Июнь – декабрь 1337 года 1 page

Кингсбриджский собор стал вместилищем кошмара. Раненые стонали от боли и звали на помощь Бога, святых и матерей. Люди, искавшие родных, находили их среди усопших и принимались выть с горя. Живые и мертвые причудливо переплелись сломанными окровавленными конечностями, рваной мокрой одеждой. Каменный пол стал скользким от воды, крови, ила.

Посреди этого ужаса вокруг Сесилии создался островок, где царило спокойствие и деловитость. Как маленькая шустрая птичка, мать‑настоятельница перелетала от одного страждущего к другому. За ней следовала небольшая группка монахинь в капюшонах, и среди них ее старая помощница сестра Юлиана, которую теперь нежно называли Старушкой Юлией. Осмотрев раненого, она говорила, что делать: промыть, смазать, перевязать, напоить травяным отваром. В более серьезных случаях звала Мэтти Знахарку, Мэтью Цирюльника или брата Иосифа. Сесилия говорила тихо, но ясно, ее указания были простыми и решительными. Большинство раненых монахиня успокаивала, а их родных исполняла уверенностью и надеждой.

Керис вдруг живо вспомнила день смерти мамы. И тогда царил ужас и смятение, пусть лишь в ее сердце. И тогда аббатиса знала, что делать. Несмотря на помощь монахини, мама умерла, как умрут сегодня и многие раненые, но в смерти будет порядок, все возможное будет сделано.

Некоторые в болезнях призывали Пресвятую Деву и святых, но от этого Суконщица только еще больше волновалась, так как нельзя знать наверняка, помогут ли духи, услышат ли. Десятилетняя Керис понимала, что мать Сесилия не может помочь так, как святые, но уверенные действия монахини исполняли ее надеждой и смирением, принося душе мир.

Теперь дочь Суконщика стала частью свиты Сесилии. Не то чтобы она пришла к такому решению в результате серьезных раздумий, просто принялась слушаться самого решительного здесь человека, как люди слушались ее на берегу после крушения моста, когда, кажется, никто не знал, что делать. Уверенность и практичность настоятельницы заражали, и окружающие начинали действовать так же спокойно и разумно. В руках у Керис оказалась небольшая миска с уксусом, а красивая послушница по имени Мэр мочила в нем тряпку и смывала кровь с лица Сюзанны Ченстоу, жены торговца деревом.

Трудились без устали до самой ночи. День был длинным, и тела вытащили из воды еще засветло, хотя, наверно, никто так и не узнает, сколько человек утонуло, скольких отнесло течением. Не нашли Полоумную Нелл – вероятно, ее утянула на дно телега. По какому‑то несправедливому стечению обстоятельств монах Мёрдоу выжил, лишь вывихнув щиколотку. Он, прихрамывая, тащился к «Колоколу» подкрепиться горячим окороком и крепким элем.

Лечение раненых продолжилось и ночью, при свечах. Некоторые монахини выбились из сил и ушли; других настолько ошеломили масштабы трагедии, что они ничего не понимали, все валилось из рук, и их отправили восвояси, но Керис и еще несколько человек работали до тех пор, пока не убедились, что ничего больше не могут сделать. Где‑то около полуночи был завязан последний узелок на последней повязке, и Суконщица, шатаясь от усталости, пошла по лужайке домой.

Отец и Петронилла сидели в столовой и, держась за руки, оплакивали смерть брата Антония. Эдмунд то и дело утирал слезы, а Петронилла рыдала безутешно. Керис поцеловала их, но не знала, что сказать. Боялась, что, если сядет, тут же заснет, и, поднявшись по лестнице, легла на кровать возле Гвенды. Та спала глубоким сном измученного человека и не пошевелилась. Дочь олдермена закрыла глаза, тело ее устало, а сердце болело от горя.

