Глава седьмая. Самолет, сделав круг над зеленой тайгой, опустился на продолговатую поляну, сжатую с двух сторон лесистыми холмами

Самолет, сделав круг над зеленой тайгой, опустился на продолговатую поляну, сжатую с двух сторон лесистыми холмами.

Из поселка со звучным названием Главная Гавань, расположенного в сосновом бору, бежали люди. Они размахивали руками, бросали вверх шапки, криками приветствовали пассажиров, выходивших из самолета. Его появление всегда было в этом таежном углу большим праздником. Самолет привозил газеты, письма, кинокартины; с ним прилетали из областного центра лекторы, представители треста и различных ведомств, новые работники на лесоучастки, разбросанные по всему верхнему течению реки Таежной.

Анастасия Федоровна вышла из самолета последней. Она задержалась, договариваясь с командиром экипажа о возвращении в город. Вылет намечался на утро. Этот срок вполне устраивал Анастасию Федоровну. Вечером она предполагала произвести медосмотр рабочих, направлявшихся на плотах в далекий рейс – в устье Таежной, снабдить их аптечками, популярными медицинскими брошюрами, наставлениями о мерах первой помощи, поинтересоваться работой фельдшерского пункта, а наутро вылететь домой. Правда, где‑то здесь, в этом районе, находился Максим. Он был, вероятно, в Притаежном, у брата. Хорошо бы повидать мужа, Артема с Дуней, но до Притаежного было далеко, и Анастасия Федоровна старалась об этом не думать.

Когда она вышла из самолета, вокруг него собралась уже толпа. Над поляной стоял говор. Пассажиров сразу же окружили, горячо расспрашивали о жизни города. Окинув глазами людей, Анастасия Федоровна увидела в толпе худенького сутулого старичка с обвисшими украинскими усами. Это был местный фельдшер Галушко.

– Демьян Романыч! Милый! – кинулась к нему Анастасия Федоровна.

Разговаривая в самолете с командиром экипажа о вылете обратно, Анастасия Федоровна подумала: «Единственно, что меня может задержать, – это отсутствие Галушко», но фельдшер был на месте, и Анастасия Федоровна, увидев его, обрадовалась. Желание ее как можно скорее вернуться домой имело свои причины: на днях у детей должны были начаться экзамены. Хотя дочка училась хорошо и для тревог оснований не было, Анастасия Федоровна все‑таки беспокоилась за нее. Учебу девочка начала в Новоюксинске, где все военные годы, вплоть до приезда Максима, Анастасия Федоровна работала заведующей райздравом.

Галушко знал Анастасию Федоровну не первый год. Много раз они встречались в области на совещании работников здравоохранения. Кроме того, в годы войны Галушко изредка навещал Анастасию Федоровну в Новоюксинске, зная, что запасливая, распорядительная заведующая райздравом может ссудить его кое‑какими дефицитными лекарствами и материалами. И хотя Главная Гавань входила в другой район, Анастасия Федоровна помогала старику всем, чем могла.

Из приказов по облздравотделу Галушко уже знал, что доктор Анастасия Федоровна Соколовская‑Строгова назначена инспектором лечебного сектора. Поэтому, увидев Анастасию Федоровну, старый фельдшер не удивился ее появлению и радостно пошел навстречу. На всю огромную таежную округу Галушко был единственный медик и, как всякий специалист, преданный своему делу, мучительно тосковал по разговорам на свои специальные темы. «Как хорошо, что она прилетела! Уж теперь я все свои вопросы и сомнения перед ней выложу», – подумал Галушко, приближаясь к Анастасии Федоровне.

– Милый Демьян Романыч! – торопливо заговорила Анастасия Федоровна. – Вы все такой же! Ни капельки не постарели, стали даже свежее! А ведь не видались мы два года.

Анастасия Федоровна крепко сжала жилистую, сухую руку фельдшера, задерживая ее в своей руке.

– Родная Анастасия Федоровна, бесконечно рад видеть вас! – воскликнул Демьян Романыч, снизу вверх заглядывая ей в лицо. – А вы еще больше расцвели и похорошели. И лет вам ваших никак не дать! Ну, прежде всего поздравляю с возвращением мужа…

Они направились к поселку. Когда аэродром и самолет скрылись за лесом, выяснилось, что улететь утром Анастасия Федоровна не сможет: три дня тому назад с верховий Таежной начался молевой сплав, и люди уже вышли в рейс.

– Как же это могло случиться, Демьян Романыч? В такой долгий путь рабочие ушли без медикаментов и медицинского осмотра, – обеспокоенно сказала Анастасия Федоровна.

