События нашего городка 19 page

Эмма, полный мрачных предчувствий и любопытства, пошел в сторону Полумесяца, поскольку этой дорогой должен был возвращаться Том, и по пути размышлял о таинственной природе физической любви. Что составляет ее? Почему она совершенно не похожа ни на что другое? Внезапно весь мир переориентируется, расположившись вокруг одной сверкающей точки, а все остальное оказывается в тени. Преображение телесного существа, тончайшая электрическая чувствительность нервов, нежное, ожидающее чувство, испытываемое кожей. Вездесущее призрачное ощущение касания. Зоркость сердца. Абсолютная потребность в присутствии любимого существа, категорический императив, одержимость. Жгучий огонь, расширяющееся солнце, красота всего сущего. Определенность, а с ней — великое, печальное, холодное знание о грядущей перемене и распаде. Эмма никогда особенно не умел справляться с собственными сильными чувствами, он был наполовину исполнен решимости не любить Тома, совсем не любить, поскольку еще не был влюблен. Тогда, в постели, он тоже лежал в объятиях ангельских крыльев, и Том со столь восхитительной доверчивостью уснул у него на руках, он лежал, держа Тома в объятиях, чувствуя себя заступником, подобным Богу, и столь же всемогущим, когда желание милосердно растворилось в облаке горя, и уже тогда он холодно планировал, как будет уменьшать это событие, снижать его, ликвидировать, чтобы оно больше не было частью его жизни, чтобы стало мелким и незначительным. Он мрачно наблюдал некое совершенно новое счастье, нечто, созданное ex nihilo [96], которое пришло к нему и коснулось его перстом. А когда этим самым утром Том обнял его за шею и воскликнул: «Я тебя люблю!», Эмма ощутил радостное «дуновение бесконечности», которое сопутствует каждой настоящей любви. Но это не годится. Он знал, насколько импульсивен Том, как скор на проявления добрых чувств и как мало могут значить эти проявления. Том был возлюбленным всего мира — постоянно раскрывал теплые объятия вещам и людям. В любом случае Том был создан, чтобы наслаждаться женщинами и быть для них наслаждением. Может, мне лучше съездить в Брюссель к матери, подумал Эмма. Но знал, что не поедет.

— Что было? — спросил Эмма. — Чего он хотел?

— Он хочет, чтобы я женился на его внучке.

— Что?! Да нет. Ты шутишь.

— Честно! Он хочет сбыть ее с рук, выдать замуж и для этого выбрал меня! Правда, безумие какое-то, нелепость?

Том засмеялся и, продолжая смеяться, взял друга за руку и повел его обратно в сторону Траванкор-авеню.

Эмма отстранился.

— Но как же… Значит, ты с ней знаком?

— Нет! Я ее в глаза не видел! По-моему, она вообще здесь никогда не была, она жила в Америке.

— Он, должно быть, не в себе.

— Он сошел с ума, рехнулся, съехал с катушек! И подумай, обратился ко мне!

— Ты, конечно, его вежливо послал.

— Нет. Я согласился! Брак устроен! Осталось только с ней познакомиться! Она в Эннистоне…

— Том…

— Он гарантирует ее девственность, ей семнадцать лет, он обещал дать нам денег, мы купим дом на Полумесяце…

— Что ты несешь, черт бы тебя побрал?

— Не злись. Да ты, кажется, ревнуешь!

Это обвинение, независимо от его серьезности, взбесило Скарлет-Тейлора.

— Мне неприятен твой омерзительно вульгарный тон!

— Ну только не кидайся на меня, это же не моя затея.

— Но конечно же, ты ему сказал, что это безумный, невозможный план…

— Я пытался, но он не слушал. Он сказал, что браки иногда устраиваются по договоренности и он пытается устроить этот брак. Он сказал, что я должен пойти с ней повидаться, а он ее предупредит о моем приходе. Он думает, что может управлять людьми. Он на самом деле может управлять людьми.

— Он не может тебя заставить жениться на его внучке!

— Не может? Посмотрим. Я согласился попробовать.