Ее отец скорбел по одному человеку, а на нее давила тяжесть всех смертей. Девушка думала о погибших друзьях, соседях, знакомых, лежавших на холодном каменном полу собора, представляла себе горе их родителей, детей, братьев и сестер; ее будто накрыло черной пеленой, и Керис заплакала в подушку. Не говоря ни слова, Гвенда обняла ее и прижала к себе. Через несколько минут усталость взяла своё, и Керис уснула.

Она открыла глаза на рассвете и, оставив подругу, которая еще толком не проснулась, пошла в собор продолжать работу. Большинство раненых отправили по домам. Тех, кто нуждался в уходе – например, графа Роланда, так и не пришедшего в сознание, – перенесли в госпиталь. Трупы ровными рядами уложили в восточной части церкви до погребения.

Время бежало быстро, почти не было возможности перевести дух. Ближе к вечеру в воскресенье мать Сесилия велела Керис отдохнуть. Та осмотрелась и поняла, что почти вся работа выполнена. И тогда девушка стала думать о будущем.

До этой секунды Керис казалось, что привычная жизнь кончилась и отныне ей придется жить в новом мире ужаса и трагедий. Теперь она поняла: и это пройдет. Погибших похоронят, раненые поправятся, и город худо‑бедно вернется к нормальной жизни. Потом она вспомнила, что перед самым крушением моста случилась еще одна трагедия, тоже по‑своему страшная.

Она нашла возлюбленного на берегу – подмастерье, Элфрик и Томас Лэнгли организовали пятьдесят добровольцев, вызвавшихся расчистить реку. В сложившейся ситуации размолвка Мерфина с Элфриком, естественно, отступила на второй план. Почти все бревна уже вытащили из воды и свалили на землю, но остов моста, как пожравшее свою жертву огромное животное, еще стоял и в воде, невинно, медленно покачивались невыуженные обломки.

Добровольцы пытались разобрать остатки моста, сильно рискуя, ведь он мог просесть. Центральную часть, наполовину ушедшую под воду, обвязали веревкой, и люди на берегу крепко держали ее. Лодочник направил лодку с Мерфином и великаном Марком Ткачом на середину реки. Добровольцы на берегу застыли, натянув веревку, лодка подплыла поближе к остову, и Марк по команде Фитцджеральда огромным топором дровосека врубился в бревна. Через какое‑то время лодка отплыла на безопасное расстояние, Элфрик дал отмашку, и веревку потянули. Большая часть моста рухнула. Все радостно закричали, и добровольцы принялись вытаскивать обломки на берег. Жены принесли хлеб и эль. Томас Лэнгли распорядился сделать перерыв. Пока мужчины отдыхали, Керис и Мерфин отошли в сторонку.

– Ты не можешь жениться на Гризельде, – заявила она без предисловий.

– Я не знаю, что делать. – Подмастерье не удивился ее резкости и решимости. – Все время об этом думаю.

– Пройдемся?

– Давай.

Они отошли от берега и направились по главной улице. После ярмарочной сутолоки в городе наступила тишина как на кладбище. Все сидели по домам, ухаживая за ранеными или оплакивая погибших.

– Думаю, в городе очень мало семей, где никто не погиб или не пострадал. На мосту было не меньше тысячи людей – и тех, что уезжали из города, и тех, что мучили Полоумную Нелл. В церкви больше сотни тел, и мы помогли по меньшей мере четыремстам раненым.

– Пятистам повезло, – мрачно усмехнулся Мерфин.

– Мы тоже могли оказаться на мосту или рядом. Ты и я – мы могли бы сейчас лежать на полу алтаря, холодные, неподвижные. Нам просто подарили оставшуюся часть жизни. И нельзя выбрасывать этот подарок из‑за какого‑то недоразумения.

– Это не недоразумение, – резко отозвался ученик мастера. – Это ребенок, человек, у него есть душа.

– Ты тоже человек, у тебя тоже есть душа – и удивительная. Посмотри, что ты только что сделал. Работами на реке руководят трое. Один – самый крупный строитель, второй – помощник ризничего аббатства, а третий – просто подмастерье, которому еще нет и двадцати одного года. И горожане слушаются тебя так же, как Элфрика и Томаса.