– Осмотр был, – несколько обиженно ответил Галушко. – Я не зря получаю тут государственные деньги. А вот лекарствами снабдить людей я не смог. Задерживать отправку рабочих из‑за лекарств я тоже не вправе. Люди вышли в плавание на пять дней раньше срока. У вас там, в области, не понимают, что ли, что люди сами вносят в жизнь серьезные поправки?

– Ах, Демьян Романыч, как вам только не стыдно говорить такие слова: «У вас там, в области»! Да я в области работаю, как вам известно, без году неделя, – рассмеялась Анастасия Федоровна.

– Вот потому‑то я и говорю вам об этом. Вы свежий человек там, и вам легче учесть требования низов, – с улыбкой сказал Галушко и, вздохнув, добавил: – Будем верить, Анастасия Федоровна, в счастье людей, которые ушли в долгий путь. Это крепкие, отборные люди, выросшие в лесу и на воде, и да минует их горькая участь болящих!

– О нет, Демьян Романыч, в счастье «на авось» я не верю. Это самое непрочное счастье. Давайте думать, как и где перехватить нам сплавщиков и сделать все, что мы не сделали здесь.

Галушко посмотрел на Анастасию Федоровну с изумлением. Он многое слышал о ее настойчивости, по никак не предполагал, что Анастасия Федоровна не отступит и в этом случае.

Вместо того чтобы идти к маленькому аккуратному домику медпункта, она направилась в сплавную контору. Галушко последовал за ней. Спустя час они вновь показались на улице поселка. Шли они быстрее прежнего и разговаривали озабоченно. Возле домика медпункта Галушко покинул Анастасию Федоровну, и та еще более торопливо направилась к почте. Тут она попросила у кассира бланк для телеграммы и поспешно, как давно обдуманное, написала:

«Высокоярск областной, научно‑исследовательский институт, Марине Строговой.

Неожиданно командировка затягивается. Отправилась в тайгу. Прошу последить экзамены Оли, не забыть Сережу. Целую. Настя».

К исходу дня Анастасия Федоровна с трудом передвигала ноги. Впереди устало вел коня за повод мешковатый Галушко. Конь был нагружен высокой пирамидой из коробок и ящиков с лекарствами.

– Очень длинные у вас, Демьян Романыч, километры, – сказала Анастасия Федоровна жалобно.

– Теперь уже скоро, – отозвался фельдшер. – А насчет длины таежных километров вы справедливо заметили. От Главной Гавани до стана Лисицына считается пятнадцать – восемнадцать километров, да только счет этот ведется не по затратам сил человека. Километр асфальта и километр тайги – это величины для пешеходов неравнозначные. Видели, какая дорожка тут! На каждом шагу колоды, кочки, чаща. Одно надо обойти, другое перешагнуть, третье взять приступом, – ведь на все это нужны силы. Вот и выходит, что вместо пятнадцати километров мы прошли с вами по меньшей мере тридцать.

– Изнемогаю, Демьян Романыч, – чуть не плача, говорила Анастасия Федоровна, вытирая платочком потное лицо.

– А вы любуйтесь природой, любуйтесь, Анастасия Федоровна. Глядите, какая вокруг прелесть! Какие кедры! Я считаю, что нет прелестнее этого дерева. Охотники правы, назвав кедр «королем сибирских лесов». А посмотрите, какое сегодня небо: высокое, голубое…

Внезапно тайга огласилась громким лаем собаки.

– Ну вот мы и у цели! – бодро воскликнул фельдшер.

На тропу, тянувшуюся узкой полоской, с холмика навстречу им вышла девушка.

– Кто там, Уля? – послышался голос человека, скрытого за деревьями.

– Нет, тятя, не Алексей Корнеич, – упавшим голосом сказала девушка, разглядывая исподлобья незнакомцев.

Из всех дарований, присущих людям, Анастасия Федоровна обладала одним из самых ценных: она испытывала жгучий интерес ко всем, с кем сталкивала ее жизнь. И оттого, что она обладала жаждой общения с другими, она сама становилась для них желанной и нужной.

Лисицын, увидев у себя на стане Анастасию Федоровну, насторожился. С первого взгляда он понял, что эта женщина из города и в тайгу ее привела какая‑то крайняя необходимость. Об этом прежде всего говорила ее одежда: светлое пальто, перекинутое через руку, шелковое зеленое платье. Все, все было нездешнее – городское, непривычное для глаза таежника. Но зато в облике ее чувствовалось что‑то такое, что невольно располагало к ней. Ее серо‑синие глаза смотрели мягко, ласково и с приветливой пытливостью. Высокая грудь, яркий румянец, проступавший сквозь смуглую кожу лица, стремительные движения были признаком крепкого здоровья, которым обладала эта женщина.

