Объяснение в бане

День выдался морозно-звонкий, с чистым и ясным небосводом. С утра топили баню, и в ней поочередно, в порядке субординации, мылись обитатели Опытной станции. Из банной трубы струился витой столбик дыма. Черные вороны нетерпеливо, с деловым видом копались в куче золы, сереющей на снегу.

В бане хлопотал старик Кольчугин. Но топкой его дело не ограничивалось: Гюберт, Шнабель и Раух ис­пользовали старика как банщика, заставляя его нати­рать себе спины. Гюберт, подчеркивая свое знание Рос­сии, парился до одурения.

Сейчас Фома Филимонович таскал в баню охапки дров, а я сидел на скамье возле дома и ожидал своей очереди. Ожидал и наблюдал за стариком, обдумывая, как похитрее обставить решительное объяснение с ним.

Кольчугин подошел ко мне и сказал:

– Через полчасика пожалуйте, господин хороший. Знатная сегодня банька вышла. Даже гауптман отбла­годарил.

– А спину потрешь? – спросил я.

– Можно потереть. А можно и веничком... березо­вым веничком. Куда лучше против мочалки. От всяких недугов освобождает.

– Гауптмана ты тоже веничком полощешь? – поин­тересовался я.

– Кто что любит, господин хороший.

– А воды хватит? – спросил я, вспомнив, что в про­шлый раз мне едва удалось домыться.

– Сегодня всем хватит. Солдаты натаскали. Давайте собирайтесь...

Он зашагал по деревянному настилу к бане, а я от­правился к себе за мылом, полотенцем и бельем.

По дороге я заглянул к Похитуну. Он валялся в при­ступе хандры на своей разрытой, неопрятной постели, ворочался с боку на бок, охал, вздыхал, кряхтел и кашлял.

– Мылись? – поинтересовался я, заранее зная, что он не мылся.

– Делать мне больше нечего! – ответил Похитун и повернулся лицом к стене.

«Грязная тварь!» – подумал я.

Похитун был не в настроении разговаривать. Он вчера выпил всю мою водку и знал, что больше у меня нет. Знал он также, что в банный день я не хожу в го­род и что рассчитывать на угощение не приходится. Я отправился в баню.

В предбанник, совершенно темное помещение без окон, вместе со мной белым облаком ворвался холодный воздух. В лицо пахнуло теплом. Я захлопнул за собой дверь, накинул цепочку, задвинул защелку и начал раз­деваться.

Фома Филимонович, раздетый, расхаживал по бане. В чугунном котле глухо клокотала закипавшая вода. Огонь из печи бросал золотые отсветы на стену и лавку, на которой я сидел. Перегоревшие березовые дрова из­лучали жар. Приятно попахивало смолой.

– Сейчас мы парку свежего поддадим! – весело объявил старик, когда я перешагнул порог бани.

Я остановился. Фома Филимонович откинул желез­ную дверцу, черпнул большим ковшом воду из бочки, нацелился и плеснул ее на накалившиеся камни. С ши­пением и свистом мощной струей вырвался сухой пар. Он заклубился под потолком, пополз в предбанник. Я присел на корточки.

– Могу еще подбавить, – сказал Кольчугин.

– Хватит и этого за глаза.

– Тогда пожалуйте, – пригласил старик.

Я нерешительно полез на полку, осторожно ступая на скользкие приступки.

– На гору! На гору! – подбодрил меня Фома Фи­лимонович, видя, что я замешкался на предпоследней приступке.

Я собрался с духом и залез на самый верх. Здесь было сущее пекло. Пар пробирал до костей, дышать было нечем. Но я не хотел терять репутации в глазах Фомы Филимоновича, крепился и решил держаться до победного конца. Дед подал мне шайку с холодной во­дой. Черпая воду пригоршнями, я помочил грудь у серд­ца и затылок. Немного полегчало.

Фома Филимонович наблюдал за мной, стоя у стены.

– Ну, как оно? – осведомился он.

– Хорошо! – отозвался я.