– Это не значит, что можно забывать о долге.

Вернулись в монастырь. В трех больших западных окнах собора, словно в алтарном триптихе, Керис увидела отражение блеклого солнца и перистых облаков. Зазвонил колокол к вечерне. Девушка взмолилась:

– Вспомни, как часто ты говорил, что хочешь посмотреть архитектуру Парижа и Флоренции. От всего этого отказаться?

– Вероятно, да. Нельзя оставлять жену и ребенка.

– Так ты уже думаешь о ней как о жене.

Мерфин посмотрел на нее и горько сказал:

– Никогда не стану думать о ней как о жене. Я знаю, кого люблю.

Вдруг Керис растерялась. Открыла рот, но не могла вымолвить ни слова. Ком встал в горле, она смахнула слезы и опустила глаза, пытаясь взять себя в руки. Тот притянул ее к себе.

– Ты ведь тоже знаешь?

Дочь Суконщика с трудом подняла голову.

– Знаю?

У нее все поплыло перед глазами. Фитцджеральд поцеловал ее как‑то по‑новому, такого она еще не испытывала. Нежные, но настойчивые губы будто пытались запомнить это мгновение, и девушка с ужасом поняла, что он целует се в последний раз. Керис прижалась к нему на вечность, но Мерфин отстранился.

– Я люблю тебя. Но женюсь на Гризельде.

Жизнь и смерть чередовались. Рождались дети, умирали старики. В воскресенье Эмма Мясничиха в припадке ревности чуть не порешила Эдварда, своего любвеобильного мужа, его же огромным топором. В понедельник пропали цыплята Бесс Гемптон – их обнаружили на огне у Глинни Томпсон, после чего Джон Констебль виновную высек. Под Хауэллом Тайлером, который работал на крыше церкви Святого Марка, во вторник переломилась сгнившая балка. Мастер продавил потолок и замертво рухнул на пол.

К среде мост почти разобрали, торчали только спиленные быки; дерево перетаскали на берег. Река стала свободна, баржи и плоты вышли из Кингсбриджа в Малкомб с шерстью и другими товарами, приобретенными на шерстяной ярмарке, чтобы оттуда отправиться во Фландрию и Италию. Когда Керис с Эдмундом подошли к берегу посмотреть, как идут дела, Мерфин из вытащенных бревен мастерил паром.

– Это лучше, чем лодка, – объяснил он. – Можно погрузить скот, тягловых животных, телеги.

Эдмунд мрачно кивнул:

– Для рынка сойдет. А к следующей ярмарке у нас, к счастью, будет новый мост.

– Не думаю, – ответил Мерфин.

– Но ты говорил мне, что постройка моста займет год!

– Деревянного – да. Но новый деревянный мост тоже рухнет.

– Почему?

– Я вам покажу. – Юноша подвел отца и дядю к сваленным обломкам рухнувшего моста и указал на мощные бревна: – Это бывшие быки – кто знает, может, те самые знаменитые, лучшие двадцать четыре дуба Англии, пожалованные аббатству королем. Обратите внимание на концы.

Огромные бревна изначально имели заостренные концы, но с годами острия затупились под водой. Мерфин продолжил:

– Деревянный мост не имеет фундамента. Быки просто зарывают в грунт. Этого недостаточно.

– Но мост простоял сотни лет! – возмущенно воскликнул Эдмунд.

Когда Суконщик спорил, всегда казалось, что он сердится. Фитцджеральд привык и не обращал внимания.

– А теперь рухнул, – терпеливо продолжил он. – Что‑то случилось. Да, долгое время деревянные быки стояли, а потом не выдержали.

– Но что могло случиться? Река – она и есть река.

