Опять парашютист

Чем успешнее шли мои дела, тем осторожнее я дей­ствовал.

Наибольший успех – установление связи с Семеном Криворученко и приобретение такого союзника, как Фо­ма Филимонович. Объяснение в бане окончательно и прочно определило наши отношения.

Теперь я был не один. Это и облегчало, и осложняло мою роль. Ведь известно, что самым уязвимым местом разведки является связь. История давала много приме­ров тому, как иногда блестящие, талантливые развед­чики, отличавшиеся безумной смелостью, отвагой, умом и профессиональным умением, бесстрашно проникавшие на неприятельскую территорию или в чужую страну и успешно бросавшие там якорь, гибли именно «на связи».

Они проваливались в большинстве случаев при встре­чах со своими помощниками, со старшими, с содержате­лями явочных квартир, со связными, курьерами.

Памятуя об этом, я объяснил Фоме Филимоновичу, что обо мне и моей задаче не должен знать никто из его товарищей по подполью. Я строго-настрого преду­предил его не расшифровывать и Криворученко. И то и другое не вызывалось никакой надобностью.

Очередную встречу с Криворученко я отложил. Она нужна была позарез, но я все-таки отложил ее. Я знал, что она не уложится, как в прошлый раз, в несколько минут, что я должен буду выслушать Семена, должен буду написать несколько донесений для передачи на Большую землю, уговориться о способах дальнейшей связи. На все это потребуется время и, главное, совер­шенно безопасное место.

Меня выручил Фома Филимонович. Он предложил к моим услугам для встречи с Криворученко свои, как он выразился, – «купецкие хоромы». Он заверил меня, что числится у оккупантов не на плохом счету, а потому я могу не тревожиться. Оставалось решить вопрос со вре­менем.

Я не хотел идти в город с Похитуном. На этот раз он явился бы для меня помехой. Я мог бы пойти один, как уже ходил не раз, но решил полностью обезопасить себя и изобрести удобный предлог. Мало ли что может случиться? А вдруг я понадоблюсь Гюберту? Вдруг меня начнут искать? Я хотел быть твердо уверен, что ничего подобного не произойдет.

Наконец предлог был найден. Помог случай.

Я отправился в город, чтобы предупредить Семена и оставить понятный одному ему знак. Ведь он ожидал встречи через три дня, а минуло уже несколько раз по три. Меня сопровождал Фома Филимонович. Вернее, он не сопровождал, а наблюдал за тем, чтобы никто не вздумал следить за мною. Я шагал по улицам, а он за мною следом, выдерживая определенную дистанцию. Я раздумывал над тем, как лучше организовать встречу с Семеном, и вдруг услыхал странно знакомый голос. Что-то зашевелилось в моей памяти. Голос раздавался сзади, и тот, кому он принадлежал, шел не один, а с кем-то в компании. Я убавил шаг, силясь припомнить, где я мог слышать этот голос. До моего слуха долетали смешки, обрывки фраз. Но память отказывала.

Будто невзначай я уронил сигареты из пачки, чтобы, подбирая их, взглянуть на обладателя знакомого го­лоса. Но мой маневр предупредили:

– Эй, любезный! Из вас что-то сыплется...

Я быстро обернулся, сделал шаг назад и почувство­вал, будто горячий туман заволакивает мне глаза. Я увидел... Проскурова! Парашютиста Проскурова, схва­ченного и расстрелянного Гюбертом, неизвестного лей­тенанта Советской Армии, из-за которого так долго и мучительно страдала моя душа. Разум отказывался признать это, но факт был налицо. Передо мной был Проскуров: те же рыжие волосы, спадающие завитками на лоб из-под шапки-кубанки, тот же сухой блеск в глазах. Значит, он жив! Значит...

И только сейчас я сообразил, как ловко меня одура­чил Гюберт. Хотя, что значит одурачил? Правильнее ска­зать – пытался одурачить.

Но нужно отдать справедливость – инсценировку он провел превосходно: крик в лесу, стрельба, картина до­проса, страшная ночь в моей комнате... Да и Проскуров сыграл свою роль блестяще. Так блестяще, что не вы­звал у меня даже намека на подозрение.