— Согласился?! Согласился на такое абсурдное… такое… нелепое… аморальное…

— Не вижу, что тут аморального.

— Он с тобой играет.

— Я тебя уверяю, он был совершенно серьезен.

— Я хочу сказать, нельзя так делать, такие вещи не делаются, джентльмен не может…

— Почему нет, на что ты намекаешь? И вообще, может быть, я не джентльмен.

— Если ты не джентльмен, я больше не желаю с тобой общаться. И ты не должен был мне об этом рассказывать.

— А ты не должен был спрашивать!

— Верно. Я не должен был спрашивать.

— Тогда не придирайся! Слушай, я просто согласился с ней повидаться. Может, он и серьезно относится к этой затее, а я нет.

— Ты несерьезно относишься к этой затее?

— Ты так завелся, когда я сказал, что согласился, а теперь заводишься, когда я говорю, что согласился понарошку!

— Ты его обманываешь, ты ему соврал!

— Так теперь ты на его стороне?

— Я уезжаю в Лондон!

Эмма покраснел, остановился и всерьез топнул ногой.

— Ну, Эмма, хватит, нам нельзя из-за этого ссориться, я просто согласился на нее посмотреть. Почему бы нет? Я решил, что это будет забавно.

— Забавно?!

— А почему нет? Ладно тебе, пошли, будешь еще тут стоять и злиться.

Они пошли дальше.

— Ты должен был прямо и недвусмысленно отказаться.

— Почему?

— Потому что ты не намерен жениться на семнадцатилетней девушке, которую никогда в жизни не видел. Подумай о ней.

— Не могу, я ее совершенно не знаю…

— Как она к этому отнесется? Ты ее только расстроишь, сам расстроишься, выйдет ужасная, неловкая, болезненная путаница, жуткая каша с моральной точки зрения, омерзительная, гадкая. Как можно быть таким безумным, безответственным идиотом!

— Я всегда могу сказать, что передумал. И вообще, я же еще ничего не сделал.

— И слава богу, что не сделал. Ты напишешь ему, что договоренность отменяется?

— Не думаю. Во всяком случае, пока нет. Я хочу с ней встретиться. Почему бы нет?

— Я же тебе сказал, почему нет.

— Мне любопытно. Неужели тебе было бы не любопытно? Давай сходим, посмотрим на нее вместе. Только не сердись. Я очень расстраиваюсь, когда ты сердишься, пугаюсь, а я не люблю пугаться и расстраиваться.

— Не впутывай меня. И потом, когда чертовски пожалеешь, что меня не послушал, не рассчитывай на мою помощь!

— Конечно, я буду рассчитывать на твою помощь! Успокойся. Что ты так завелся?

Но Тома задела вспышка Эммы, в том числе и потому, что он прекрасно сознавал правоту друга. Действительно, может выйти неприятная история; он предпочитал не воображать деталей. Но он знал, что попался: любопытство, тщеславие, безумное ощущение приключения, чувство рока влекли его вперед. Словно его ценность изменилась и Джон Роберт сделал его новым человеком. Как он мог, коснувшись семнадцатилетней девушки, пусть мысленно, пусть ненадолго, пообещать, как требовал Джон Роберт (а пообещать пришлось бы), никогда ее не видеть? Одного этого запрета довольно было бы, чтобы поймать его на крючок. Отказавшись, Том никогда бы уже не стал прежним. Заработала некая жутковатая магия. Может, он и вправду пожалеет об этой попытке, но если бы отказался, жалел бы сильнее, горше. Отказавшись, он потерял бы Розанова: Розанова, который еще сегодня утром его нимало не волновал, Розанова, без которого всю жизнь прекрасно обходился и который теперь стал для него чем-то насущным. Том уже не был свободен и, может быть, уже не был невинен: он уже не был счастлив.

— И он тебе велел никому не говорить, — сказал Эмма.

— Да.

— Ты негодяй.

— Ты же не расскажешь. Это все равно что говорить с самим собой или с Господом Богом. Слушай, давай помиримся, давай споем, давай споем тот немецкий канон, которому ты меня научил. Я начну.