И в самом деле, было очень хорошо. Я с детства пи­тал неодолимую любовь к русской бане, любил побало­ваться паром и испытывал сейчас подлинное, ни с чем не сравнимое наслаждение.

– А еще можно и так, – заговорил дед. – Распа­риться да в снежок... Поваляться, покататься да опять в баньку. Потом никакая хвороба не прицепится.

– Это уж слишком, – заметил я и поинтересо­вался: – А ты пробовал?

– Как не пробовать, пробовал, но давно. А вот сын, старшой, тот и теперь...

– Это которого Петром звать? – пустил я первый пробный шар.

– Ага, – машинально подтвердил старик и, спохва­тившись, уставился на меня испытующе и тревожно.

Откуда я знаю имя сына?

Я продолжал плескаться водой и, как бы не замечая его смущения, продолжал:

– А меньшого зовут Власом?

Фома Филимонович недоуменно воззрился на меня, чуть приподняв лохматые брови. Его лицо, изрытое глу­бокими морщинами, застыло в неподвижности. Пальцы теребили березовый веник.

– Ты что, оглох? – крикнул я.

– А? Что такое? – Старик сделал вид, что не рас­слышал.

– Я спрашиваю тебя: меньшого зовут Власом?

– Ну?

– Что – ну? Ты отвечай, а не нукай.

– Ну, Власом. А што? – и похлопал веником по своим жилистым, волосатым ногам.

– Да так, ничего, – невозмутимо ответил я. – Хоро­шие имена.

– В общем... неплохие, – нерешительно, каким-то чужим голосом проговорил Фома Филимонович, переми­наясь с ноги на ногу. Он, видимо, раздумывал над моим странным поведением.

– Почему неплохие – хорошие! – поправил я ста­рика. – Они ведь, кажется, и хлопцы настоящие, не то что их батя.

Тут Фома Филимонович с ненавистью уставился на меня и тихо спросил:

– К чему вы это все, господин хороший?

Я резко ответил:

– Ты не прикрывайся «господином хорошим», не выйдет!..

– Что так? – растерянно спросил дед.

Я решил сжимать пружину до отказа и сказал:

– Так вот, о сыновьях... Ты говоришь: к чему все это? К тому, отец, что хорошими сыновьями гордиться надо!

Фома Филимонович шумно вздохнул. Видимо, со­брался с духом и, усмехаясь, проговорил фальшивым, веселым тоном:

– А чего ими гордиться? Нечего гордиться... Сами дралу дали, а батьку-старика с внучкой бросили – как, мол, хотите, так и устраивайтесь! Им-то небось хорошо, плевать на всё, живут себе и в ус не дуют. А каково мне? Им, видать, и в ум не взбредет, что родной их батька...

– Да, вот именно, – решительно перебил я деда, – что родной их батька в это время господам хорошим в парной баньке березовым веничком задницы полирует.

Кольчугин дернулся, точно в него выстрелили. Он хо­тел что-то сказать, но я продолжал:

– Вот сегодня, после баньки, я с большой охотой проведаю твои хоромы, и мы разопьем по чарочке. Не раздумал?

Старик, предчувствуя что-то недоброе, молчал, опу­стив руки.

– Что же ты молчишь? Перерешил?

– Почему?.. Нет... – неохотно ответил Кольчугин.

– Вот и прекрасно! – одобрил я. – Гауптману я до­ложил. Он не против. Он сказал: «Сходите, сходите. Это неплохо... За этим тихоней стариком надо приглядеть, а то он что-то все высматривает, вынюхивает, обо всем выспрашивает. Больно подозрительно. Подпоите его и расспросите... Кстати, узнайте, в каких отношениях он состоит с тем человеком, который рекомендовал его нам и работает в управе. По нашим данным, этот чело­век является активным участником подполья». Вот так мне сказал гауптман Гюберт. Понял?

