Июнь 1338 года – май 1339 года 9 page

Показался Ткач. Великан легко поднял Эдмунда и, нежно прижав к себе, пошел к госпиталю, криком прокладывая путь в толпе:

– Эй, осторожнее! С дороги, пожалуйста! Больной, больной!

Керис двинулась за ним. Она почти ничего не видела из‑за слез, поэтому держалась за широкой спиной Марка. Вот и госпиталь. Девушка с радостью узнала бугристое лицо Старушки Юлии.

– Позовите мать Сесилию, скорее!

Монахиня торопливо ушла, а Ткач положил Эдмунда на тюфяк возле алтаря. Олдермен был все еще без сознания, глаза закрыты, дыхание тяжелое. Керис потрогала лоб. Что же случилось и почему? Да так внезапно. Только что нормально говорил, а потом вдруг ни с того ни с сего упал.

Пришла мать Сесилия. Ее энергичная деловитость успокаивала. Настоятельница встала на колени у тюфяка, послушала сердце, дыхание, прощупала пульс и дотронулась до лица.

– Дай одеяло и подушку, – сказала она Юлии, – и сходи за кем‑нибудь из монахов‑врачей. – Аббатиса встала и посмотрела на Керис. – Это удар. Он может поправиться. Мы же можем лишь поудобнее его положить. Врач скорее всего пустит кровь, но в остальном единственное лекарство – молитва.

Этого Керис было мало.

– Я схожу за Мэтти.

Девушка выскочила из госпиталя и продралась через ярмарку, вспомнив, что точно так же бежала год назад, когда Гвенда истекала кровью. На сей раз плохо ее отцу, и Суконщица испытывала другой род испуга. Она очень переживала за подругу, но теперь будто рушился мир. От страха, что отец может умереть, возникло ужасное чувство, знакомое по сновидениям, – она стоит на крыше Кингсбриджского собора и спуститься вниз можно только одним способом: прыгнуть.

Бег немного успокоил, и, добравшись до дома Знахарки, девушка уже владела собой. Уж Мэтти знает, что делать. Она скажет: «Я уже такое видела, знаю, что будет дальше; вот лекарство, которое поможет». Постучала и, не дождавшись ответа, в нетерпении рванула дверь. Та оказалась открытой. Суконщица ворвалась в дом с криком:

– Мэтти, скорее, в госпиталь, отец!

В передней комнате никого не было. Девушка отдернула занавеску на кухню. Тоже пусто. Керис воскликнула:

– Ах, ну почему же тебя нет именно сейчас!

Осмотрелась, пытаясь по какой‑нибудь детали догадаться, куда могла пойти Мэтти, и тут заметила, что комната опустела. Кувшинчики и флакончики исчезли с полок, ни пестиков, ни ступок, в которых Знахарка растирала лекарства, ни котелков, ни ножей. Керис вернулась в переднюю и не нашла личных вещей Мэтти: ни шкатулки для шитья, ни полированных деревянных бокалов для вина, ни вышитой шали, украшавшей стену, ни резного костяного гребня, который Знахарка берегла как зеницу ока. Мэтти все собрала и ушла.

И Керис догадалась почему. Наверняка услышала про вчерашние расспросы Филемона. По обычаю церковный суд проходил в субботу ярмарочной недели. Всего два года прошло с тех пор, как на Полоумную Нелл возвели вздорное обвинение в ереси. Мэтти, конечно, никакая не еретичка, но это трудно доказать. Много пожилых женщин испытали на себе, что такое церковный суд. Знахарка прикинула, какова вероятность того, что суд ее оправдает, испугалась и, ничего никому не сказав, сложила вещи и ушла из города. Наверно, нашла какого‑нибудь крестьянина, который, распродав товар, ехал домой, и подсела к нему в телегу. Керис представила себе, как она уезжает на рассвете: рядом сундук, а капюшон плаща надвинут так, чтобы не было видно лица. И никто никогда не узнает, куда она делась.