Том тихо запел:

Alles shweiget. Nachtigallen

Locken mit süssen Melodien

Tränen ins Auge

Sehnsucht ins Herz[97].

Когда он дошел до конца и начал снова, Эмма присоединился к нему — не в полный голос, но высоким, ясным, чистым шепотом. К тому времени, как они свернули на Траванкор-авеню, может, у них на глаза и не навернулись слезы, но в сердца вселилась мрачная тоска.

— Боже, и правда снег идет!

С раннего утра над городком нависла жуткая серая железная тишина. Небо, похожее на тусклый сплошной купол, низко нависший над крышами, было серым, потом желтоватым, потом стало почти белым. Теперь едва различимые, крохотные снежинки танцевали в воздухе, как мошкара. Брайан и Габриель глядели на них (было время обеда), а они (снежинки), казалось, не падали, но плясали прямо над покровом пара, который (по мере того как температура опускалась, приближаясь к нулю) снова закрыл поверхность открытого бассейна.

— Снег в апреле!

— В этой дрянной стране снег может быть когда угодно.

Брайан и Габриель вернулись к белому, запятнанному коричневыми кругами столику из литого чугуна, где перед тем пили чай из пластмассовых стаканчиков. Белый снежный свет беспощадно, до мельчайших подробностей высветил облупившиеся бледно-зеленые, в пятнах стены Променада и холодную мокрую бронзу льва, изрыгающего эннистонскую воду во что-то вроде раковины. Зед, который сегодня был с ними, взгромоздился на стул. Собакам можно было только в Променад и только на поводках. Габриель привела Зеда с собой после того, как он прогулялся с ней по магазинам и пробежался по ботаническому саду, и пожертвовала купанием, чтобы посидеть с собакой в Променаде, пока не придут Брайан с Адамом. Адам еще плавал где-то под пухлым одеялом тумана. Габриель решительно изгнала из головы промелькнувшие образы утонувшего Адама, обмякшего тела, которое извлекают из воды, и тому подобное. Она вернулась мыслями к поездке на море. Брайан терпеть не мог эту тему и отказывался планировать поездку вместе с ней. Он сидел, шумно почесывая осповатое лицо тупыми ногтями. Невидящий взор был устремлен на Гэвина Оара с Мэйзи Чалмерс, хихикавших за угловым столиком, и миссис Брэдстрит, которая пила сернистую воду и обдумывала свою ужасную тайну.

— Если мы хотим остановиться в гостинице, надо бронировать сейчас.

— Нам что, одного дня не хватит?

— Я думала, остановиться в гостинице будет забавно…

— Не думаю. Зачем вообще ехать?

— Ну, это наша семейная традиция. Алекс ее очень бережет.

— Не знаю, что значит «бережет», но не думаю. Кроме того, Мэривилля теперь нет и вообще нет никакого смысла ехать.

— Мы ездили в прошлом году, когда Мэривилля уже не было.

— И была скучища.

— Не думаю…

— Я знаю, почему ты хочешь ехать.

— Почему?

— Потому что тебе хочется, чтобы Джордж поехал.

— Не говори глупостей!

«Это правда, — подумала Габриель, — но в ней нет ничего плохого. Очень важно дать Джорджу понять, что нам не все равно».

— Какой он все-таки игрун!

— Да, помнишь, как мы смотрели на него через окно кухни, а он все играл сам по себе…

Зед, распушившийся на сумке с покупками Габриель, был похож на птичку в гнездышке. На морде его играло выражение, которое Габриель называла «победительным»: черная губа чуть приподнялась, показывая зубы, иссиня-черные шанжановые глаза кокетливо глядят на поклонников. Зед нерешительно тронул ручку сумки белой лапкой, глянул на Габриель, потом дважды хлопнул по ручке, словно приглашая в игру или ритуал.

— Зедик! Где твой мячик?

— Габриель, не заводи его.

— Зедик, ты моя лапочка, поцелуй ручку!

