Тренировки

Все эти дни я предавался горьким мыслям. Чем бы я ни занимался, о чем бы ни думал, я вновь и вновь возвращался к одному и тому же: я разоблачен. Правда, пока все шло гладко, отношение ко мне не изменилось, но я с минуты на минуту ожидал трагического финала. При каждом вызове к Гюберту кровь приливала к го­лове и сердце начинало стучать. Каждый раз я ждал, что он посадит меня против себя и со свойственным ему холодным спокойствием предложит объяснить биогра­фические несоответствия.

Как ни странно, я почти не думал о собственной судьбе, меня волновало и бесило, что проваливается дело, что по моей вине сорвана важная операция, со­рвана глупо, по легкомыслию. Угнетало чувство стыда перед товарищами.

Я часто встречался с Гюбертом. Три раза он возил меня в своей машине на аэродром. На его глазах я со­вершал «пробные» прыжки и «осваивал» парашютный спорт. Убедить Гюберта в том, что я никогда до этого не имел дела с парашютом, не составило никакого труда. Я относился к учебе так, как относился бы к ней человек, еще не совершивший ни одного прыжка. При­творяться не приходилось. Имея за плечами добрую дюжину прыжков, выпавших на мою долю и так непо­хожих друг на друга, я считал и считаю по сей день, что каждый новый прыжок – это шаг во что-то новое и что привыкнуть к прыжкам, как, допустим, можно при­выкнуть к метанию гранаты, или вождению машины, или верховой езде, очень трудно, почти невозможно. Парашют – это особый вид спорта, и каждый новый прыжок, по-моему, правильно считать первым прыжком.

Я прыгнул четыре раза: два днем и два ночью. Пер­вый раз прыгнул «пустым», то есть без груза, второй – с радиостанцией и солидной пачкой бумаги, заменявшей деньги.

После четвертого прыжка Гюберт сказал:

– Теперь я за вас спокоен. В наши годы не все идут на прыжки так уверенно.

Но я-то не был спокоен. У меня из головы не выхо­дил Курков. Мне казалось, что Гюберт играет со мной, как кошка с мышью. По вечерам одолевала тоска. Я не знал, что думать, старался уйти от тревожных мыслей и держать себя в руках, но это было нелегко.

Однажды в полдень Гюберт вызвал меня к себе. И опять я шел к нему в страшном напряжении, бегло перебирая в голове десятки подготовленных вариантов. Но когда начался разговор, я едва сдержал вздох об­легчения.

– Прыгать вам придется, – объявил он, – на от­резке Орел – Тула, недалеко от станции Горбачево. Вот здесь. – И он показал место на разложенной перед ним карте. – Смело выходите на станцию. Там вас встретит Курков.

«Опять Курков», – мелькнула тревожная мысль.

Гюберт объяснил, что подлетать ближе к Москве, по его мнению, было бы рискованно. Чем ближе к столице, тем сильнее зенитный огонь и больше шансов оказаться подбитым.

– А как Доктор? – поинтересовался я. – Он при­едет?

– Доктора ждать не будем, – ответил Гюберт. – Лечение его затягивается.

– Когда я полечу?

Гюберт ответил неопределенно:

– На этих днях, – и тут же добавил: – Завтра Кольчугин везет меня на охоту.

На этом мы расстались.

Настроение мое, хоть внешне все шло гладко, не улучшилось. Я прошел к себе и стал раздумывать над текстом телеграммы на Большую землю. Я знал, что Фома Филимонович найдет повод заглянуть ко мне.

Телеграмма Решетову и Фирсанову должна быть предельно короткой и ясной. Надо предложить им оста­вить Криворученко и радиста здесь, в тылу, и доуком­плектовать группу двумя товарищами из местных под­польщиков. Об этом был уже разговор и с Кривору­ченко и с Кольчугиным. Я считал, что не следует вы­пускать из поля зрения «осиное гнездо». Группа должна держать связь с Фомой Филимоновичем, а он, по мере сил и возможности, будет обеспечивать ее необходимой информацией.

Я составил телеграмму, закодировал ее и, свернув трубочкой листок бумаги, спрятал в стенную щель.

После обеда ко мне зашел сияющий Фома Филимо­нович. В руках у него была длинноствольная, централь­ного боя двустволка.

– Ну-ка, смотрите, господин хороший, – обратился он ко мне, подавая ружье. – Маракуете в этих делах?

