Совестный акт

Обращаясь к самому существу совестного акта, столь простого и благодатного в переживании, но столь трудно поддающегося описанию, попытаемся установить сле­дующее.

Прежде всего, совестный долг воздвигается (иногда лучше и точнее сказать — разражается) бессловесно, как бы вырастая из иррациональной душевно-духовной глу­бины, собранной и сосредоточенной надлежащим обра­зом****. Он приходит, или как бы вторгается своим дыха­нием из священной глубины человеческого сердца, где нет обычных человеческих слов, с их общим значением, кото­рое постигается то мыслью, то воображением и которое в то же время всегда субъективно перетолковывается; в этой глубокой сфере нет обычных слов с их звучанием и интона­цией, с их ассоциативной окраской и с их логически-сти­листическими сцеплениями. Но если бы все-таки решиться говорить здесь о “словах” совести, то нужно было бы подразумевать не привычные для нас, произносимые и зву­чащие слова современности (???)*****, но те сокровенные и таинственные, логически едва уловимые, беззвучные содержания (???)******, для обозна­чения которых апостол Павел употребил эти чудесные выражения “неизреченные воздыхания” и “стенания”, с тем отличием, что “воздыхания” или “стенания”, о которых пишет ап. Павел, идут как бы от нас и поют о несвершив­шемся, недостигнутом, а совестные содержания идут как бы к нам и благовестят о состоявшихся зовах и благодат­ных решениях.

Итак, от совестного акта не следует ожидать — ни слов, ни суждений, ни изречений, ни формул. Совестный акт подобен скорее молнии, сверкающей из мрака, или мощ­ному подземному толчку, как при землетрясении. Здесь нет по-человечески раскрытой разумности, но есть как бы некий ослепительный свет, озаряющий внутренние про­странства души, от которого человек как бы мгновенно прозревает, ибо совесть есть состояние нравственной оче­видности. И в этой очевидности есть некая сокровенная, божественная разумность, которую человек может и должен пытаться перевести на язык своего земного ума; это может ему не удаться, ибо слова и мысли, которыми он будет при этом пользоваться, будут его, человеческие, субъективно использованные слова и мысли, привнесен­ные им в позднейшем порядке. Совестный акт “гласит” не звуками, не словами и не понятиями, и кто приписывает ему этот “язык”, тот вряд ли когда-нибудь испытал его в действительности. Рационалистическое облачение ему не присуще. Он дает разумное, определенное и очевидное, но не на языке человеческого языка и мышления.

Совестный акт состаивается в душе и проявляется в ней в виде могучего позыва к совершенно определенному нравственному поступку (или образу действий). Условим­ся называть аффектом пассивно страдающее чувство, судорожно завернувшееся в себя и ушедшее в виде не­коего “заряда” в глубину души, а эмоцией — активное чувство, разряжающееся, вырывающееся из судороги и из плена, наподобие душевно-вулканического извержения. Тогда мы сможем установить, что совестный акт в своем сильном и свободном проявлении подобен не аффекту, а эмоции, не пассивно стонущему душевному заряду, а активно вырывающемуся душевному разряду. Чем сво­боднее он проявляется, чем шире открыты ему ворота серд­ца, чем меньше препятствий на его пути воздвигнуто повседневным сознанием*, тем определеннее, тем силь­нее, тем непреодолимее оказывается этот порыв, идущий из душевно-духовных недр, тем непосредственнее он обыч­но переходит в поступок. Этот позыв или порыв к совершен­но определенному нравственному действию испытывается нередко как чувство, как эмоция. Однако дело не сводит­ся здесь к одному чувству. Этот порыв есть настолько же волевое состояние. Совестный акт есть с чисто психологи­ческой точки зрения акт эмоционально-волевой. Это есть как бы глубокий и искренний разряд аффекта в эмоцию и в то же время разряд поддонной волевой силы, приемлющей жизненно-нравственное решение.