— Слюнявый цуцик. Бывают маленькие собачки, но это что-то совсем идиотское. Мелкая изнеженная тварючка, даже постоять за себя не может.

— В Эннистоне собакам не грозит борьба за существование! — И добавила: — О господи.

Крохотное, беззащитное существо, которое так легко раздавить. О господи.

— Это не собака, а мягкая игрушка какая-то. Для Адама он и есть игрушка.

— Для Адама всё — игрушки.

— Как вообще такая чепуховина понимает, что она собака? Сними его, он сидит на сыре.

Габриель сняла Зеда с сумки и поставила на пол, где он немедленно запрыгал и затанцевал у ее ног, плавно двигая кругленьким черно-белым тельцем и готовясь запрыгнуть вверх. Габриель подняла его и посадила к себе на колено, где он и устроился, уставившись на Брайана, втихомолку, нахально изо всех сил потешаясь над ним.

— Мы можем остановиться в той маленькой гостинице…

— Я не собираюсь тратиться на гостиницы.

— Тогда, если мы поедем только на день…

— Что толку ехать на день? Половина времени уйдет на дорогу туда и обратно.

— Ничего подобного. Теперь есть шоссе, по нему будет очень быстро. А день у моря — это такой… особенный день… если мы все вместе. Брайан, я тебя очень прошу, не отказывайся. Это наш единственный семейный день, кроме Рождества, а ты же знаешь, как я люблю Рождество.

— А ты знаешь, как я его ненавижу! И Алекс ненавидит; помнишь, как она испортила его в прошлый раз.

— Не злись, мне приходится планировать, потому что больше никто не хочет этим заниматься. Зато когда я все организую, все бывают довольны!

— Ты сама себя обманываешь.

— Том предложил взять палатки и стать лагерем.

— Да неужели!

— Я сделаю бутерброды, Руби поможет, ты же знаешь, как она это любит…

— Ты вечно выдумываешь, что другим что-то нравится, а на самом деле они не такие, как ты!

— Ну и не такие, как ты, потому что тебе ничего никогда не нравится!

— Мне раньше многое нравилось, но оно все куда-то девалось, все хорошее, как мы с тобой танцевали вальс, и thés dansants, помнишь, они были в этом зале, пока все не пошло к чертям.

Габриель растрогалась от этого воспоминания. Она тоже любила старые сентиментальные thés dansants с оркестром из трех человек.

— Милый! И танго, и самбы, и румбы, и медленный фокстрот…

— Нет. Только вальс. Но их уже нет. Нам больше не вальсировать. О господи, обязательно и об этом плакать?

Я не только об этом плачу, подумала Габриель, хотя и об этом тоже. Почему у меня всегда глаза на мокром месте? Брайана это ужасно бесит. Живут ли другие так же, как я, — все время на грани чего-то бесконечно трогательного, важного, в каком-то смысле глубокого… может, это Бог? Нет, для Бога слишком мелко.

Адам сегодня утром расстроился, потому что Габриель уничтожила его «медведя». Это было пятно на кухонном столе, формой напоминающее медведя. Оно каким-то образом сделалось собственностью Адама. Габриель в пылу уборки случайно стерла медведя. Адам совсем как я, подумала Габриель, и все-таки совсем другой. Он обожает разные забавные мелочи, почти невещественные. Для него мир полон таких вещей. Он владеет миром — у него всегда его дрозд поет, его паук сплел паутину в углу. Мысль о погибшем медведе почему-то напомнила, что вчера ей снился Руфус и во сне он был ее сыном. Ей часто снился этот сон, и она про него никому не рассказывала.