В этой комнате старик неизменно обращался ко мне на «вы».

Я взял ружье. Это был курковый, вполне исправный «Франкот» двенадцатого калибра. Я попробовал за­твор, курки, прикинул ружье несколько раз к плечу и сказал:

– Стоящая штука...

Старик рассказал, что по распоряжению Гюберта комендант Шнабель дал ему на выбор пять ружей: «Чеко», «Зауэр», «Питтер», «Браунинг» и «Франкот». Фома Филимонович остановился на последнем. Он уже успел пристрелять ружье с различных дистанций по разным мишеням и остался доволен.

– Кучно кладет, – хвастался дед, любовно погла­живая ружье. – Видать, убойное... С таким подранков не будет.

Я вынул телеграмму и отдал ему. Он зажал ее в кулак и подмигнул мне. В коридоре он тихо сказал:

– Опять ты что-то сумной. Вызнал что-нибудь новое?

Я отрицательно покачал головой.

– Все будет хорошо. Поверь мне. У меня сердце – вещун.

Я заглянул в глаза Фомы Филимоновича: его му­чила та же тревога, которую я не мог скрыть от него. И он же успокаивал меня...

С рассветом состоялся торжественный выезд Гю­берта на охоту. Как всегда в таких случаях, все обита­тели станции были на ногах. Шли сборы. Фома Фили­монович бегал по двору и хлопотал. Ему предстояло держать экзамен, значение и последствия которого в то время не могли предвидеть ни я, ни тем более он.

Я волновался за Фому Филимоновича, пожалуй, не меньше, чем он сам.

Охотничий задор молодил старика, он бегал впри­прыжку от склада к кухне, от кухни в свой закуток, от­туда – в дежурную комнату.

Около восьми утра все высыпали во двор. К крыльцу дома Гюберта Кольчугин подвел под уздцы лошадь, впряженную в широкие просторные сани с плетеной кошевкой.

– Дичь-то будет? – окликнул я старика.

– Цыплят по осени считают, господин хороший, – отозвался он.

За спиной у Фомы Филимоновича висело ружье. Опытной, привычной рукой он подтянул супонь на хо­муте, поправил чересседельник.

Из дома вышел Гюберт в охотничьем костюме. Ко­мендант подал ему лыжи. Он тотчас встал на них и принялся пробовать крепления, пританцовывая на месте.

На лыжи встали и солдаты, сопровождавшие гауптмана, с автоматами, обвешанные гранатами.

В сани укладывали мешки, охотничьи сумки, ружья в твердых футлярах, продукты, термосы с горячей пи­щей и кофе, кружки.

Лошадь ярко-рыжей масти, с белой проточиной на лбу и большой седловиной на спине не внушала мне особого доверия. Я критически оглядывал ее. Костля­вый зад, тощие, с выпирающими ребрами бока и понурый вид как бы говорили о том, что это жалкое существо только случайно забыто смертью.

Фома Филимонович как бы угадал мои мысли и бод­ро заявил, похлопав лошадь по крупу:

– Стоящая коняга! Такая не подведет!

– Дурень старик, из ума выжил! – промолвил Похитун и, подойдя к Фоме Филимоновичу, сказал ему что-то на ухо.

– Хорошо считать зубы в чужом рту, господин хо­роший! – огрызнулся дед. – А ты посчитай в своем!

Похитун прокашлялся и ничего не ответил. Ему по­дали огромный овчинный тулуп, позаимствованный в караульном помещении, и он натянул его поверх шинели.

– Трогать! – скомандовал Гюберт.

Часовой распахнул ворота. Похитун неуклюже плюх­нулся в сани, и под его тяжестью в мешке что-то хру­стнуло.

– Пьяный, что ли? – спросил Гюберт.

Похитун промолчал и поднял воротник.

– Он и трезвый-то недотепа, прости господи! – в сердцах бросил Фома Филимонович, уселся на передок, взялся за вожжи, круто повернул коня и тронул.

За санями на лыжах пошли Гюберт и автоматчики. Весь гарнизон повалил со двора, провожая охотничью процессию.

– Ни пуха ни пера! – крикнул я вдогонку.

Мне никто не ответил. Узкая, малонаезженная до­рога врезалась в завьюженный лес, и сани уже скрыва­лись за деревьями.