– Здравствуйте, дядюшка, здравствуйте, милая девушка, принимайте незваных гостей, – торопливо, как человек очень занятый и спешащий по неотложному делу, сказала Анастасия Федоровна, сбрасывая с руки пальто на кучу дров, лежавших неподалеку от костра.

– Здравствуйте, хорошие люди! С доброй ли, с плохой ли вестью – садитесь. У нас всякий – гость, – пригласил Лисицын, про себя подумав: «Кто это такая? Уж не по Алешиному ли делу заявилась? И где он сам‑то затерялся?»

Увидев, что незнакомая женщина озирается, отыскивая место, где можно было бы сесть, Лисицын велел Ульяне принести из зимовья табуретку. Но женщина запротестовала, поспешно опустилась на чурбак и первым делом сбросила с ног туфли.

Галушко привязал лошадь к черемуховому кусту, росшему у самой кромки берега, и подошел к костру.

– Давайте знакомиться, – сказал он и подал Лисицыну руку. Хотя на ногах у Галушко были мягкие бродни, удобные для дальних дорог, но годы брали свое. Он потоптался и сел прямо на землю рядом с Анастасией Федоровной, чувствуя предельную усталость.

Лисицын нетерпеливо посматривал то на Галушко, то на женщину.

– Откуда и куда путь держите? – спросил он и, вытянув худую шею, замер в ожидании ответа.

– Сплавщики, дядюшка, мимо вас не проходили? – в свою очередь, спросила Анастасия Федоровна и даже приподнялась, обеспокоенная мыслью: «А вдруг скажет, что уже прошли?»

Лисицын понял, что прибывшие на его стан люди никакого отношения к делам Алексея не имеют.

– Да нет, пока лес не проходил. Уля вот, дочка моя, была поутру на Дальней курье, жерлицы осматривала, видела, как плотовщики по кольцам реки пробиваются. Ведь она, Таежная‑то, в этих местах как пьяная: то в одну сторону бросится, петель навьет, то в другую кинется. От Главной Гавани до нашего стана не больше двадцати километров, а по реке в полтораста не складешь. Да еще перекаты да заломы. Тут рысью‑то не проплывешь… А вам что сплавщики‑то? Не плыть ли уж куда вздумали?

– Нет, плыть некуда, а встретить людей необходимо, – сказал Галушко, выпрямляя ноги и опираясь спиной на чурбак, на котором сидела Анастасия Федоровна. – Медики мы. Это вот доктор из города, я – заведующий медпунктом в Главной Гавани. Люди ушли в путь без лекарств, не было даже ваты и бинтов. А вчера вот на самолете докторша из города прилетела. Мы и кинулась, значит, сплавщикам наперерез.

Лисицын, выслушав фельдшера, украдкой взглянул на Анастасию Федорову и с почтением подумал про нее: «Ишь ты! По ухватке видно, что умна». Потом он перевел взгляд на Ульяну, многозначительно нахмурился и, понизив голос, произнес:

– Ульянушка, дочка, гости с дороги. Ты возьми ведерко, сбегай к садку выбери стерлядочек покрупнее.

Ульяна неотрывно смотрела на Анастасию Федоровну. Доктор. Из города… Полет на самолете… Погоня за сплавщиками… Это был совсем‑совсем другой мир: далекий, таинственный, увлекательный. «Какая же она замечательная, смелая и красивая!» – думала Ульяна. Она не слышала, что ей говорил отец, но переспрашивать не стала: Ульяна и сама знала, что надо делать, когда на стан приходят гости.

Она взяла котелок, завороневший на смолевом дыму костра, длинный острый нож и быстро исчезла под яром. «Как же хорошо‑то, что она пришла к нам! Дедушку полечит…» – проносилось в мыслях Ульяны. Светлое чувство радости словно омывало ее душу. Ульяна понимала, что ей радостно не только потому, что доктор полечит дедушку, – что‑то еще радовало ее.

Когда Ульяна через несколько минут возвратилась, Анастасия Федоровна сидела у костра одна. Отец и усатый фельдшер бережно снимали со спины лошади коробки и ящики и складывали их под навес на полку. Услышав шаги Ульяны, Анастасия Федоровна подняла голову, и Ульяна поймала ее взгляд. Как и при первой встрече, этот взгляд был такой пытливый и ласковый, что казалось, он проникал до самого сердца.