– Ну, во‑первых, на том берегу вы построили и обнесли стеной склад и причал. То же сделали и другие торговцы. Старый склизкий берег, где я играл ребенком, почти исчез, и река больше не имеет возможности разливаться на поля. В результате течение стало быстрее – особенно после сильных дождей в этом году.

– Так что, ты хочешь сказать – каменный мост?

– Да.

Эдмунд поднял глаза и увидел Элфрика.

– Мерфин говорит, что на постройку каменного моста уйдет три года.

Тот кивнул:

– Три строительных сезона.

Керис знала, что основное строительство ведется в летние месяцы. Мерфин объяснял ей, что каменные стены нельзя возводить при температуре, когда строительный раствор замерзает быстрее, чем затвердевает. Мастер продолжал:

– Один сезон для фундамента, второй – для пролетов, и третий – для полотна. После каждого этапа работ раствор нужно оставлять на три‑четыре месяца, чтобы он осел, и лишь потом приниматься за следующий.

– Три года без моста, – мрачно подытожил Эдмунд.

– Четыре, если не приступить прямо сейчас.

– Нужно бы все просчитать для аббатства.

– Я уже начал, но это большая работа. Мне нужно еще два‑три дня.

– Поторопись, пожалуйста.

Суконщик и Керис простились и пошли по главной улице. Эдмунд энергично прихрамывал. Он никогда ни на кого не опирался, только на свою усохшую ногу. Пытаясь сохранять равновесие, размахивал руками, будто бежал. Горожане знали это и уступали ему дорогу, особенно если олдермен спешил.

– Три года! – ворчал он. – Какие убытки для ярмарки! И кто знает, сколько времени нам потребуется, чтобы все отыграть. Три года!

Дома их ждала Алиса. Волосы она, как леди Филиппа, убрала под шапку, чего прежде никогда не делала. Они сидели за столом с теткой Петрониллой, и по их лицам Керис тут же поняла, что разговор шел о ней. Пегронилла сходила на кухню за элем, хлебом и свежим маслом и налила кружку Эдмунду.

Тетка поплакала в воскресенье, но с тех пор ее горе по погибшему брату поутихло. Как ни странно, Эдмунд, который никогда Антония особенно не любил, печалился больше: слезы вдруг в самый неожиданный момент наворачивались на глаза, хотя так же быстро и высыхали. Ему не терпелось поделиться новостями про мост. Алисе было интересно, что думает Мерфин, но Суконщик нетерпеливо отмахнулся:

– Парень гений. Он знает больше, чем многие настоящие строители, хотя все еще подмастерье.

Керис горько бросила:

– Тем хуже, что ему придется провести жизнь с Гризельдой.

Старшая сестра бросилась на защиту падчерицы:

– Что ты имеешь против Гризельды?

– Ничего, – ответила Керис. – Она не любит Мерфина. Твоя подопечная соблазнила его, потому что ее дружок сбежал, вот и все.

– Это тебе Мерфин рассказал? – желчно засмеялась Алиса. – Если мужчина не хочет, то не станет этого делать, поверь мне.

Эдмунд засопел:

– Можно соблазнить мужчину.

– А, так ты на стороне Керис, папа, – взъелась Алиса. – Это меня не удивляет, это в порядке вещей.

– Вопрос не в том, на чьей я стороне, – ответил Суконщик. – Мужчина может не хотеть и жалеть впоследствии, и все же на мгновение желание может взять верх – особенно когда женщина применяет хитрость.

– Хитрость? Ты что же, считаешь, что она его соблазнила?

– Я этого не говорил. Но как я понял, все началось с того, что Гризельда заплакала, а Мерфин принялся ее утешать.

Об этом ему рассказала младшая дочь. Алиса недовольно хмыкнула:

– Ты всегда испытывал слабость к этому упрямому подмастерью.

Вяло жуя хлеб с маслом, Керис между делом фантазировала:

– Полагаю, они народят полдюжины пухлых ребятишек, зять унаследует дело Элфрика и станет еще одним городским ремесленником. Будет строить дома купцам и подлизываться к церковникам в надежде получить договор, как и его тесть.