Разряжающийся здесь аффект мог бы быть описан как аффект молчаливой духовной любви** и в то же время как разряд воли к нравственному совершенству, который, быть может, долгое время сосредоточивался в поддонной глубине сердца и, наконец, разрядился или разразился в описанном нами совестном акте. Бывает так, что эта глу­бокая аффективная концентрация происходила сама со­бою в глубине души, так что человек даже и не знал о ней, и не замечал ее. Но бывает и так, что человек ощущает в себе этот накапливающийся заряд чувства и воли, смутно постигая его значение и предчувствуя его дальнейшую судьбу. И не раз уже на протяжении его жизни луч нрав­ственной очевидности, озарявший его душу на мгновение, как бы бесследно исчезал в этой безмолвной тишине серд­ца, или слеза умиления, любви, благодарности, как бы без­действенно скатившаяся по его лицу, духовно впиты­валась в эту таинственную почву. Все сосредоточивалось там: и зрелище чужих, неутоленных страданий, и правед­ный гнев на безнаказанного насильника, и вздохи “уни­женных и оскорбленных”, и порыв бессильного раскаяния при мысли о непоправимом злом поступке, и радость про­щения и примирения, и все — “до сухой слезинки, выпла­канной во тьме беззвучной...*. Все лучи нравственного чувствования и видения, приходящие из внешнего и внут­реннего опыта, концентрировались там в единый мощный фокус; все сердечные раны и судороги от этих ран, послан­ные жизненным опытом, как бы напрягали там одну аффек­тивно-волевую пружину, которая долго ждала своего ча­са и, наконец, дождалась. Нужды нет, что сам человек не знал об этом: Дух совершал в нем свое дело. Все, что с ви­ду “исчезало”, на самом деле отнюдь не погибало. В бес­сознательной бездне сердца происходило не бесследное исчезновение, а накопление, концентрация и перегорание. И вот совестный акт есть разряд этого духовно-аффективного заряда или как бы воспламенение этого накаливше­гося угля, или как бы порыв этой скрытой энергии духа, или обнаружение накопленного клада. Совесть вступает в жизнь как разряд неутоленной духовной любви, как воля к нравственному совершенству, как порыв к действию, до­стойному Бога и возводящему к Нему через уподобление Ему**.

В тот миг, когда акт совести состаивается, человек ока­зывается не в состоянии решить, что это — его собствен­ный акт, разряд и порыв или же в нем проявляется некая таинственная, сверхчеловеческая, Божественная сила; может быть, и то, и другое сразу. Но в этот миг человек совсем и не рефлексирует, не наблюдает и не задается та­кими вопросами, он не расколот душевно, он целен, един, непосредствен и как бы потерян в совестном акте. В этот миг жизнь его состоит в том, что он чувствует, как эта сила схватила его, потрясла, опалила и вот гонит его как бы неким духовным, необоримым ветром к такому-то, со­вершенно определенному нравственному поступку или образу действий, может быть, прямо бросает его в этот са­мый поступок,.... в этот миг он переживает этот поступок как нечто абсолютно необходимое и единственно возмож­ное. Он не размышляет над ним, ему нечего взвешивать и соображать; он не колеблется — поступает, действует. Он действует так, что сам чувствует себя в этом абсолют­но необходимом поступке совершенно свободным; и он в этом не обманывается, ибо совесть есть один из вернейших путей к внутренней, духовной свободе*. И в этот “един­ственно возможный” поступок свой он вкладывает цели­ком всю свою душу, он как бы до краев наполняет этот поступок своим присутствием в нем. Это не есть “навязан­ный” ему поступок, предписанный чуждою силою. Нет — это его собственный поступок, которому он всецело и от­дается. Он не может иначе поступить и не хочет иначе по­ступать, а сердце его полно непоколебимой уверенностью, что он и не должен и не смеет действовать иначе. И по­этому, когда он впоследствии мысленно возвращается к этому мигу, — он убеждается, что он иначе не мог хотеть, иначе не хотел бы мочь и не смел поступать иначе. Высший закон совпал с желанием его сердца. Он сам и некая та­инственно-священная Высшая Сила, дыхание которой он мысленно осязал в глубине своего сердца, хотели одного и того же: именно того, что он совершил. Так что он, совершая, был прав перед законом этой Божественной си­лы, с коей он стал тогда в некое трепетное и блаженное единение.

В такую минуту человек может отдать все свои день­ги ближнему, чтобы спасти его из беды, прыгнуть в омут, чтобы спасти утопающего, громко исповедать поруган­ную и запрещенную истину, не помышляя о том, что исповедничество может стоить ему жизни. В такой миг некий король снял свою шубу и завернул в нее замерзающего нищего. В такой час Петр Великий спасал утопающих на Лахте. В такие часы гордец побеждает свое тщеславие и самолюбие и идет к врагу, чтобы примириться с ним. Это час милосердного самаритянина, который даже не чувст­вует себя “жертвующим”, ибо “жертва” его растворилась в потоке искреннего сострадания. И тот, кто переживал такие состояния, тот знает, что здесь нет также ни “дол­га”, ни “обязанности”. Ибо долг как бы исчез в правед­ном и целостном волении, он переплавился в доброй воле и не противостоял ей тогда, и не противостоит ей и теперь. И обязанность, как таковая, совсем не появлялась на го­ризонте души; была лишь одна свободно признанная необ­ходимость, не расщеплявшаяся на “обязанность” и “вле­чение”. Все утонуло во вдохновенном порыве — свободы и любви...