– Что же мне делать? – раздался голос Керис в пустой комнате.

Мэтти лучше всех в Кингсбридже знала, как помочь больным. Хуже момента исчезнуть она придумать не могла: именно тогда, когда Эдмунд без сознания лежит в госпитале. Суконщица была в отчаянии. Все еще задыхаясь, она села на стул. Бежать обратно в госпиталь? Никакого смысла. Так отцу не поможешь.

В городе должен быть целитель, подумала она, и такой, который полагался бы не только на святую воду и кровопускание, но и на простые действенные средства. Сидя в пустом доме Мэтти, девушка поняла, что лишь один человек в городе годится на эту роль – человек, знакомый с методами Знахарки и верящий в их практическую силу. И этот человек – она сама.

Мысль озарила ее как блистающее откровение; негоциантка сидела не шевелясь, озадаченная неизбежными выводами. Она знала рецепты основных настоев Мэтти: для снятия боли, для промывания ран, для понижения жара, рвотный. Знала назначение обычных трав: укроп – от несварения желудка, фенхель – от жара, рута – от вздутий в животе, жеруха – от бесплодия. Знала и средства, которыми Знахарка никогда не пользовалась: припарки из навоза, компрессы с золотом и серебром, шкуры с надписями, которые нужно привязывать к больной части тела.

А кроме знаний, у нее есть чутье. Так говорит и мать Сесилия – настоятельница ведь предлагала ей стать монахиней. Что ж, в монастырь она, конечно, не пойдет, но может заменить Мэтти. Почему бы и нет? С суконным делом справится и Марк Ткач – там основная работа уже выполнена.

Можно поискать других знахарок – в Ширинге, Винчестере, может быть, в Лондоне, поспрашивать их: что помогает, что не удается. Мужчины неохотно рассказывают о своих ремесленных навыках – «тайнах», как они их называют, будто в способе дубления кожи или в том, как подковать лошадь, заключается что‑то сверхъестественное, – но женщины обычно легко делятся друг с другом знаниями. Нужно будет почитать древних. Наверно, в них тоже есть правда. Может, чутье, о котором говорит Сесилия, позволит извлечь из многословия рациональные зерна.

Суконщица шла обратно медленно, боясь того, что увидит в госпитале. Будь что будет. Либо отец поправится, либо нет. Она могла лишь сделать все для того, чтобы в будущем по возможности помогать людям.

Пробираясь через ярмарку к аббатству, девушка глотала слезы. Войдя в госпиталь, Керис боялась поднять глаза на отца. Подошла к постели, вокруг которой толпились люди: мать Сесилия, Старушка Юлия, брат Иосиф, Марк Ткач, Петронилла, Алиса, Элфрик. Чему быть, тому не миновать, подумала Суконщица, дотронувшись до плеча сестры. Та отодвинулась, пропуская. И Керис увидела отца. Он был жив, в сознании, хотя очень изможденный и бледный. Эдмунд посмотрел на дочь и слабо улыбнулся:

– Боюсь, я вас напугал. Прости, моя дорогая.

– Слава Богу. – И Керис разрыдалась.

В среду утром Мерфин в сильном смятении подошел к лотку невесты:

– Бетти Бакстер только что задала мне странный вопрос. Она хотела знать, кто будет против Элфрика на выборах олдермена.

– Каких выборах? Олдермен – мой отец… Ой! – Девушка все поняла. Элфрик разнес, что Эдмунд слишком стар, болен и городу нужен новый олдермен. И прочил на это место себя. – Нужно сейчас же все рассказать отцу.

Молодые люди вышли с ярмарки и пересекли главную улицу. Эдмунда перенесли домой вчера. Он сказал – совершенно справедливо, – что в госпитале ему ничем не помогли, лишь пустили кровь, отчего стало только хуже. Ему постелили в гостиной на первом этаже. Суконщик полулежал на куче подушек и казался таким слабым, что Керис побоялась волновать отца, но Мерфин сел рядом и все выложил.