Фома Филимонович выпрямился и стал как будто выше ростом, шире в плечах. Ярость вспыхнула в его светлых глазах, они сузились и показались мне чер­ными, как угли. Ветвистая жила на лбу налилась кровью. Желваки заходили на скулах под кожей. Не­которое время он не мог произнести ни слова и наконец, подавшись немного вперед не сказал, а прохрипел:

– Кого ты здесь изображаешь, живоглот? Кто ты таков есть?

Я не узнал мирного, добродушного, с хитринкой в глазах старика. На меня смотрели глаза, полные ярости и злобы, не предвещавшие ничего доброго. Губы Кольчугина дрожали, лицо стало багровым. Все в нем горело, кипело, бурлило. Зажав в горсть левой руки кожу под сердцем, он медленно надвигался на меня.

– А ну, стой! – прикрикнул я, схватив в руки шайку, наполненную водой. – Стой, а то так и огрею!

На всякий случай я привстал и уперся головой в низкий потолок.

– Кто ты есть, шкура? Говори! – повторил старик. Он весь трясся, точно в лихорадке.

– Ого! – сказал я спокойно. – Гауптман, оказы­вается, прав. «Знаем мы этих тихих, – говорил он. – Все они притворы».

Но я увлекся и чуть не переиграл. Кольчугин был, видимо, скор на руку. Тяжело сопя и не спуская с меня воспаленных глаз, он подался влево, нагнулся, и в руке у него оказался внушительный колун с длинным топо­рищем.

– Вмиг порешу и себя сгублю! Я смерти не боюсь. Но прежде тебя в печи сожгу вместе с потрохами. Рас­крывайся, стерва!.. – Он поднял колун и ступил на пер­вую ступеньку.

– Хватит! – строго прикрикнул я. Пора было играть отбой. – Довольно! Раскроюсь... «Как лес ни густ, а сквозь деревья все же видно»... А то и в самом деле по­деремся в бане, как дурни, да еще голые.

Старик вздрогнул всем телом, опустил руки, колун со стуком упал на деревянный пол. Голова Кольчугина опустилась на грудь.

– Я такой же, как и ты и твои сыновья, совет­ский человек, а не предатель... – сказал я, спускаясь вниз.

Кольчугин молчал, смятенный и подавленный. По­том он тяжело опустился на ступеньку и уставился ши­роко раскрытыми глазами в одну точку. Он заплакал. Беззвучно заплакал, дергая плечами и глотая соленые слезы.

Я скатился вниз, бросился на пол, опустился на ко­лени перед стариком и взял его руки в свои. Боль сжала сердце. Я проклял себя в ту минуту за свою нелепую выходку. Ведь можно же было объясниться иначе, без всяких фокусов! Черт меня дернул...

– Прости, Фома Филимонович! Прости, дорогой! Обидел я тебя...

Он высвободил руки и положил их на мои плечи.

– Чего же ты молчал? – тихо проговорил он своим прежним голосом. – Ведь могла беда стрястись, непо­правимая беда! Укокошить мы могли тебя. Все готово было...

– Знаю, все знаю.

– Откуда? – удивился Кольчугин.

– От верного человека.

– А пароль как узнал?

– От него же.

– Кто же он?

– Мой помощник... Это длинная история, потом рас­скажу. Он в лесу, связан с командиром партизанского отряда и с курьером вашим, лесником. Теперь сообща будем действовать...

Фома Филимонович встал, посмотрел на меня в упор, не мигая, и губы его раскрылись в улыбке. Он улыбался, а под ресницами еще серебрились слезы. Я обнял его и расцеловал.

Взволнованный, он расправил плечи, прошел в пред­банник, откинул цепочку и защелку. Я сообразил, в чем дело: он хочет, чтобы дверь была не заперта.

Вернувшись, он схватил веник, угрожающе потряс им и приказал:

– А теперь полезай наверх! Лезь и ложись! Уж я покажу тебе сейчас, как у нас чешут спины. Ох, и знатно я тебя отделаю!..

Я покорно выполнил приказание – забрался на са­мую верхотуру и лег. Я готов был на любую пытку. Я чувствовал, что Фома Филимонович устроит мне на­стоящую баньку!

А он между тем плескал воду на раскаленные камни и подбавлял парку.