Кто пережил совестный акт хотя бы один-единствен­ный раз и совершил вытекавший из него поступок, тот никогда не поверит, будто слова “проклятый долг” и “тя­желая обязанность” обозначают высшую доступную человеку нравственную ступень. Правда, нет никакого сом­нения в том, что из двух возможностей “исполнить свой долг” и “не исполнить долга” — предпочтительнее пер­вая. Если есть долг и ты его испытываешь и удостоверил, то сделай все возможное, чтобы его выполнить. Но надо помнить, что самое “чувство” долга и самая “идея” дол­га появляются только тогда, когда живое хотение человека не сливается с содержанием долга, противопоставляет себя ему и настаивает на своем. Идея долга выражает такое положение дел: “я должен совершить нежеланное”, а “хотел бы совершить недолжное”. Именно вследствие этого “долг” становится “проклятым долгом”, а “обязан­ность” испытывается как “тягостная обязанность”. Но вот человеку доступно некое высшее состояние: когда долг исчезает в свободном и добром хотении совести, когда он тонет в потоке живой любви, текущем из совестного акта.

Тогда долг означает только остаток практически не по­бедившего совестного зова. То, чего хотел совестный акт в его любви к Богу и ближнему и в его воле к нравствен­ному совершенству и что не осуществилось, то в дальней­шем испытывается как “должное” и “обязательное”. И тогда оказывается, что за этим “должным, но неосу­ществленным” скрывается совесть в форме “укора” или “упрека”, вызывая душевную муку и внутренний раскол... Но если выйти из этого раскола и выслушать этот упрек совести до конца, то тотчас же окажется, что совестный акт вновь вырастает и развертывается из этого укора: ибо смысл укора сводится именно к тому, что совесть им и через него звала человека к себе, в свою священную глу­бину, к блаженству доброй и целостной воли. Кто может, тот пусть спешит отдаться этой блаженной цельности и совершить “должное” по доброй воле и из свободной люб­ви. Ибо так и только так одолеваются укоры совести: им надо внять, их необходимо “выслушать” до конца и по­ступить согласно им: и только тогда они вернут свободу, покой, цельность и равновесие страждущей душе. Но тог­да и долг утонет в стихии совести, и если появится, то уже не как “проклятый”, а как желанный и благодатный.

При таком понимании совестного акта устраивается то мнимое “наблюдение” скептиков, согласно которому со­весть якобы “говорит” всем людям различное, каждому свое, так что о единой совести будто бы нельзя и гово­рить. Совесть, утверждают такие скептики,— не одна; она субъективна; у каждого человека — своя совесть, которая и несет ему иное, своеобразное совестное со­держание, требуя от него других поступков. Показания со­вести у разных людей якобы не совпадают, а иногда и прямо противоречат друг другу...

Это мнимое “наблюдение” и этот скептический вывод выдвигают люди, которые, по-видимому, никогда сами не переживали совестного акта или же переживали его в искаженном и урезанном виде. Это обнаруживается с не­сомненностью, как только они переходят от общих скепти­ческих замечаний к наглядным примерам: совесть, ока­зывается, требует от одного, чтобы он “любил своих вра­гов”, а от другого, чтобы он, наоборот, “снимал с них скальпы”; совесть говорит одному: “падающего поддер­жи”, а другому: “падающего толкни”, и т.д. и т.п. При­меры эти обнаруживают с очевидностью, что эти скепти­ческие “наблюдатели”, наблюдая человеческую жизнь, не заметили нравственного строения и своеобразия со­вестного акта и сочли возможным приписать совестному источнику любой совет и любое правило, выдвигаемое людьми по любому поводу. Человеческое сознание знает много “правил” и “советов”, которые совсем не связаны с совестью и никакого отношения к нравственному изме­рению поступков не имеют. Поэтому исследователь обя­зан прежде, чем относить какое-нибудь “правило” к со­вести, испытать внутренно совестный акт как таковой, хо­тя бы уже для того, чтобы на нити его “ученого наблюде­ния” не оказалось фальшивых жемчужин. Тот, кто хочет наблюдать проявления совести у разных людей и народов, должен сначала прочувствовать до дна и продумать явление совести, чтобы не приписать ей, напр., воинских обычаев (вроде скальпирования) или правил приличия, предписаний полицейской власти, бытовых советов Молчалина, мнений Чичикова и повадок Гарпагона⁶⁴. Но такова уж судьба всех скептиков и нигилистов: они хотят писать о духе, не испытав его и не ведая его, и не подозревают того, что их ждут самые жалкие недоразумения. Вступая в сферу духа, они не создают ничего, кроме пустой и мерт­вой, иногда диалектически заостренной схоластики, ибо они судят вне духовного опыта и помимо его и отвергают все, что остается им предметно известным; но именно по­тому все то, что они могут высказать в этой области, мо­жет “иметь значение” только для того, кто сам лишен это­го опыта и все-таки пытается судить и рассуждать...