– Как же вас зовут, милая девушка? – спросила Анастасия Федоровна.

Ульяна мгновенно залилась краской, вся душа ее от этого проникновенного голоса незнакомой женщины встрепенулась.

– Ульяной зовут меня, а больше все Улей, – давясь словами, едва слышно ответила она.

– Очень хорошо! Я люблю простые русские имена. Может быть, потому, что меня тоже зовут просто: Анастасия, Настя…

– Батюшки! Вот уж как назвали! – с искренним изумлением воскликнула Ульяна. Ей казалось, что эта женщина, поразившая ее своей внешностью, должна была носить какое‑то исключительное имя. Такие имена нередко встречала она в старых романах: Цецилия, Клеопатра, Анжелика…

– А что, разве не подходит ко мне это имя? – с лукавством в голосе спросила Анастасия Федоровна.

– Ну, конечно, не подходит. Красивая и умная, а зовут по‑простому: Настасья, – улыбаясь одними глазами, сказала Ульяна.

Анастасия Федоровна засмеялась:

– Вот Ульяна – тоже имя простое, а уж не красавица ли вы?

Ульяна зарделась, но оцепенение, которое сковало ее несколько минут тому назад, бесследно исчезло. Ей стало весело, и она рассмеялась звонко и непринужденно.

– Вы, Уля, чем же здесь занимаетесь? Готовите отцу обеды? – спросила Анастасия Федоровна.

– Что вы! Обеды – это между прочим. Охочусь я, рыбачу. Осенью по чернотропью добываю белок, колонков, куропаток, рябчиков.

Рассказывая, девушка проворно исполняла свое дело: повесила котел с рыбой на таган, подбросила дров в костер. Анастасия Федоровна наблюдала за Ульяной с удовольствием – та делала все быстро и ловко. Под ситцевым розовым платьицем угадывалось гибкое, сильное тело, проступали мускулы рук и упругая грудь.

– Не скучно вам жить в тайге? – поинтересовалась Анастасия Федоровна.

– Да кто же из охотников скучает в тайге? Тут только с виду однообразно, а присмотришься, прислушаешься – такая кипит жизнь – удивление!

К костру подошли фельдшер и Лисицын.

– Анастасия Федоровна, – обратился к ней Лисицын, – вы не попользуете каким‑нибудь снадобьем старика нашего?

– О ком вы говорите? – Анастасия Федоровна, недоумевая, осмотрелась вокруг.

– Старик тут с нами живет, Марей Гордеич. Он мне вроде родного отца. Да вот занемог…

Лисицын не успел договорить. Дверь избушки раскрылась, и все увидели Марея. Он был без фуражки, в длинной рубахе без пояса, в полушубке, накинутом на худые плечи. Анастасия Федоровна смотрела на старика, не отрывая глаз. Внешность этого человека поразила ее. Старик был красив той особенной красотой, которая выпадает в старости на долю немногих.

– А я уснул, Миша. И приснилось мне, будто на стан к нам пришли незнакомые люди. Очнулся, глаза открыл, слышу за стеной чужие голоса. Лежу и никак не могу понять: не то это сон продолжается, не то явь…

– Явь, Марей Гордеич, да еще какая! – воскликнул Лисицын. – Таких гостей у нас еще никогда на стану не бывало.

– Нет лучше гостя в свете, чем добрый человек, – промолвил старик и, сделав два шага, остановился. – Мир вам и благоденствие, добрые люди! – слегка поклонился он Анастасии Федоровне и Галушко.

Необычность приветствия тронула Анастасию Федоровну, она поднялась и тоже поклонилась старику.

– Здравствуйте! – произнесла она громко. Ей хотелось добавить к слову «здравствуйте» что‑нибудь такое, что могло бы сделать ее приветствие более теплым и сердечным, но подходящих слов не нашлось. Имени и отчества старика она не запомнила, а назвать его просто «дедушкой» ей показалось неудобным. Старик не походил на тот тип старых мужчин, для которых домашнее прозвище «дедушка» было вполне уместным. Он скорее напоминал убеленного сединами путешественника‑исследователя или мыслителя.

– Это доктора к нам приехали, Марей Гордеич, – сказал Лисицын.

Старик не удивился, а только посмотрел на Анастасию Федоровну и Галушко испытующим взглядом.

– Кого же лечить здесь будете?

– Вас начнем лечить, Марей Гордеич, а потом сплавщиков лекарствами снабжать будем.