И еще что-то было, случилось только что, когда она сидела за столиком в Променаде в ожидании Брайана. Она читала «Эннистон газетт», а напротив сел индиец или пакистанец, худой моложавый бородач, и задал пару незначительных вопросов. Габриель отвечала кратко и продолжала читать. Она не любила разговаривать с незнакомцами. «Агрессор» вскоре ушел. Через несколько минут после его исчезновения Габриель, мучимая укорами совести, отложила газету. Этот человек одинок, он, может быть, приехал в Англию недавно, только что иммигрировал, живет один, ему постоянно дают понять, что он лишний, глядят на него косо, травят. Его банальные вопросы были мольбой о разговоре, о человеческом контакте, улыбке, взгляде. Может быть, он решил, что у нее доброе лицо. А она его так подвела, была немногословна, почти груба. И теперь он ушел, и этот драгоценный момент никогда не повторится. Еще и поэтому слезы навернулись у нее на глаза, когда Брайан вспомнил о thés dansants.

Отец Бернард стоял у длинного окна Променада и глядел на завораживающую игру крохотных снежинок, которые в очень холодном и неподвижном воздухе, казалось, никак не могли решить, куда им лететь — вверх или вниз. По-видимому, некоторые все же добирались до земли, потому что край бассейна был белым и его пятнали перепутанные темные отпечатки босых ног. На глазах у священника Том Маккефри в одних плавках прошел очень близко с той стороны стекла. Он на секунду замер на краю бассейна, напряженный, прямой, наслаждаясь холодом под ногами, холодным касанием воздуха, едва заметным ласковым прикосновением снежинок к теплой коже. Затем, подняв голову и откинув назад волосы, глубоко-глубоко вдохнул воздух и снег, изогнулся всем телом, нырнул в пухлое округлое облако-одеяло бассейна и исчез. Отец Бернард, у которого дыхание сперло в груди, наконец выдохнул. Dans l'onde toi devenue ta jubilation nue.

Священник уже поплавал и ощущал небывалый душевный подъем. Утром, отслужив обедню, он сочинил весьма напыщенное письмо Джону Роберту, сообщая, что исследовал способности мисс Мейнелл и нашел ее хотя и незрелой, но тем не менее удовлетворительно сведущей в современных иностранных языках. Он особо подчеркнул ее похвальное внимание к грамматике. Затем он поставил самую длинную из своих записей Скотта Джоплина и сел напротив длинноухого Гандхары Будды, чей суровый, спокойный, строгий лик с поджатыми губами и опущенными долу задумчивыми глазами (размышляющий) казался священнику намного духовней, чем искаженное лицо распятого. Священник сидел на стуле, выпрямив спину, смежив веки, положив расслабленные руки на колени. Пока его ум занят болтовней на ничтожные темы, он дышит, осознавая движение воздуха, мягко пульсирующее движение воздуха, которое замедляется… замедляется… Темнота, в которой никому не принадлежащая радость тихо испаряется, как распадающаяся ракета. Изменился он? Нет. Это просветление? Нет. Что же это? Безобидное получудо, его частный способ отвлечься, который ничего не стоит.

Теперь, на пути от окна к чайному прилавку, священник остановился у окна, где сидели Брайан и Габриель.

— Доброе утро. Вижу, Омега с вами. Эта крохотная тварь — наглядное доказательство Божьей любви! Каким смирением мы должны преисполниться…

— Почему? — спросил Брайан.

— Такой источник духа в таком крохотном зверьке, такое благое расположение, неистощимо хороший характер, бескорыстная привязанность горит в этих глазах…

— Чушь, — сказал Брайан, — Он абсолютный эгоист, совершенно эгоцентричное животное.

— Господь виден в любом из своих созданий.

— И в этой чашке тоже?

— Да.

— Тогда нечего разводить слюни насчет собак.

— Правда, этот снег прекрасен?

— Омерзителен.

— Что вы скажете про мисс Мейнелл? — спросила Габриель.

— Она простая, как ребенок…

— Простая? То есть у нее шариков не хватает?

— Брайан, ну конечно, он не это хотел сказать.

— Простота — от Бога.

— Ну конечно, достаточно посмотреть вокруг.

— Можно спросить, есть ли новости о Стелле?

— Нет, — ответила Габриель. — Я очень беспокоюсь, она взяла и пропала. Совсем на нее не похоже.