– И прекрасно! – воскликнула Петронилла. – Станет одним из самых важных людей города.

– Он достоин лучшего.

– Вот как? – притворно удивилась та. – Ты это про сына опустившегося рыцаря, не имеющего и шиллинга на башмаки своей жене? И чего же он, по‑твоему, достоин?

Суконщице стало обидно. Да, родители Мерфина – бедные иждивенцы аббатства. Если он примет от мастера‑тестя успешное строительное дело, то в самом деле поднимется. И все‑таки заслуживает лучшего. Девушка не знала точно, какого будущего желает ему, но чувствовала, что он не такой, как все остальные в городе, и не могла смириться с мыслью, что станет таким же.

В пятницу Керис повела Гвенду к Мэтти Знахарке. Селянка дожидалась в городе Вулфрика, оставшегося на похороны родных. Служанка Эдмунда Илейн высушила ее платье у огня, а Керис перевязала ноги и дала пару старых башмаков.

Дочь Суконщика чувствовала, что Гвенда не рассказала всей правды о том, что произошло в лесу. Сказала, что Сим отвел ее к разбойникам, а она убежала; потом Коробейник за ней гнался и погиб при крушении моста. Джона Констебля эта история удовлетворила: разбойники были вне закона, так что вопрос о том, кому достанется собственность Сима, отпал сам собой. Гвенда свободна. Но Керис не сомневалась – в лесу случилось что‑то еще; что‑то, о чем подруга не хотела говорить. Керис не давила. Кое о чем лучше помалкивать.

Город хоронил жертв крушения моста. Хоть люди и погибли при чрезвычайных обстоятельствах, ритуал погребения не изменился. Тела нужно обмыть, бедным сшить саваны, богатым сколотить гробы, вырыть могилы и заплатить священнослужителям. Рукоположенные во священники монахи целыми днями посменно проводили поминальные службы на кладбище, расположенном к северу от собора. Не ленились и настоятели шести небольших приходских церквей Кингсбриджа.

Гвенда помогала Вулфрику: она взяла на себя все организационные вопросы, выполняла всю традиционно женскую работу – обмывала тела, шила саваны – и, как могла, утешала. Вулфрик пребывал в прострации. Довольно хорошо продержавшись на похоронах, потом он часами смотрел в никуда, слегка хмурясь, будто решая сложную головоломку.

В пятницу погребения закончились, но исполняющий обязанности аббата Карл объявил, что в воскресенье пройдет специальная поминальная служба по всем погибшим, и Вулфрик остался до понедельника. Гвенда рассказала Керис, что он вроде бы и рад, что рядом живая душа, но оживляется, только когда говорит об Аннет. Суконщица предложила подруге купить еще одну порцию приворотного зелья.

Мэтти Знахарка варила на кухне лекарства. Маленький домик пропах травами, маслом и вином.

– За субботу и воскресенье я израсходовала почти все, что у меня было, – посетовала та. – Нужны запасы.

– Вы, наверно, неплохо заработали, – предположила Гвенда.

– Да, если бы все заплатили.

Керис поразилась:

– Тебя дурят?

– Не все, конечно. Я всегда стараюсь брать вперед, когда им еще больно. Но если у страждущих на тот момент нет денег, трудно отказать. Многие платят потом, но не все.

Дочь олдермена возмутилась.

– И что же они говорят?

– Разное. То дорого, то лекарство не помогло, то им впихивали его насильно – все, что угодно. Но не волнуйся. Честных людей хватает, я не брошу свою работу. Что у тебя?

– Гвенда во время трагедии потеряла твое зелье.

– Это легко поправить. Может, приготовишь его сама?

Мешая порошки, Суконщица спросила Мэтти:

– Сколько беременностей заканчиваются выкидышем?