– Душевно благодарен вам. В жизни редко приходилось мне бывать у докторов, чаще всего сам себе доктором был, – задумчиво произнес старик.

– Знобит вас? – спросила Анастасия Федоровна.

– Временами.

– Пройдемте в помещение, я выслушаю вас. – Анастасия Федоровна взяла портфель – там лежал стетоскоп.

Марей и Анастасия Федоровна долго не появлялись. Рыба почти сварилась, и Ульяна сдвинула котел с большого огня. Чайник с кипятком булькал, урчал, постукивал крышкой, как живой. Костер изредка потрескивал, разбрасывая пахучий смолевой дымок. Галушко щурил глаза от дыма и наконец тихо задремал, свесив голову. Лисицын, вытягивая, как журавль, худощавые ноги, направился к реке. Там, склонившись над самой водой, росла смородина. Он вернулся с пучком смородиновых веток.

– Подбрось‑ка, Уля, в чайник для запашка, – сказал он вполголоса, боясь нарушить покой фельдшера.

Ульяна взяла смородинник, отделила одну веточку, с хрустом изломала ее на мелкие кусочки и бросила в чайник. Потом она принялась перетирать полотенцем посуду, стоявшую на полке под навесом.

Лисицын нетерпеливо поглядывал на дверь избушки, на спящего Галушко. Охотник вставал, садился, опять вставал, поправлял костер, хотя в огне уже надобности не было. Наконец терпение его иссякло. Он подошел к двери избушки, прислушался. Ну, так и есть: Марей что‑то увлеченно рассказывал докторше о Синем озере! Лисицыну стало даже обидно. Он легонько постучал в дверь и, не дожидаясь, когда отзовутся, сказал:

– Кушать пожалуйте! Рыба готова, чай поспел.

– Идем, идем! – послышался голос Анастасии Федоровны.

Галушко очнулся и сконфуженно посматривал на Ульяну.

От резкого толчка дверь избушки пронзительно взвизгнула, и оттуда вышла Анастасия Федоровна.

– Что у него? – привычным тоном спросил Галушко.

– Грипп, и очень затяжной… Нужно побыстрее перевезти Марея Гордеича в село, – сказала Анастасия Федоровна, подойдя к Лисицыну.

– Я давно ему об этом толкую. Там и доктор и больница, да не сразу его уломаешь.

– А что, Михаил Семеныч, вы могли бы сводить меня на Синее озеро? – вдруг, меняя разговор, спросила Анастасия Федоровна.

Лисицын растерялся. «Уж не думает ли она начать какие‑нибудь поиски на манер Алеши? Опередит парня, и тогда все пропало», – пронеслось у него в мыслях. Он задержался с ответом, обдумывая, как лучше поступить в этом случае.

– Я проведу вас к Синему озеру, – заметив колебания отца, предложила Ульяна.

– А что вас, извиняюсь, на Синее озеро потянуло? – скрывая под смешком тревогу, спросил Лисицын, подумав: «Неужели старик что‑нибудь лишнее мог сказать?»

– Горячие ключи.

– Вон оно что! – с облегчением воскликнул Лисицын. – Нашу лечебницу от ревматизма захотели посмотреть? Доброе дело!

– Вы слышали об этих ключах, Демьян Романыч? – Анастасия Федоровна взглянула на фельдшера.

Галушко широко раскинул руки, закрыл глаза, и длинные усы его затряслись от смеха.

– А вы… вы их больше слушайте, они‑то, охотнички, наврут вам с три короба. Горячие ключи!..

Лисицын сдвинул шапку набекрень, скосив глаза, неприязненно посмотрел на Галушко, грубовато сказал:

– Ты знаешь что, гражданин хороший, охотников не хули. Ты в нашем деле такой же тумак, как мы в твоем.

Анастасия Федоровна видела, что Лисицын задет до глубины души.

– А вы, Михаил Семеныч, не сердитесь на него. Уж такой он Фома‑неверующий.

Ульяна скомандовала:

– Иди, тятя, неси скамейку. Перепреет рыба!

Лисицын пошел в избушку, виновато поглядывая на Анастасию Федоровну и уже раскаиваясь за свои резкие слова, сказанные фельдшеру.

Тайга наливалась соками жизни. Гривы и косогоры покрывались травой. На черемуховых и рябиновых кустах зеленела нежная листва. По шершавым стволам сосен, пихт и кедров текли струйки пахучей смолы. Воздух был насыщен запахом молодой земли: из логов, размытых ручьями, тянуло пресной сыростью суглинка, ранние цветы, пробившиеся у кореньев редких березок, источали приторную сладость, полусгнивший валежник испарял настой плесени, смоль разбрасывала щекотавшую ноздри горечь. Струйки свежего ветерка незримо перемешивали эти запахи, солнце согревало их, и они рассеивались по тайге терпким теплом весны.