— Не беспокойтесь, — сказал священник— Институт всегда полнится разными ерундовыми слухами. Люди обожают преступления и катастрофы.

Он пошел дальше, к прилавку.

— Что за слухи? — спросила Габриель у Брайана. — Я ничего не знаю.

— Захватывающие. Я даже слышал, как миссис Осмор рассказывала об этом миссис Белтон.

— Но что же?

— Новейшая идея — Джордж прикончил Стеллу. Вопрос только в том, куда он дел труп.

Еще один человек — Уильям Исткот — видел, как нырял Том Маккефри. Уильям, тоже раздетый, стоял на краю бассейна. Он уже поплавал, а сейчас привычно чувствовал, как охлаждается нагретое тело. (Температура воды была 28 °C, а воздуха 2 °C.) Он думал не думая, полуоформленные мысли смешивались с ощущениями: я наслаждался бы этим ощущением холода и тепла, пудинга с мороженым, как говорила Роза. Я наслаждался бы снегом и этой картиной, как Том стоит и потом ныряет. Но теперь не могу. И я завидую Тому, завидую, потому что он молодой, сильный и будет жить, а я нет и умру. Уильяму казалось парадоксальным и ужасным, что сегодня его собственное поджарое, загорелое, почти полностью обнаженное тело стоит так же крепко на ногах и на вид так же прочно и сильно, как всегда. Но все это время оно, как теперь ему известно, носило и носит в себе неумолимый двигатель собственной неизбежной смерти. Он подумал: сказать ли Розанову? Если сказать, это поставит их обоих в неловкое положение. Джон Роберт не любит неудачников, а есть ли неудача окончательней этой?

Кто-то коснулся руки Уильяма. Он глянул вниз и увидел Адама Маккефри, глядящего на него снизу вверх.

— Адам, здравствуй.

— Здравствуйте.

— Правда, снег красивый?

— Да. Я слышал, как птицы поют в снегу.

— Даже в снегу они знают, что весна.

— Крапивник может спеть сто шесть нот за восемь секунд.

— Правда?

— Да. Вы знали?

— Нет, но могу себе представить.

— Я был на общинном лугу с Зедом. Мы видели белую лошадь, она гуляла сама по себе.

— Может, это из табора.

— Она валялась на спине. Потом увидела Зеда и вскочила. Увидела собаку поблизости и испугалась. Потом ушла.

— Большая лошадь испугалась маленькой собачки!

— Это была скорее пони, чем лошадь. Я видел, как дядя Джордж выходил из библиотеки, но он меня не видел. Однажды я видел дядю Джорджа в двух местах сразу.

— Не может быть — ведь тогда, значит, ты тоже был в двух местах сразу.

— Понимаете, я был на верху автобуса.

— Это имеет значение?

— Да.

— Может, просто похожий человек.

— Может быть. Сейчас, я только пойду спасу ту муху.

Уильям заметил муху с блестящими крыльями. Муха лежала на глянцевой беспокойной воде, тихо плескавшейся у них под ногами. Адам легко, бесшумно, как выдра, соскользнул в пруд, не потревожив гладкой поверхности. Он осторожно выловил муху, подставив ей тыльную сторону руки, и наклонил руку над бетонной дорожкой у босых ног Уильяма. Муха встряхнулась, бодро провела ногами по крыльям и улетела. Адам вежливо, незаметно махнул ей рукой и уплыл в надвигающийся пар. Уильям забыл о смерти на время разговора с Адамом, а теперь опять вспомнил. Он подумал: когда этому мальчику исполнится двадцать, меня уже восемь лет не будет на свете.