В противоположность всему этому надо установить, что совестный акт, если только он верно пережит и осу­ществляется сполна, несет всем людям однородные со­держания и ведет их в одном и том же направлении. Это не следует, однако, понимать в том смысле, что он ведет всегда и всех людей, как бы различны и сложны ни были их жизненные положения, к совершению одного и того же, однообразного, как бы штампованного поступка. Если бы кто-нибудь стал утверждать это, то он обнаружил бы только, что он никогда не переживал совестного акта и что он представляет его себе наподобие юридического за­кона, выраженного в общих логических формах и потому склонного уравнивать всех обозначенных в законе лю­дей. А между тем совестный акт, в отличие от всякого фор­мального закона, имеет в виду не общее всем людям, а индивидуальное состояние одного человека; он не уравни­вает людей, а зовет каждого отдельно к осуществлению всего добра, которое ему доступно, и всей справедливости, которая причитается от него другим людям. Если бы все люди стали жить по совести, то они совсем не начали бы делать “одно и то же”, хотя все начали бы действовать в едином направлении, ибо совесть несла бы им всем одно­родные содержания. А это означает, что совесть есть на­чало не механическое, а органическое, не уравнивающее, а распределяющее, не мертвящее, а творческое, не рас­судочное, а любовно-художественное*.

Кто однажды имел это счастье** — пережить сполна совестный акт, т. е. не только воспринять его зов и луч, но и отдаться ему и совершить из него поступок, тот ни­когда не забудет этого события своей жизни. Это со­бытие состоит в том, что он в этот миг достиг блаженного единства, душевно-духовной цельности в своем собствен­ном существе и притом, что важнее всего, цельности в добре. Он не распался в душе своей на “требовательного господина” и “непокорного, ленивого раба”, но утратил тягу к непокорности и лени и перестал быть рабом; он сам стал господином, а господин перестал быть требователь­ным, и господин, коему не противостоит более раб, стал впервые свободным и вдохновенно-радостным.

Но этим событие не исчерпывается; это только — лич­ное преддверие к сверхличному обстоянию. Ибо в совест­ном акте человек ощутил радостную близость к Богу. В са­мом себе, в священной глубине своего вдохновенного и трепещущего сердца он почувствовал подлинное, живое дыхание Божие, веяние Духа Святого и — почувствовав его — свободно и радостно предался ему, не “покорился”, как раб покоряется чужому велению, а предался как свой своему, чтобы утратить себя в единении с Ним; он стал не “орудием” Его, а, хотя бы на краткий миг, живым яв­лением Его воли. Ее вдохновенным воплощением; он це­лостно возжелал из Его желания и с блаженством осу­ществил Его волю как свою собственную. И, может быть, теперь впервые ощутил, что значит прошение: “да бу­дет воля Твоя”...

Возможность пережить это, хотя бы раз в жизни, столь драгоценна для человека, а действительное переживание этого события, этого целостного единения своего су­щества с волею Божиею настолько значительно во всей его жизненной судьбе, что совестный акт должен быть от­несен к самым чудесным дарам Божиим, которые даны человеку. Этот акт уводит человека вглубь — к тому, что должно быть обозначено как его собственная субстан­ция, с которой он как бы воссоединяется, а без этой духов­ной субстанции (или “самосути”) каждый из нас пре­вращается в бессвязное множество пустых случайностей или в медиума собственных страстей и чужих влияний, как бы в ворох бумажных клочков, носимых туда и сюда по воле исторического ветра. Можно было бы сказать, что каждый из нас, бесспорно, имеет существование, но истинное бытие мы приобретаем только через духовную любовь и через совестный акт. Вот почему гениальный Карлейль мог сказать: “совесть есть самая сущность всех действительных душ, как великих, так и малых”... Это мож­но было бы выразить и так: совестный акт создает в че­ловеке как бы алтарь его жизни, место его одиноких мо­литв и благих решении.