Где‑то в голубой выси неба над лесом плакал лебедь, оглашая тайгу своим надрывным зовом. Но здесь, на земле, никто не хотел внимать его тоскливой песне. Прячась в ветвях, дрозды, синицы, иволги, чечетки, рябчики, кедровки весело свистели, трещали, рассыпали дробь с такой яростью, будто хотели перекричать друг друга.

В этот лучистый день, радостно сиявший над омытой дождями тайгой, Анастасия Федоровна шла с Ульяной к Синему озеру. Ульяна шагала впереди, Анастасия Федоровна – вслед за ней. Она жила во власти запахов и звуков, чувствовала, как пробужденная солнцем земля будоражит ее кровь, наполняет душу неясным беспокойством. На плече Ульяны висело двуствольное ружье, на спине – мешок с провиантом. Девушка была опоясана широким кожаным патронташем. Она шагала легко, свободно. Колоды и кочки она перепрыгивала без всякого напряжения, чуть взмахивая руками. Это движение гибких рук девушки всякий раз напоминало Анастасии Федоровне взмах крыльев птицы при взлете. Во всей фигуре Ульяны, в ее манере держать голову слегка приподнятой было что‑то стремительное, как у ласточки, поднявшейся в просторы неба.

Они без умолку разговаривали. Часто оглядываясь, чтобы увидеть внимательное лицо и пытливые глаза Анастасии Федоровны, Ульяна рассказывала:

– А уж как радостно бывает возвращаться домой! Помню, один раз шла я из тайги с зимней охоты. Было это в начале марта. Под ногами свежий снежок, птички выпорхнули откуда‑то из сугробов и трезвонили над головой. Солнце только поднялось. Подхожу к Мареевке и слышу: петухи поют, коровы мычат, повизгивают двери домов, на зерновом дворе гудит молотилка, перекликаются женщины… Ветерок тянет со стороны деревни, и я чую, как пахнет дымом, горячим хлебом и теплом домашним. И так мне от всего этого стало хорошо, радостно, что я живу, вижу солнце, землю, лес!.. Не помню, в какую минуту это случилось, а только залилась я песней. Так и по деревне прошла, с песней в свой дом вступила. Мама смотрит на меня, смеется: «Ты что, Ульянушка, в такой радости? Или соболей добыла?» А у меня тогда, по правде сказать, и охота‑то не очень удачной была.

Ульяна задумчиво помолчала, придерживая гибкую ветку крушины, передала ее в руки Анастасии Федоровны, говоря:

– Глаза берегите. У нас один охотник выстегнул себе глаз вот такой веткой.

Анастасия Федоровна приняла ветку, а Ульяна продолжала:

– Это уж всегда так: из тайги домой, как на крыльях, летишь. К деревне подходишь, а сердце колотится от радости. Я тут выросла. Каждую канавку знаю. А уж о людях и говорить не приходится: все тебе от мала до велика знакомы, да не просто знакомы, а вроде ты вместе с ними в одной семье выросла, и все они тебе самая близкая родня.

А только побудешь неделю‑другую в тайге, вернешься в Мареевку – и все тебе в новинку. Подруги, с которыми росла, вместе в школе училась, и те такими желанными становятся, ровно ты их пять лет не видела. Идешь по улице – и каждый дом, кажется, смотрит на тебя и радуется. К клубу подходишь, а там уже собралась молодежь. Замрет тут сердце, и сама не знаешь, не то ты своими ногами поднялась на высокое крыльцо, не то тебя ветром туда занесло.

Поживешь так дома несколько деньков и чуешь, в душу тоска начинает стучаться. Утром проснешься, глаза не размыкаешь, лежишь, ловишь ухом каждый звук, и хочется, чтоб зашумел лес, чтоб зажурчали ручьи, чтоб птицы запели на все голоса.

Мама уж знает: раз не встаю с кровати сразу, ворочаюсь, значит в тайгу манит. «Ну, что тебе не спится?» – спрашивает меня. «Припас, говорю, готовь, завтра в тайгу пойду».

И вот идешь в тайгу. Знаешь тут на пути каждую тропку, каждый ручеек, каждое деревце, а всё тебе опять в новинку. Избушка на стану – и та кажется уютной, теплой. Ни на какие дворцы ее в этот час не променяешь!