Проскуров прошел мимо в компании двух полицаев и одного высокого человека. Меня он, к счастью, не узнал. Этому, очевидно, помешали отросшая бородка и спущенные уши шапки-ушанки.

Я замедлил шаг, не теряя из виду Проскурова, и дал сигнал Фоме Филимоновичу приблизиться.

– Видишь, пошли трое? – спросил я старика, когда он пошел почти рядом со мной.

– Вижу.

– Надо обязательно узнать, кто этот, в серой ку­банке.

– А я знаю, – ухмыльнулся дед.

– Кто?

– Наклейкин, предатель, в гестапо работает... диферентом каким-то.

– Референтом?

– Во-во... А что случилось, душа моя? Долго его в городе не видать было, а теперь вот выполз откуда-то.

– После, отец... Теперь сворачивай направо и гляди в оба.

Я вынул из кармана уголек...

На другой день, сейчас же после завтрака, я загля­нул в клетушку Фомы Филимоновича на Опытной стан­ции. Клетушка была пришита к глухой стене бани. И старик именовал ее своим «закутком». Фома Филимонович, сидя на чурбаке, накладывал кожаную заплатку на валенок.

– Вишь, – пожаловался он, тыча пальцем в боль­шую дыру в заднике валенка, – каши просит.

В руке он держал шило, а в зубах конец дратвы. Он примеривал лоскуток кожи то одной, то другой стороной, пока не приладил его наиболее удачно.

В закутке аппетитно пахло стариковским горлодером. В маленькой железной печурке потрескивали охвачен­ные огнем березовые чурбачки.

Здесь можно было разговаривать без опасений быть подслушанным.

– Ты знаешь, где живет Наклейкин? – спросил я старика.

– Знаю. В доме, где пекарня... Насупротив биржи. Как раз насупротив. А что?

Мне пришлось коротко рассказать Фоме Филимоновичу историю моего знакомства с Прескуровым.

Он выслушал, поцокал языком и сказал:

– Не след тревожиться... не след. Мы нащиплем из него лучинки.

– Нет, нет. Ни в коем случае! – запротестовал я.

– Это как же? Такого стервюгу? Ты знаешь, что он людей ни в грош не ставит? Людям хоть в петлю от него лезь? Обличье у него соколье, а сердце воронье. Подлый человечишка, трухлявая душонка в нем. Губит людей, как короед древесину. Насобачился на предательстве. И вокруг внучки вертелся, как бес перед заутреней.

– Вокруг какой внучки?

– Вокруг моей, какой же еще? Увидел ее и прямо дыхнуть не дает девке, лезет ей в душу, как бурав в доску... Пристает с ножом к горлу. И еще грозит: «Не пойдешь, так отправлю тебя вместе с батькой на кудыкалку». А что такое «кудыкалка», мы уже знаем. А он может, подлец! Он около начальства вьюном вьется.

– А другой кто, высокий?

– Дрянь... Переводчик гестапо. Давно до него до­браться надо.

У меня окончательно созрел план. Я доказал Фоме Филимоновичу, что расправа с Проскуровым меня не устраивает.

– Можно сделать так, что они сами его уберут, – заверил я старика. –Уберут в самое короткое время, да еще так, что его днем с огнем не сыщешь.

Кольчугин согласился. А вечером я напросился на прием к Гюберту. Я доложил ему, что, гуляя по городу, встретил весьма интересную личность.

– Мы встречались до войны. Он этажом ниже жил, отдельную квартиру занимал. Я его узнал, а он меня нет. Если память мне не изменяет, он офицер НКВД. Потом уехал на границу служить, в пограничные войска.

Гюберт встал. Я понял, что он очень заинтересован и взволнован.

– Что вы предлагаете? – спросил он.

– Предлагаю выследить его.

– Что вам нужно для этого?

– Только ваше согласие.

– А люди?

– Боже упаси! – с легким испугом возразил я. – Никаких людей. Я выслежу его сам.

– Уверены?

– Не вижу в этом ничего сложного.

– Я разрешаю вам лично задержать его, – сказал Гюберт, вынул из ящика стола маленький маузер и подал мне. – Понятно?