Таким образом, верное и целостное переживание со­вестного акта становится в жизни человека неким пе­реломным пунктом. До этого мига человек был как бы проб­лематичен во всем своем существовании; в этот миг он за­кладывает твердую основу своего характера. Отныне он знает, куда он сопричислен и “чей он”; он увидел, к чему он призван, и убедился в этом; его духовное достоинство полу­чило свое утверждение и несомнительную подлинность; он научился духовному самоуважению. Отныне он созрел к внутренней свободе* и носит в себе ее живой критерий. Тем самым он проложил себе открытый путь и к полити­ческой свободе** и понял те опасности, которые она несет “бессовестным” людям. Если он доселе не знал, что есть вера, как она возникает и чем она удостоверяется, то те­перь он приобрел живой и священный опыт в сфере духов­ной любви и духовного единения с Богом и знает отныне, куда ему надлежит обратиться при возникновении ре­лигиозного сомнения, своего или чужого, и на что он может опереться. Тот, кто хоть один раз в жизни пережил со­вестный акт, но только верно и до конца, т.е. до поступка включительно, у того уже имеется духовный камень, на котором он может строить. И если он доселе, как “просве­щенный” или “секуляризованный” человек, не мог найти подхода к Евангелию и христианству, то теперь он нашел этот подход и притом на всю свою жизнь, и ему остается позаботиться только о том, чтобы не потерять этот под­ход и чтобы сделать его всегда доступным для себя и для Других.

Можно себе представить, что все это изложенное здесь учение о совестном акте покажется кому-нибудь “нравст­венным преувеличением”, а потому чем-то “отпугиваю­щим” и “нежизненным”: “совестный акт” — скажет и по­думает иной трезвый реалист — вряд ли доступен прос­тому и обыденному человеку; он по плечу разве только пра­ведникам, у которых от праведности исчезают всякие свя­зи с жизнью, ибо жизнь человеческая строится не на пра­ведности, а на живом движении инстинктивного своеко­рыстия и на живом сплетении противоборствующих лич­ных и массовых интересов; жизнь не нуждается в совест­ном акте, а совестный акт неизбежно отвергает и раз­рушает нормальную жизнь”...

После того, что нами уже вскрыто***, это суждение не заслуживает подробного опровержения: жизнь человече­ская, а особенно духовная культура, строится на взаим­ном уважении и доверии людей, на чувстве собственного достоинства, на чести, служении, внутренней свободе и дисциплине, а источником всего этого является вера в Бога и совестный акт. Это уже вскрыто нами и показано. И теперь мы можем добавить к этому еще одно общее соображение.

Совесть светит людям не только в момент совестного акта, но и всю жизнь после него. И чем ранее ребенок пере­живает его до конца, хотя бы всего один раз, тем лучше. Свет совестного акта имеет свойство не угасать и тогда, когда по внешней видимости огонь его померк и не горит более; люди не представляют себе, во что бы превратилась их жизнь, если бы совесть угасла в них до конца и на­веки, подобно тому, как они не воображают себе того вселенского мрака, который окутал бы нас, если бы солн­це угасло навсегда, ибо теперешние наши ночи не дают нам настоящего мрака кромешного, а живут закатившимся солнцем. Пусть человеческая жизнь редко осуществляет совестный акт во всей его силе и славе; она все же остается пронизанной его зовами, его отсветами, его укорами, его обетованиями. Пусть люди суть существа житейского компромисса: эти компромиссы не компрометируют их до конца, пока в глубине сердца жива совесть. Пусть люди жадны, жестки и грешны, но Господь повелевает “солн­цу” светить и для праведных, и для грешных. И часто, очень часто человек не сознает мотивов своего поступка, не отдает себе отчета в том, какое влияние на него имеет совесть и до какой степени он, падая и уже пав, спасен и пригрет ее незримыми лучами.

Дело не в том, чтобы все люди стали праведниками; и неизвестно, осуществится ли и когда — это неправдопо­добное блаженство. Дело в том, чтобы каждое новое поколение расчищало в себе внутренние пути, ведущие к совести, и держало бы открытыми те священные ворота, за которыми она скрывается. Ибо бессовестное поколе­ние, если оно придет когда-нибудь, погубит жизнь человека и его культуру на земле.