Переночуешь, а утром, чуть забрезжит рассвет, ты уже на ногах. Тятя мой хоть и знает, что я не послушаюсь его, а все равно твердит: «Ты, егоза, далеко не ходи. Заблудишься, сгинешь. Нам тогда с матерью одна дорога: головами в омут!» Я успокаиваю его: «Ты не тревожься, тятюшка! Далеко я не пойду, а потом у меня же компас». А какое там «далеко не пойду». Об этом только и думаю! В том и жизни особая отрада, чтоб посмотреть места новые, невиданные…

Иной раз за день‑то так умаешься, что на стан приходишь чуть живая. Думаешь: «Больше в такую даль калачами не заманишь. Пусть там хоть белки и колонки сами в мешок скачут. Не пойду – и все». Да только мысли эти такие… Сама думаешь и сама не веришь себе. Отдохнешь, придешь в себя, и опять в душе что‑то забродит. Ружье – на плечо, если лежит снег – ноги на лыжи, – и только видели тебя!

Ульяна умолкла и долго шла с опущенной головой. Анастасия Федоровна не видела ее лица, но она была убеждена, что девушка тихо, застенчиво улыбается сама себе, щурит зоркие, всегда настороженные голубые глаза.

– Ой‑ой! Чего я только не пережила в позапрошлом году, вспомнить страшно! – продолжала Уля. – Закончила я школу, учителя и говорят мне: «Надо в город, в университет ехать». Мне и самой хочется учиться дальше. Да только как подумаю, что придется тайгу и Мареевку из‑за этого бросать, холодом меня с ног до головы окатывает. Но решилась все‑таки поступить на исторический факультет. Поехала в город, прожила там больше недели, экзамены вступительные сдала, а чувствую: нет у меня сил жить без тайги. Слез сколько пролила, сознаться совестно!

Сбежала я из города, непутевая! Приехала домой. Думаю: жить мне теперь опозоренной, отвернутся от меня и родители и подруги. А только зря так думала: мама с тятей обрадовались. Скучали они без меня. Подруги тоже. Как‑то иду по улице, откуда ни возьмись – председатель нашего колхоза Терентий Петрович Изотов. Я хотела убежать от него, да скрыться некуда было. Он остановил меня, говорит: «То, что из университета сбежала, – это плохо. А то, что родные места любишь, свою профессию дорого ценишь, – за это хвалю! Повышенный план добычи пушнины получил наш колхоз. Есть случай доказать, что ты не девчонка, а настоящий охотник». Дала я тут слово председателю, что постараюсь. И правда, в том году в тятиной бригаде я не хуже старых охотников промышляла.

Живу себе, охотничаю, а мысли меня точат: «Нехорошо, что учебу бросила, не дело это!» И стыдно мне от этих дум, и выхода найти не могу. А тут вдруг к тяте нагрянул его приятель, учитель из Притаежного, Алексей Корнеич Краюхин. Молодой он еще, а строгий. Боюсь я его… Как он зашел, так сердце у меня и оборвалось. Спрашивает: «Почему бросила учиться?» У меня язык будто присох. Тятя за меня объясняет: «К тайге, к охоте она пристрастилась». Он посмотрел на меня, говорит: «Прошло время, когда охотники неучами были. Учиться нужно непременно. И для этого вовсе не обязательно ехать в город. Поступай, Ульяна, на заочное отделение. Будешь ездить в город два раза год на зачетные сессии». «Ну, думаю, два‑то раза почему бы не съездить?! И как это, думаю, я сама до сих пор этого не сообразила!» Написала я заявление, отдала его Алексею Корнеичу, вскоре получаю из университета ответ: «Зачисляем вас согласно вашей просьбе. Экзамены сдавать не требуется, так как ваше дело о приеме на историко‑филологический факультет отыскано и передано нам».

Вот так я и стала студенткой! Один раз зимой уже съездила в город. Наверное, скоро опять пригласят. Сколько забот мне теперь прибавилось!.. То надо письменную работу отсылать, то книг не хватает, надо в Притаежное в районную библиотеку ехать, то зачетной сессии срок подходит, надо готовиться… Даже в клубе стала меньше бывать. Девчонки сердятся на меня. А Изотов Терентий Петрович сказал нашему комсоргу Веселову: «Вот тебе, Веселов, партийная директива: Лисицыну Ульяну оберегай. Пусть учится».

Теперь у нас в Мареевке появились новые заочники… Ну и разболталась же я!.. – неожиданно прервав себя на полуслове, с сердечной непосредственностью воскликнула Ульяна и, вытерев концом платка раскрасневшееся лицо, сказала о себе как о постороннем человеке: – Сорока ты, балаболка!