Вскоре после прыжка в воду, вызвавшего столь сильные и такие разные чувства в душах двух наблюдателей, Том Маккефри наткнулся на Диану Седлей. До этой встречи Том плыл себе вперед, упражняясь в спокойном, не требующем усилий эннистонском кроле, и несчастливые мысли путались и жужжали внутри его головы, а снаружи вокруг нее извивались в воде потемневшие мокрые волосы. Прошло два дня со времени его невероятной беседы с Джоном Робертом. За это время Том не сделал ничего и, по правде сказать, едва ли не прятался. Он ничего не планировал. Он сидел дома, не в силах ни читать «Потерянный Рай», ни работать над своим шлягером, ни смотреть цветной телевизор Грега. Тому было физически нехорошо от беспокойства и дурных предчувствий. Он словно не владел своим телом, как бывает при сильном гриппе. Любопытство и возбуждение, охватившие его сразу после разговора, угасли или сменились мрачным, гораздо менее приятным ощущением несвободы. Он все так же чувствовал, что отвертеться не выйдет; конечно, он уже не может просто взять и написать Розанову, что решил не продолжать (хотя, как сказал Эмма, в каком-то смысле это сделать проще простого). В этом письме он должен был бы дать обещание никогда в жизни не пытаться увидеть Хэрриет Мейнелл (он так и не сказал Эмме о незыблемом условии, поставленном Розановым). Никогда? В его годы? Как он мог ввязаться в такую неправдоподобную историю? Он уже не мог остановиться, должен был увидеться с девушкой, хотя эта перспектива пока что влекла его только как приснившееся веление судьбы. Он не чувствовал ни романтического любопытства, ни пыла, свойственного рыцарю в поисках приключений. Он был несчастен и чувствовал, плавая под ватным одеялом тумана, лишь неуемный, неприятный эротический авантюризм. Раньше Том был абсолютно доволен своим существованием. А теперь его вынудили думать о девушках! Ну и ладно! Да, думал он про себя, Джон Роберт изменил мою ценность. Он меня испортил! Тут Том налетел прямо на Диану, которая так же энергично плыла навстречу. Они внезапно возникли в поле видимости друг друга, сплелись вытянутыми вперед руками, потом столкнулись, сбивая друг друга с курса.

— Простите.

— Диана!

Тому, конечно, уже давно показали любовницу брата — он не помнил кто, может быть, Валери Коссом, она всегда очень интересовалась занятиями Джорджа. Том понятия не имел, как фамилия Дианы, и всегда, думая о ней, мысленно звал ее по имени, которое инстинктивно слетело с его уст при столкновении.

Короткие волосы Дианы облегали голову темной плотной шапочкой. При мокрых и сухих волосах она выглядела почти одинаково, в отличие от Тома. Его лицо при мокрых волосах становилось худее, яростнее, старше. Диана его не узнала.

— Я Том, Том Маккефри. Не бойтесь.

Том сам не знал, зачем это сказал. Он взялся за бретельку ее синего купального костюма.

— Ох… пустите, пожалуйста… — Диана беспомощно скребла мокрой рукой по руке Тома. Она глотнула воды. — Пустите, вы меня топите.

Том отпустил, но загородил путь, работая ногами в воде и касаясь руки Дианы кончиками пальцев. Вблизи ее мокрое лицо было детским, покраснело, косметика немножко размазалась.

— Как Джордж? — спросил Том.

— Я его не видела.

— Можно мне прийти поговорить с вами, просто поговорить, понимаете? Мне нужно. Джордж ведь не будет возражать?

— Нет.

— Значит, можно?

— Нет, я хочу сказать, не приходите, я вас очень прошу, не приходите.

— Я просто хочу поговорить с женщиной старше меня. Мне нужен совет.

— Нет.

— Ну Диана! Слушайте, а это правда, что Джордж убил Стеллу? Все так говорят!

Эти идиотские слова были попыткой пошутить. На глазах Тома личико Дианы скривилось в зверскую гримасу, еще мгновение — и она стремительно, как выдра, рванулась прочь, пнув Тома в бедро ногой при толчке. Том не пытался ее догнать. Он был унижен, ему было плохо. Он подумал: «Вот пойду и увижусь с ней! Плевать!»

— Том, привет!

Это была Алекс. Они затанцевали кругом в теплой воде, касаясь друг друга, словно танцоры балета, изображающие боксеров.

— Так что, пойдем домой? — несколько сердито спросила Перл у Хэтти.