Я кивнул головой, но тут же счел нужным спросить:

– А куда его доставить?

– Только сюда.

– Ясно. Если надо будет, прибегну к помощи полиции... Тогда разрешите мне завтра остаться без обеда и покинуть станцию сразу после занятий.

Гюберт холодно улыбнулся:

– Если это не отразится на вашем здоровье.

Я тоже позволил себе улыбнуться в присутствии гауптмана, сунул пистолет в карман и вышел.

21. «ВНИМАНИЕ! СЫПНОЙ ТИФ!»

Тропинкой в один след, проторенной в снегу, я шел в город. У домика на окраине, где когда-то я увидел «кепку», сидел Фома Филимонович. Я прошел мимо него как незнакомый человек.

Вечерний сумрак все плотнее прижимался к строе­ниям города. Улицы были заметены снегом. На тротуа­рах – сугробы, и никто не расчищает их: нет хозяина в городе, нет хозяйской руки. Оккупантам не до уборки улиц, они заняты другим. Каждый день идут составы на запад, в Германию. Увозится даровая рабочая сила на подневольный, каторжный труд. Люди сгоняются из окрестных деревень, их хватают в городе, периодически устраиваются облавы. Кругом идет ничем не прикрытый грабеж. Увозится все, что имеет хоть какую-нибудь ценность: древесина, железный лом, кровельное железо, зерно, фураж, скот, кирпичи, рельсы, стекло, сырая не­обработанная кожа, медь... Доламывается и растаски­вается то, что чудом уцелело от огня, снарядов и бомб...

Криворученко был уже там, где ему надлежало быть в это время. Он стоял и читал наклеенную на заборе газету. Я прошел мимо, подал условный знак следовать за мной и направился дальше.

Фома Филимонович топтался на перекрестке с кисе­том в руках и держал в руках цигарку. Когда он заку­рил и от этой сверхмощной цигарки пошел дымок, я понял, что все идет благополучно и никакого «хвоста» за мной нет.

Старик пустил для ясности два-три густых облачка и пошел налево. Я последовал за ним, а за мной – Кри­ворученко.

Потянулся высокий, покосившийся деревянный забор. Фома Филимонович протиснулся сквозь щель и исчез. Впереди никого не было. Темнота уже плотно заволакивала улицу. Я дошел до щели и тоже протиснулся в какой-то двор. Я лишь успел мельком взглянуть на немецкую надпись на заборе около щели: «Ахтунг! Флекфибер!» «Внимание! Сыпной тиф!»

Я усмехнулся и осмотрелся. Двор был велик и сплошь завален грудами кирпича, железобетона, балками. Здесь когда-то стояло большое здание. Удар бомбы превратил его в развалины. Опаленные огнем, почерневшие от дыма куски уцелевшей стены угрожающе нависали над то­ненькой тропкой, по которой не оглядываясь шагал Кольчугин.

Тропка вела в самую глубь развалин. Я сделал не­сколько шагов и услышал позади скрип снега. Я хотел оглянуться, но не успел – Криворученко обнял меня и принялся мять мои кости.

– Экий, брат, ты медведь! – проговорил я, с трудом переводя дух. – Ну-ну, пойдем скорее... Успеем еще...

Тропка проползла сквозь развалины и привела нас к «хоромам» Фомы Филимоновича. Мне показалось, что это землянка, заваленная снегом. Наружу выглядывал кусок железной водосточной трубы. Из нее вперемешку с густым дымом вылетали искры.

Фома Филимонович ждал нас у входа, запустив пальцы в бороду, отороченную густым инеем.

– Прошу, дорогие гости! – пригласил он и повел за собой вниз по ступенькам.

Мы пробирались в кромешной темноте, держась ру­ками за стену. Я насчитал двенадцать ступенек.

– Надежные у меня хоромы, – слышался голос старика. – Подвалище глубокий. Здесь раньше банк был.

Наконец спуск окончился, и мы оказались в сравни­тельно просторном помещении. Это была подвальная клетка с довольно высоким потолком, в которой даже Криворученко мог стоять не сгибаясь. Все ее убранст­во составляли два топчана, стол между ними, две табуретки, железная печь с длинной трубой, уходящей в глухую стену, и что-то, имеющее отдаленное сходство с комодом.