– Элфрик прав, – кивнул Эдмунд. – Посмотри на меня. Я с трудом сижу. А приходской гильдии нужен крепкий вожак. Это не для калеки.

– Но ты скоро поправишься!

– Может быть. Однако я старею. Ты, наверно, заметила, каким я стал рассеянным. Вечно все забываю. Провально медленно реагировал на изменение рынка шерсти. В результате в прошлом году потерял много денег. Слава Богу, нас спасло алое сукно. Но это сделала ты, Керис, не я.

Она, конечно, все это знала, но смириться не могла:

– Ты что, вот так отдашь все Элфрику?

– Конечно, нет. Это была бы катастрофа. Он просто раб Годвина. Даже после того, как мы получим права самоуправления, нам нужен олдермен, который сможет отстоять город в стычках с аббатством.

– И кто бы это мог быть?

– Поговорите с Диком Пивоваром. Он один из самых богатых людей в городе, а олдермен должен быть богат, купцы должны его уважать. Дик не боится ни Годвина, ни других монахов. Пивовар хороший вождь.

Керис отчаянно не хотелось этого делать. Ей казалось, тем самым отец смиряется со смертью. Девушка знала его только олдерменом и не хотела, чтобы ее мир менялся. Мерфин понимал причину этого упорства, но попытался уговорить:

– Мы вынуждены, пойми. Если закрывать глаза на то, что происходит, кончится тем, что все окажемся под Элфриком. И тогда беда – этот болван ведь может даже забрать прошение о хартии.

– Ты прав. Пойдем к Дику.

У Дика Пивовара по всей ярмарке было разбросано несколько телеге огромными бочками. Его дети, внуки, свояки торговали элем, только успевая разливать. Керис и Мерфин увидели его в тот момент, когда он подавал пример, приканчивая большую кружку собственного продукта, глядя, как семья зарабатывает ему деньги. Молодые люди отвели его в сторонку и объяснили, в чем дело. Дик спросил:

– Когда Эдмунд умрет, я полагаю, его состояние будет поделено между тобой и сестрой?

– Да.

Отец уже говорил Керис, что такова его воля.

– Если наследство Алисы добавится к состоянию Элфрика, он будет очень богат.

Суконщица поняла, что половина денег, заработанных ею на алом сукне, действительно отойдет сестре. Негоциантка не думала об этом раньше, поскольку не допускала мысли о том, что отец может умереть. Мрачная перспектива ее потрясла. Сами по себе деньги не имели для нее значения, но и не хотелось помогать Элфрику стать олдерменом.

– Но важно не только богатство, – возразила она. – Нужен человек, который сможет постоять за купцов.

– Тогда ты должна найти ему конкурента, – ответил Дик.

– Вы согласитесь? – прямо спросила девушка.

Пивовар покачал головой:

– И не трудись уговаривать меня. В конце недели я передаю дело старшему сыну. А сам намерен остаток дней не варить пиво, а пить его. – Он сделал большой глоток и с удовольствием отрыгнул.

Керис поняла, что настаивать бесполезно: Дик говорил очень твердо.

– И кого, как вы думаете, мы можем выдвинуть?

– Есть только одна возможная кандидатура – ты.

Керис оторопела:

– Я? Но почему?

– Ты начала всю эту историю с хартией, мост твоего жениха спас шерстяную ярмарку, алое сукно во многом выручило город после падения цен на шерсть. Ты дочь нынешнего олдермена, и хотя эта должность не передается по наследству, все считают, что у вожаков и дети вожаки. Так оно и есть. По сути, ты выполняла обязанности олдермена почти целый год, с тех пор как отец начал слабеть.

– А где‑нибудь когда‑нибудь олдерменом становилась женщина?

– Насколько мне известно, нет. Да и мужчина не становился в твоем возрасте. И то и другое против тебя. Я не утверждаю, что ты победишь. Я только говорю, что больше Элфрика никому не одолеть.

У Суконщицы слегка кружилась голова. Неужели это возможно? Справится ли она? А как же ее решение посвятить себя медицине? И что, в городе не найдется олдермена получше?