Гвенда поняла, откуда вопрос: Керис рассказала про Мерфина. Подруги очень долго обсуждали равнодушие Вулфрика и высокие принципы подмастерья. Керис даже думала самой купить приворотное зелье, но что‑то ее удерживало. Знахарка пристально посмотрела на нее, но ответила уклончиво:

– Бог его знает. Часто женщина два месяца ходит без кровотечения, а потом оно приходит. Была ли она беременна и потеряла ребенка или еще какая‑нибудь причина? Невозможно сказать.

– Понятно.

– Но вы обе не беременны, если вас это беспокоит.

– Откуда вы знаете? – быстро спросила Гвенда.

– Да вижу. Женщина меняется почти сразу же. Не только живот, грудь, но выражение лица, манера двигаться, настроение. Я вижу и знаю такие вещи лучше многих, поэтому меня и называют знахаркой. Так кто же забеременел?

– Гризельда, дочь Элфрика.

– А, да, я ее видела. Уже три месяца.

– Сколько? – удивилась Керис.

– Три месяца или около того. Посмотри на нее. Она никогда не была худышкой, но сейчас просто роскошная. А почему тебя это удивляет? Я полагаю, ребенок от Мерфина?

Мэтти всегда обо всем догадывалась. Гвенда повернулась к подруге:

– Ты вроде говорила, что это случилось совсем недавно.

– Мерфин не сказал точно когда, но, похоже, недавно, и один раз. А теперь получается, что он спал с ней несколько месяцев назад!

Знахарка нахмурилась.

– А зачем ему врать?

– Ну, чтобы оправдаться, – предположила Гвенда.

– Чем же это хуже?

– У мужчин странная логика.

– Я выясню у него, – решила Суконщица. – Прямо сейчас.

Она поставила кувшин и положила мерную ложку. Гвенда спросила:

– А как же мое зелье?

– Сама доделаю, – сказала Мэтти. – Керис слишком торопится.

– Спасибо, – кивнула дочь олдермена и вышла.

Она пошла к реке, но Мерфина там не было. Не оказалось его и в доме Элфрика. Наверное, подмастерье на чердаке каменщиков.

К одной из западных башен была аккуратно подогнана рабочая комната главного каменщика. Керис взобралась туда по узкой винтовой лестнице, расположенной в контрфорсе башни. В стрельчатые окна просторного помещения проникало много света. У стены высилась стопка красивых деревянных шаблонов, которыми пользовались резчики по камню еще при строительстве собора. Их сохранили, и теперь они помогали в восстановительных работах.

На полу располагался так называемый чертежный настил, покрытый штукатуркой. Первый каменщик, Джек Строитель, железными инструментами царапал на нем чертежи. Нужные линии выделялись на грязном полу, но со временем затаптывались и поверх старых царапали новые. Когда чертежей становилось так много, что в них уже трудно было разобраться, пол покрывали новым слоем штукатурки, и цикл повторялся.

Пергамент – тонкая кожа, – на который монахи списывали библейские книги, был слишком дорог для чертежей. На памяти Керис появился новый писчий материал – бумага; правда, ее поставляли арабы, и монахи не пользовались им как изобретением язычников‑мусульман. Но и бумага из Италии стоила ненамного дешевле пергамента. А чертежный настил имел еще одно преимущество: плотник клал кусок дерева прямо на рисунок главного каменщика и вырезал нужную деталь в точном соответствии с замыслом.

Будущий мастер на коленях стоял на полу и по чертежу выпиливал из дуба колесо с шестнадцатью зубцами, хотя никаких шаблонов рядом не было. Рядом лежало другое колесо, поменьше. Фитцджеральд на минуту прервался, сложил их вместе и проверил, точно ли сцепляются зубцы. Керис видела такие колеса, шестеренки, на водяных мельницах – они соединяли лопасти мельничного колеса с жерновом.