На столе стояла керосиновая лампа. Царил полу­мрак. Но, когда Фома Филимонович поднял огонек в лампе, стало светлее.

Как ни угрюмо было убежище старика, оно все же дохнуло на меня милыми домашними запахами, уютом и покоем. Самовар, прижавшийся к железной печке, пускал замысловатые ноты. Его труба пряталась в дверце лечи.

– А это моя наследница, – сказал Кольчугин.

Ко мне подошла тоненькая, стройная девушка с еще полудетскими чертами лица. Она подала мне малень­кую горячую руку и назвала себя Татьяной. Пожимая ей руку и как-то неуклюже раскланиваясь, Криворученко так внимательно смотрел на девушку, что она смутилась.

У нее были чистые, доверчивые и немного печальные серые глаза. Природную, естественную грацию подчер­кивало даже простенькое сатиновое платьице. Ткань от частых стирок до того проредилась, что казалась про­зрачной.

Мне захотелось получше рассмотреть Семена. Я под­вел его поближе к свету и вгляделся в обросшее курча­вой бородкой и продубленное ветрами и морозами лицо. Мы долго трясли друг другу руки и в заключение крепко расцеловались.

– Тут, братцы, можете секретничать как хотите, – проговорил Кольчугин. – Тут нет никакой опаски, а если кто нагрянет... – Он подошел к комоду, сдвинул его с места, и мы увидели квадратную дыру в стене, – сюда ныряйте. Уж там, кроме меня, никто вас не оты­щет. А если хотите одни остаться, то мы с внучкой от­командируемся.

Я решительно запротестовал и дал понять, что не со­бираюсь таиться ни от старика, ни от Тани.

Довольный, Фома Филимонович поставил на место комод, подошел к Криворученко, взял его за борт полу­шубка и спросил:

– Так это ты пароль Кондратию Филипповичу при­тащил?

– Я, Фома Филимонович.

– А кто сказал тебе?

– Командир отряда, товарищ Дмитрий. А лесник вам кланяться велел.

– Трофим?

– Да, Трофим Степанович.

– Видать, он тебя и с партизанами свел?

– Наоборот, партизаны с ним познакомили.

Таня сняла с самовара трубу, обтерла его тряпкой, продула и попросила деда поставить на стол. Но прежде чем Фома Филимонович успел приподняться, Семен быстро подхватил самовар и водрузил его на стол.

На столе появились фаянсовые кружки, чайник. Бе­лая скатерть с синей махровой каймой, стираная-перестиранная, оживила скромную обстановку.

– Ты что, дедок? – удивленно спросил я, видя, что Таня расставляет тарелки. – Угощать собираешься?

– А как же! Чем богаты, тем и рады. Я же манил тебя в гости, – он подмигнул мне, – а ты все ломался.

– Напрасно, отец. Время дорого... Мы...

Старик взглянул на меня с таким укором в глазах, что я не окончил фразы. Видно, мало было радости у этих людей и давно не сидел за их столом близкий человек.

Я быстро сбросил пальто и сел за стол. Собственно, торопиться мне было некуда. Прошло всего сорок пять минут, как я покинул Опытную станцию.

Семен последовал моему примеру. Он отстегнул от поясного ремня флягу, выразительно посмотрел на меня и приладил ее, чтобы она не упала, к заварному чай­нику.

Таня подала на стол большую сковороду с пузатыми, докрасна зажаренными карасями и солонку с крупной серой солью.

– Что это за надпись грозная красуется на вашем заборе? – спросил я Кольчугина.

– Это Таня смастерила, – ответил старик. – Туда, где такая вывеска, немцы в жисть ногой не ступят. Уж больно боятся они сыпняка. Пуще, чем черт ладана.

Мы рассмеялись выдумке Тани. Семен разлил спирт по кружкам, разбавил его водой, мы чокнулись и выпи­ли. Таня, едва пригубив кружку, поставила ее на стол.

– На-тка, откушай карасика! – И старик подсунул сначала мне, а потом Семену по жирной, чиненной пше­ном рыбине. – Знатная рыбешка! Все ребята свои выру­чают, подбрасывают.