– А Марк Ткач? – спросила она Дика.

– Дельно. Особенно с такой шустрой женой. Правда, его считают бедным ткачом.

– Но сейчас он на коне.

– Благодаря твоему сукну. Но, знаешь, люди не очень доверяют новым деньгам. Его могут назвать выскочкой. Олдермен должен быть из крепкой семьи, такой, где у отцов водились деньги, а желательно еще и у дедов.

Керис очень хотелось помешать Элфрику заполучить эту должность, но она не была уверена в своих силах. Суконщица думала о терпении и проницательности отца, о его добродушной общительности, о неиссякаемой энергии. Обладает ли она этими качествами? Девушка посмотрела на Мерфина. Тот улыбнулся:

– Ты будешь лучшим олдерменом Кингсбриджа всех времен.

Его непоколебимая убежденность решила дело.

– Хорошо. Я попробую.

В пятницу ярмарочной недели Годвин пригласил Элфрика на дорогой ужин, заказав вареного лебедя с имбирем и медом. Им прислуживал Филемон, который также сел за стол.

Город решил избрать нового олдермена, и почти сразу основными соперниками выступили Элфрик и Керис. Настоятель не любил Элфрика, но считал полезным. Он был посредственным строителем, но сумел войти в доверие к Антонию, поручавшему ему все работы в соборе. Став аббатом, Годвин увидел в Элфрике послушного исполнителя своей воли и сохранил его. Мастера не очень любили и в городе, но он нанимал на работу либо передавал заказы большинству строителей и поставщиков строительных материалов, и те, в свою очередь, обхаживали его в надежде на получение договоров. Наладив с ним отношения, подрядчики хотели, чтобы строитель занял должность, позволявшую ему и дальше им благодетельствовать. Это усиливало позицию Элфрика.

– Я не люблю туман. – Годвин без предисловий заговорил о деле.

Строитель попробовал лебедя и удовлетворенно промычал:

– В каком смысле?

– Выборы нового олдермена.

– По самой своей природе выборы всегда туманны, если только не один кандидат.

– Предпочел бы именно этот вариант.

– Я тоже, при условии, что кандидатура будет моей.

– Именно это я и предлагаю.

Элфрик оторвал взгляд от тарелки.

– Правда?

– Скажи мне, Элфрик, ты очень хочешь стать олдерменом?

– Очень. – Вышло хрипло, и гость отпил вина. – Я заслужил, – продолжил он с каким‑то негодованием. – Я ведь не хуже остальных, правда? Почему же мне не быть олдерменом?

– Ты поддержишь прошение о хартии?

Гость пристально посмотрел на Годвина и задумчиво спросил:

– Вы просите меня не поддерживать?

– Если тебя изберут олдерменом, да.

– Предлагаете помощь?

– Да.

– Но какую?

– К примеру, устранить соперника.

Элфрик с сомнением смотрел на аббата:

– Не понимаю как.

Годвин кивнул Филемону, и тот заявил:

– Мы считаем, что Керис еретичка.

Строитель уронил нож.

– Вы собираетесь судить ее за колдовство?

– Только никому не говорите, – ответил послушник. – Если она узнает, то может бежать.

– Как Мэтти Знахарка.

– Я пустил слух, что Мэтти поймали и в субботу будут судить. Но в последний момент обвиняемой окажется другая.

Элфрик кивнул:

– А поскольку это церковный суд, то не требуется ни обвинительных заключений, ни присяжных. – Он поднял глаза на Годвина: – И вы будете судьей.

– К сожалению, нет. Председательствовать будет епископ Ричард. Так что нам придется доказывать.

– И у вас есть свидетельства?

– Кое‑что есть, но хотелось бы больше, – ответил Годвин. – Того, чем мы располагаем, хватило бы для какой‑нибудь старухи, женщины безродных и друзей вроде Полоумной Нелл. Но Керис хорошо знают, она из богатой влиятельной семьи, о чем мне вряд ли нужно лишний раз напоминать.

– Как нам повезло, что ее отец прикован к постели, – вставил Филемон. – Богу угодно, чтобы он не смог защитить ее.

Аббат кивнул.

– И тем не менее у Суконщицы много друзей. Наши свидетельства должны быть убедительными.

– И что вы предлагаете?

Ответил Филемон:

– Было бы неплохо, если бы кто‑нибудь из ее родных заявил, что она призывала дьявола, или переворачивала распятие вниз головой, или разговаривала с кем‑то в пустой комнате.

Какое‑то время Элфрик непонимающе смотрел на послушника, затем до него дошло.

– А‑а! Так вы имеете в виду меня?

– Прежде чем ответить, хорошо подумай.

– Вы просите меня помочь отправить свояченицу на перекресток Висельников.

– Твою свояченицу, мою двоюродную сестру – да.

– Хорошо, я подумаю.

Годвин читал на лице Элфрика тщеславие, жадность, гордыню и думал о том, что Бог даже человеческие слабости направляет на благие цели. Монах видел Строителя насквозь. Должность олдермена обременительна для таких бескорыстных людей, как Эдмунд, который использовал власть во благо городских купцов, но для того, кто думает лишь о собственной выгоде, она предлагает бесконечные возможности для обогащения и удовлетворения честолюбия. Мягко, словно убаюкивая, Филемон продолжил:

– Если вы никогда не замечали ничего подозрительного, тогда, конечно, и говорить не о чем. Но я прошу вас напрячь память.

Аббат вновь подумал о том, как многому научился Филемон за последние два года. Нескладный прислужник аббата исчез. Он вел беседу как архидьякон.

– Вы могли бы припомнить случаи на первый взгляд безобидные, но в свете нашего разговора наводящие на мрачные мысли. По зрелом размышлении может показаться, что случаи эти не так уж невинны.

– Я вас понял, брат, – кивнул Элфрик.

Наступило долгое молчание. Про еду все забыли. Настоятель терпеливо ждал решения кандидата в олдермены. Филемон продолжил:

– И разумеется, если бы не Керис, все состояние Эдмунда перешло бы ее сестре Алисе… вашей жене.

– Да, – кивнул строитель, – я об этом уже думал.

– Ну и что же, как вам кажется, – спросил наконец послушник, – можете вы нам чем‑нибудь помочь?

– Мне кажется, я очень даже могу вам помочь.

Керис никак не могла разобраться в слухах. Одни говорили, что Мэтти Знахарку поймали и заперли в подвале аббатства. Другие уверяли, что ее будут судить заочно. Третьи клялись, что обвинение в ереси предъявят кому‑нибудь еще. Аббат на ее вопросы не отвечал, а остальные монахи утверждали, что вообще ничего не знают.

В субботу девушка отправилась в собор, исполненная решимости защитить Мэтти вне зависимости от того, будет обвиняемая присутствовать или нет, а также постоять за любую другую несчастную старуху, которой могут предъявить нелепое обвинение. Откуда такая ненависть к женщинам? Поклоняются Благой Деве, а остальных считают воплощением дьявола. В чем же дело? Будь это светский суд, где необходимо обвинительное заключение и существуют предварительные слушания, Керис могла бы заранее узнать свидетельства против Мэтти, но в церкви свои традиции. В чем бы ни обвиняли Знахарку, Суконщица громко скажет, что почтенная горожанка – настоящая целительница, использует травы и другие лекарства и, чтобы вылечиться, велит молиться Богу. Наверняка вступится еще кто‑нибудь из горожан, кому она в свое время помогла.

Девушка стояла с Мерфином в северном рукаве трансепта и вспоминала ту субботу два года назад, когда судили Полоумную Нелл. Керис тогда сказала суду, что Нелл безумна, но совершенно безобидна. Это не помогло. Сегодня тоже собралось огромное количество ожидавших зрелища горожан и приезжих: обвинения, контробвинения, споры, крики, проклятия, а потом женщину поведут по улицам, будут сечь и, в конце концов, повесят на перекрестке Висельников. Пришел и монах Мёрдоу. Он всегда являлся на скандальные судебные слушания, которые давали ему возможность делать то, что бродячий проповедник умел всего лучше: доводить людей до исступления.

Пока ждали клириков, Керис думала о своем. Завтра в этом соборе она повенчается с Мерфином. Бетти Бакстер и четыре ее дочери уже не покладая рук пекли хлеб и пироги для праздника. Завтра вечером они с Фитцджеральдом уснут в собственном доме на острове Прокаженных.

Ее больше не расстраивало замужество. Решение принято со всеми его последствиями. По правде сказать, на душе у невесты было очень хорошо. Иногда девушка даже не понимала, чего раньше так боялась. Мерфин никого не может неволить – это не в его природе. Он добр даже к своему мальчишке‑помощнику Джимми. Больше всего ей нравилась волнующая близость. Суконщица так хотела иметь свой дом, постель и возможность любить друг друга когда угодно – вечером, утром, посреди ночи или даже днем.

Наконец показались монахи во главе с епископом Ричардом и его помощником архидьяконом Ллойдом. Когда все расселись, аббат начал:

– Мы сегодня собрались здесь, чтобы рассмотреть обвинение в ереси против Керис, дочери Эдмунда Суконщика.

Все ахнули.

– Нет! – крикнул Мерфин.

Все обернулись на Керис. От страха ей стало плохо. Ничего подобного она не ожидала. Как удар из темноты. Девушка растерянно спросила:

– За что?

Ей никто не ответил. Она вспомнила, как отец предупреждал ее, что Годвин, дабы противодействовать обращению за королевской хартией, способен на все. «Тебе известно, как он жесток, даже в малом, – сказал тогда Эдмунд. – Это приведет к открытой войне». Керис вздрогнула, припомнив и свой ответ: «Да будет так. Открытая война».

Но все равно шансы аббата были бы невелики, будь отец здоров. Эдмунд заставил бы его замолчать, а может, и стер в порошок, но одна Суконщица – совсем другое дело. У нее нет ни власти отца, ни его авторитета, ни поддержки людей – пока нет. Без него она слаба.

Девушка заметила в толпе тетку Петрониллу, одну из немногих, кто смотрел не на нее. Почему она молчит? Конечно, мать будет поддерживать сына, но ведь не может же она спокойно смотреть, как брат осудит сестру на смерть? Когда‑то Петронилла говорила, что хочет стать Керис матерью. Помнит ли она об этом? Суконщице почему‑то показалось, что нет. Она слепо любит сына, поэтому и не хочет встречаться с племянницей глазами. Тетка уже приняла решение не мешать Годвину. Встал Филемон.

– Милорд епископ, – официально обратился он к судье, но тут же развернулся к публике, – как всем известно, горожанка Мэтти Знахарка бежала. Она испугалась суда, а значит, очевидно, виновна. Керис много лет зналась с Мэтти и всего несколько дней назад прилюдно в соборе защищала ее.

Так вот зачем Филемон расспрашивал ее про Знахарку. Девушка обменялась взглядами с Мерфином. Он тогда встревожился и оказался прав. Теперь все стало понятно. Одновременно Суконщица дивилась переменам, произошедшим с Филемоном. Этот неуклюжий, жалкий мальчишка теперь так уверен в себе, так высокомерен, что не робеет ни перед епископом, ни перед аббатом, ни перед горожанами. Как полная яда змея, готовая наброситься на жертву, он между тем продолжал:

– Керис заявила, что готова поклясться, будто Знахарка не ведьма. Зачем бы ей это? Чтобы отвести от себя подозрения?

– Потому что она невиновна, так же как и Мэтти, ты, лживый лицемер! – выкрикнул Мерфин.