Мерфин должен был слышать ее шаги по каменной лестнице, но, вероятно, его поглотила работа. Девушка смотрела на него, и любовь в ее сердце боролась с возмущением. С головой ушел в работу: легкое тело склонилось над деталью, ловкие пальцы сильных рук вносят выверенные поправки, лицо неподвижно, взгляд пристальный. Юноша напоминал молодого оленя, опустившего голову к воде. Вот так выглядит человек, когда делает то, для чего рожден, подумала Керис. Это сродни счастью, только больше. Он исполняет свое предназначение. И все‑таки она спросила:

– Почему ты мне солгал?

У Мерфина сорвался резец. Молодой человек вскрикнул от боли и посмотрел на палец.

– Господи. – Положил палец в рот.

– Прости. Ты поранился?

– Ничего. Когда я тебе солгал?

– Говорил, что Гризельда соблазнила тебя один раз. А на самом деле вы занимались этим несколько месяцев.

– Нет, неправда. – Он отсасывал кровь из пальца.

– Дочь Элфрика беременна уже три месяца.

– Не может быть, все произошло две недели назад.

– Однако дело обстоит именно так, по ней же видно.

– Ты что, видишь?

– Мэтти Знахарка мне сказала. Почему ты солгал?

Юноша посмотрел ей в глаза.

– Я не лгал. Это случилось в ярмарочное воскресенье. Первый и единственный раз.

– Тогда откуда у Гризельды через две недели взялась уверенность, что она беременна?

– А когда женщины могут быть уверены?

– А ты не знаешь?

– Никогда не спрашивал. В любом случае три месяца назад Гризельда была еще с…

– О Господи! – воскликнула Керис. У нее вспыхнула надежда. – Так это его ребенок. Терстана, не твой. Не ты отец!

– Думаешь? – Мерфин боялся даже надеяться.

– Ну конечно, это же все объясняет. Если бы она вдруг в тебя влюбилась, ходила бы за тобой по пятам. Но ты говорил, она почти с тобой не разговаривает.

– Думал, это потому, что я не хочу на ней жениться.

– Ты ей никогда не нравился. Просто нужен отец ребенку. Терстан удрал – возможно, после того, как она сказала ему, что беременна, – а ты рядом и, оказывается, порядочный дурак, чтобы попасться на ее удочку. О, слава Богу!

– Спасибо Мэтти Знахарке, – облегченно вздохнул Мерфин.

Девушка взглянула на его левую руку. Из пальца шла кровь.

– Да ты из‑за меня поранился! – Керис взяла его ладонь и осмотрела порез. Не длинный, но глубокий. – Прости меня, пожалуйста.

– Ничего страшного.

– Да нет. – Она сама точно не знала, что имеет в виду: порез или что‑то еще.

Керис поцеловала его руку, почувствовала на губах горячую кровь и принялась отсасывать ее из раны. Фитцджеральд закрыл глаза.

Через неделю после того, как рухнул мост, Мерфин достроил паром. Он доделывал его на рассвете в субботу, перед открытием еженедельного кингсбриджского рынка. Работал всю ночь при свечах, и Керис понимала – у него просто не было времени сказать Гризельде, что ему известно про ребенка Терстана. Девушка с отцом спустилась к реке посмотреть на чудо‑паром, когда приехали первые торговцы – женщины из ближних деревень с корзинами, полными яиц, крестьяне на телегах с маслом и сыром, пастухи с овечьими стадами.

Суконщица пришла в восторг от работы Мерфина. Паром мог принять телегу с невыпряженной лошадью, прочные перила не позволяли овцам упасть в воду. По деревянным мосткам повозки удобно въезжали на паром и съезжали. Пассажиры платили пенни, деньги собирали монахи, – паром, как и мост, принадлежал аббатству.

Интереснее всего будущий мастер придумал, как переправлять паром через реку. Он протянул длинную веревку от одного конца парома на южный берег, завел ее за столб и перебросил обратно на северный берег – там она проходила через барабан и возвращалась к другому концу парома. Барабан был соединен деревянными шестеренками с колесом, которое вращал бык: вчера Керис видела, как Фитцджеральд вырезал эти шестеренки. Зубчатые колесики приводились в зацепление рычагом, барабан вращался в любом направлении – в зависимости от того, в какую сторону двигался паром, – и не нужно было выпрягать и разворачивать быка. Керис пришла в восторг.