Перл и Хэтти все еще находились в счастливом неведении относительно плана Джона Роберта, поскольку сей мудрец пока не удосужился сочинить письмо с объяснениями. По правде сказать, он сподвигся преодолеть свою нерешительность и назавтра лично посетить Слиппер-хаус.

Перл наконец уговорила Хэтти пойти в Институт. Хэтти купила в Боукоке солидный черный закрытый купальник с юбочкой. Кроме того, они с Перл посетили «Бутик Анны Лэпуинг» и купили Хэтти летнее платье по выбору Перл. А сегодня пошел снег.

Хэтти и Перл стояли в саду Дианы у решетки, окружающей жалкое буйство Ллудова источника. Перл была в брюках и куртке с капюшоном. Хэтти — в плаще, шерстяной шапочке и шерстяных чулках. Они уже было добрались до раздевалки, как Хэтти вдруг запаниковала.

— Что с тобой такое случилось?

— Там было совсем как в Денвере.

— Что ты хочешь сказать?

— И там все так на виду, я не хочу, чтобы все эти женщины на меня смотрели.

— Но люди на тебя и так смотрят, на улицах, и не только женщины!

— Да, но здесь совсем по-другому, здесь ужасно. И все так хорошо плавают…

— Ты тоже.

— Нет-нет… прости, пожалуйста.

— Ну так мы идем или остаемся?

Хэтти пришла в ужас от переполненной женской раздевалки, где множество женщин всяких размеров и форм, едва одетые (а иные — совсем голые), принимали душ, стояли, болтали друг с другом. Тут было так людно, оживленно, шумно, и нельзя было оставить за собой кабинку — нужно было отнести одежду в шкафчик, запереть его, потом стараться не потерять ключ и тому подобное. Хэтти представляла себе все это гораздо более укромным, частным, пристойным и себя в черном костюме — как она незаметно подходит к краю бассейна и бесшумно соскальзывает в воду. Перл сказала:

— Тебя никто не тронет, никто не заметит, почему ты думаешь, что кому-то интересна!

— Я так не думаю, я просто хочу покоя, — ответила Хэтти.

В раздевалке покоя не было, там негде было даже постоять так, чтобы тебя не пихали мокрые мясистые женщины. Хэтти не стала объяснять Перл, что dérèglement [98]ее чувств усугубилось чем-то совершенно неожиданным, стремительно наполнившим ее ужасной, болезненной ностальгией — она не успела даже понять, что это. Сочетание тепла, запаха мокрого дерева и снежного света снаружи внезапно со страшной силой напомнило ей лыжные катания в Скалистых горах, в Аспене, возвращение со снега в теплую, обитую деревом комнату с капающими лыжами и мокрыми ботинками. Хэтти никогда не была особенно счастлива в Денвере, но пронзившее ее напоминание несло с собой запах далекого дома, потерянного дома, потерянного детства.

— Пошли обратно. Разведем огонь на кухне, как ты сказала. Перлочка, не сердись на меня.

Том, уже одетый, подошел к Эмме и Гектору Гейнсу, которые выяснили, что они оба историки, и уже давно беседовали. Эмма был укутан в длинное пальто с меховым воротником и шарф Тринити-колледжа — то и другое досталось ему от отца. Запах пальто угрожающе смешивался с запахом материнской пудры от только что полученного письма, которое Эмма сунул в карман, выходя из дому. Сейчас на улице было слишком холодно и запахи не ощущались. Гектор уже не изображал персонажа déjeuner sur l'herbe, а стоял в плавках, полный отчаянной решимости продемонстрировать Антее свою неплохую фигуру (он получил Синюю награду Кембриджа[99]по регби; на груди у него росла рыжая курчавая шерсть). Антея, однако, не шла. Он сварился докрасна в пароварках, но не желал показывать, что плавает не очень хорошо. Сейчас он, дрожа от холода, беспокойно оглядывался. Эмма увел разговор со слишком чувствительной темы, о которой зашла речь из-за его акцента, — истории Ирландии XIX века. Теперь они обсуждали «Торжество Афродиты».