За такое его могли и в колодки посадить, но тут все разом закричали, и оскорбление осталось без последствий. Филемон продолжал:

– А недавно Керис чудесным образом покрасила сукно именно в тот оттенок итальянского алого цвета, которого никак не могли добиться кингсбриджские красильщики. Как же ей это удалось? С помощью магических заклинаний!

Керис услышала низкий рык Марка Ткача:

– Ложь!

– Конечно, она не могла делать этого среди бела дня. Подсудимая разжигала костер на заднем дворе по ночам, что видели соседи.

Суконщица с тревогой поняла, что Филемон оказался усерден. Он говорил с соседями.

– И пела какие‑то странные песни. Зачем бы?

Просто напевала от скуки, когда кипятила краски и погружала ткань, но Филемон обладал способностью превращать самые невинные вещи в доказательство злой воли. Обвинитель понизил голос до пугающего шепота:

– Затем, что призывала для тайной помощи князя тьмы… – Филемон повысил голос и выкрикнул: – Люцифера!

Толпа ахнула от ужаса.

– Это сатанинский алый цвет!

Керис посмотрела на Мерфина. Жених был в ужасе.

– Эти идиоты начинают ему верить, – пробормотал он.

К Суконщице вернулось мужество.

– Не отчаивайся. Я еще не говорила.

Фитцджеральд взял ее за руку.

– Подозреваемая использовала не одни заклинания, – продолжал Филемон уже обычным голосом. – Мэтти Знахарка варила и приворотные зелья. – Послушник с упреком обвел глазами толпу. – Может, и в этом соборе находятся развращенные девушки, пользовавшиеся услугами Мэтти.

«Да твоя же сестра», – подумала Керис. Интересно, знал ли об этом Филемон.

– Вот свидетельство одной послушницы, – передал слово обвинитель от церкви.

Встала Элизабет Клерк. Она заговорила тихим голосом, опустив глаза – само монашеское смирение.

– Я буду говорить чистую правду, так как надеюсь спастись. Я была обручена с Мерфином Мостником.

– Ложь! – крикнул зодчий.

– Мы любили друг друга и были счастливы, – продолжала монахиня. – Но неожиданно он переменился. Стал словно чужим. Холодным.

Филемон спросил:

– Ты замечала еще что‑нибудь необычное, сестра?

– Да, брат. Я видела у него нож в левой руке.

Толпа снова ахнула. Все знали, что левой рукой пользуются те, кого заколдовали, хотя Мерфин одинаково хорошо управлялся и правой, и левой. Клерк продолжила:

– А потом он сказал, что женится на Керис.

Странно, думала Суконщица, вот так можно чуть‑чуть видоизменить правду, и белое станет черным. Она‑то знала, что случилось на самом деле. Мерфин и Элизабет были друзьями до тех пор, пока Клерк ясно не дала ему понять, что дружбы ей недостаточно. Фитцджеральд ответил, что не может разделить ее чувства, и они расстались. Но сатанинское заклятие, конечно, куда интереснее.

Может, Клерк и впрямь убедила себя в этом, но Филемон‑то прекрасно все понимал. А послушник – орудие Годвина. Как же совесть позволяет аббату поддерживать такие чудовищные наветы? Или он убедил себя, что благо аббатства оправдывает любую клевету?

– Я никогда не смогла бы полюбить другого человека, поэтому решила посвятить свою жизнь Богу, – закончила Элизабет и села.

Керис понимала, что это сильное свидетельство, и на душе у нее стало пасмурно, как в зимний день. Тот факт, что Клерк стала монахиней, придавал ее высказываниям правдоподобия. Похоже на вымогательство: «Неужели можно мне не поверить, когда я принесла такую жертву?» Прихожане затихли, став свидетелями вовсе не такого веселого зрелища, как суд над безумной старухой. Их соседка боролась не на жизнь, а на смерть. Филемон продолжил:

– Самым сильным, милорд епископ, является обвинение близкого родственника обвиняемой, ее деверя Элфрика Строителя.