– Это очень просто, – отмахнулся Мерфин.

Изумление Керис лишь возросло, когда она рассмотрела подробности. Рычаг просто выводил из зацепа большое зубчатое колесо и передвигал на его место два меньших колеса, в результате чего менялось направление вращения барабана. И все‑таки ничего подобного никто в Кингсбридже не видел.

За утро полгорода пришло подивиться на потрясающую новую машину Мерфина. Керис распирало от гордости за него. Рядом стоял Элфрик, объяснял механизм всем желающим и отдавал должное работе Мерфина.

Керис недоумевала, откуда у мастера такое хладнокровие. Он погубил дверь Мерфина, что возмутило бы город, если бы не чудовищная трагедия. Избил подмастерье поленом – у того еще не сошли синяки. Сговорился со своими обманом заставить ученика жениться на Гризельде и воспитывать чужого ребенка. Парень продолжал у него работать, осознавая, что есть вещи поважнее их размолвки. Но девушка не понимала, как Элфрик мог высоко держать голову.

Паром оказался замечательным, но его было недостаточно. Эдмунд указал на тот берег – очередь из повозок и торговцев растянулась на все предместье, сколько видел глаз.

– Быстрее будет с двумя быками.

– Вдвое быстрее?

– Не совсем, нет. Я могу сделать еще одну переправу.

– Вторая уже есть. – Эдмунд кивнул в сторону.

Ян Лодочник перевозил пассажиров на веслах. Он, разумеется, не мог брать повозки, скот и требовал по два пенса. Обычно Ян с трудом наскребал себе на хлеб, дважды в день переправляя монахов на остров Прокаженных. Других дел у него вообще‑то не было. Но сегодня к Лодочнику выстроилась очередь. Мерфин кивнул:

– Ну что ж, вы правы. В конце концов паром не мост.

– Это катастрофа, – нахмурился Эдмунд. – Новости Буонавентуры нас уже подкосили. Но это… это может убить город.

– Тогда вам нужен новый мост.

– Не мне, аббатству. Аббат погиб, и никому не известно, когда они изберут нового. Нужно поторопить Карла принять решение. Я к нему. Пойдем со мной, Керис.

Отец и дочь поднялись по улице и вошли в монастырь. Большинство посетителей аббатства направлялись в госпиталь, сообщив привратнику, что им нужно к врачу, но Суконщик являлся слишком важным и слишком гордым гостем, чтобы испрашивать аудиенцию подобным образом. Аббат, конечно, хозяин Кингсбриджа, но Эдмунд – олдермен гильдии, первый среди купцов, сделавших город тем, чем он стал, и общался с аббатом на равных. Кроме того, последние тринадцать лет настоятелем являлся его младший брат. Поэтому он прошел прямо к дому аббата.

В деревянном, как и у Эдмунда, доме на первом этаже располагался большой зал, наверху – две комнаты. Кухни здесь не было, так как для аббата готовили в монастыре. Многие настоятели жили во дворцах – и епископ Кингсбриджа имел прекрасный дворец в Ширинге, – но Антоний ратовал за скромность: лишь удобные стулья, ковры на стенах с изображением библейских сцен и большой камин, создававший уют в зимние холода.

Керис и Эдмунд пришли после завтрака, когда молодые монахи работали, а старшие читали. Карл Слепой находился в зале и был погружен в беседу с казначеем Симеоном.

– Мы должны поговорить о новом мосте, – с места в карьер начал олдермен.

– Хорошо, Эдмунд, – ответил Карл, узнав его по голосу.

Приветствие не отличалось особой сердечностью, и Керис решила, что они пришли не вовремя. Суконщик не менее тонко улавливал нюансы, но всегда шел напролом. Он сел на стул и спросил: