирающего солнца посмотрел на Марка и Медж:

– Во Флоренцию. Прощайте.