Суконщица не поверила своим ушам. Ее уже обвинили двоюродный брат Годвин, друг Филемон и Элизабет, но это хуже всего. Со стороны мужа сестры выступить против нее – неслыханное предательство. Конечно, после такого все перестанут его уважать. Элфрик встал. Нарочитая дерзость на его лице сказала Керис, что ему стыдно.

– Я буду говорить чистую правду, так как надеюсь спастись, – начал он.

Девушка поискала глазами сестру, но не нашла. Будь Алиса здесь, она, конечно же, остановила бы мужа. Никаких сомнений, Элфрик под каким‑нибудь предлогом велел жене остаться дома. Наверно, бедняжка вообще ничего не знает. Свидетель обвинения продолжил:

– Керис разговаривает неизвестно с кем в пустой комнате.

– С духами? – подтолкнул его Филемон.

– Боюсь, что да.

В толпе послышался ропот ужаса. Керис действительно часто разговаривала вслух, считая это безобидной привычкой, которая, правда, время от времени ставила ее в неловкое положение. Отец говорил, что так делают все люди с развитым воображением. Теперь эта привычка обрекает ее на гибель. Девушка заставила себя смолчать. Лучше пускай говорят что хотят, а потом она опровергнет обвинения по очереди.

– А когда обвиняемая это делает? – спросил Элфрика Филемон.

– Когда думает, что ее никто не видит.

– И что она говорит?

– Слова разобрать трудно. Может, это даже какой‑то незнакомый мне язык.

И опять все ахнули: считалось, что ведьмы и их сообщники имеют собственный язык, чтобы их никто не понимал.

– А как вам кажется, что она говорит?

– Судя по интонации, просит помощи, призывает удачу, проклинает тех, кто принес ей несчастье, – что‑то в таком роде.

– Это не свидетельство! – крикнул Мерфин, а когда все обернулись на него, добавил: – Элфрик признал, что не разбирает слов и все придумал.

Среди разумных горожан раздался одобрительный ропот, но не такой громкий или возмущенный, как хотелось бы Керис. Наконец заговорил епископ Ричард:

– Тихо. Нарушителей спокойствия выведет констебль. Пожалуйста, продолжай, брат Филемон, но не приглашай больше свидетелей, которые все выдумывают и признают, что правды не знают.

Все‑таки справедливо, подумала Керис. Семейство Ричарда не любило Годвина за скандал, связанный со свадьбой Марджери. С другой стороны, епископ не может хотеть, чтобы город вышел из‑под влияния аббатства. Хотя бы он занял нейтральную позицию. В ней вспыхнула надежда. Филемон спросил Элфрика:

– Как вы думаете, сообщники, с которыми она разговаривает, как‑нибудь ей помогают?

– Наверняка. Друзьям Керис, тем, к кому она благоволит, везет. Мерфин стал удачливым строителем, хотя так и не закончил ученичество у плотника. Марк Ткач был бедняком, а теперь богатей. Подруга Керис Гвенда вышла замуж за Вулфрика, помолвленного с другой девушкой. Как же все это могло произойти без потусторонней помощи?

– Благодарю вас.

Элфрик сел. Когда Филемон еще раз повторил все им сказанное, Керис охватила паника. Девушка изо всех сил пыталась отогнать воспоминания, как секли Полоумную Нелл, привязанную к телеге, и сосредоточиться на том, что сказать в свою защиту. Конечно, она без труда разобьет в пух и прах каждое так называемое свидетельство, но этого может оказаться недостаточно. Нужно объяснить, зачем люди оболгали ее, показать их побуждения.

Когда Филемон закончил, Годвин спросил, имеет ли обвиняемая что‑нибудь сказать. Громко, куда увереннее, чем себя чувствовала, Керис ответила:

– Еще бы. – Заставив себя ждать, девушка прошла вперед, чтобы не одни обвинители говорили как власть имеющие. Подошла к креслу Ричарда и посмотрела ему в глаза. – Милорд епископ, я буду говорить чистую правду, так как надеюсь спастись… – Затем повернулась к людям и добавила: – Чего, как я заметила, не сказал Филемон.