Анастасия Федоровна понимала, что нужно что‑то ответить девушке, но говорить сейчас она ничего не могла. Простодушный рассказ Ульяны заставил думать ее о себе, о своих делах и поступках.

Год тому назад Анастасии Федоровне исполнилось сорок лет. Она встретила эту дату с глубоким беспокойством. Сорок лет – это был конец большой и важной полосы жизни. Начался новый этап существования. Что в нем таилось? Анастасия Федоровна невольно присматривалась к сорокалетним женщинам, настороженно прислушивалась к самой себе, стараясь понять, какие новые, не изведанные еще чувства и мысли рождаются в ее душе. Вокруг немало говорили, что после сорока лет уменьшается радость жизни, блекнут ее краски, ничто уже не поражает и не захватывает, как в пору юности. Человеческий мир со всеми его страстями и многообразием уже изведан и достаточно познан. Говорили, что зрелость – это не что иное, как спокойное, осознанное отношение к жизни. «Но неужели впереди такое бесстрастное существование? – с тревогой и недоумением спрашивала себя Анастасия Федоровна. – Нет, нет. У многих деятелей науки и искусства расцвет начинался после сорока лет!.. Но при чем здесь ты? Ты просто успокаиваешь себя поисками достоинств твоего возраста. Пустая затея! Сорок лет для женщины – это перевал к старости…» Этот голосок, вдруг просыпавшийся в глубине ее сознания, точил ее, как точит червяк дерево, – упорно и неотступно, день за днем: «Максима‑то все нет и нет. А тебе уже перевалило за сорок. Новые морщинки под глазами появились. Стареешь!..»

А стареть‑то ей как раз и не хотелось! Да и не чувствовала она никаких перемен в себе.

Но все‑таки голосок делал свое дело: под его воздействием она изменяла своим желаниям, отступала от них, с жалостью сознавая, что время диктует новые, жесткие правила.

С юности у нее были свои страсти, большие и малые. Среди них были и такие, которые считались уместными в двадцать, даже в тридцать лет, но в сорок лет они могли вызвать у многих улыбку. Анастасия Федоровна любила танцевать. Она знала бесконечное число мазурок, полек, вальсов, народных плясок. При каждом удобном случае, на семейных или дружеских вечерах, она танцевала увлеченно, с упоением, испытывая истинное наслаждение. Но когда Анастасии Федоровне исполнилось сорок лет, она перестала танцевать. Правда, с приездом Максима она почувствовала себя вновь молодой, но прошло не более недели, и к ней вернулось прежнее состояние. Проявлялось оно не остро, даже скорее глухо, но противоборствовать ему она не могла. «Тебе же перевалило за сорок лет, какие же теперь танцы? Людей хочешь смешить?» – останавливал ее все тот же голосок, и она гасила в душе желание, повинуясь этому тихому голосу, бывшему, как казалось ей, голосом ее совести.

К моменту встречи с Ульяной Лисицыной Анастасия Федоровна жила уже по тем законам, которые диктовались установившимися неписаными «приличиями», имеющими в быту людей нередко силу непреложного устава. Это ее новое состояние Максим подметил в первые же дни, отнеся его исключительно за счет пережитой разлуки. «Ты стала без меня, Настенька, подобранной и строгой, как бонна в русских классических романах», – с усмешкой сказал он однажды. Анастасия Федоровна не стала опровергать слов мужа.

– А ты думаешь, я не знаю об этом? Да что же делать? Сорок лет, дорогой друг! Воспринимать мир по‑прежнему не только невозможно, но и стыдно.

– Почему стыдно? – не понимая хода ее мыслей, спросил Максим.

– Люди осудят. Людской суд жесток.

Он попытался расспросить ее, но она сказала:

– А ты меня не спрашивай, я сама ничего не знаю.

– Настенька, надо быть не моложе и не старше своих лет.

– Вот я и стараюсь.

– А тут стараться не нужно. Чувства сами подскажут. «Да как же доверять чувствам, когда они у меня двоятся?» – хотела сказать она, но в комнату вошли Сережа и Ольга, и разговор прекратился. Возобновить его не удалось – не возникало больше подходящего повода.

Только теперь здесь, в тайге, слушая под мягкий и ласковый шум леса откровения Ульяны, Анастасия Федоровна вновь вспомнила о своем разговоре с мужем.

Пока Ульяна рассказывала, Анастасии Федоровне казалось, что все пережитое ее юной подругой происходит с нею самой. Это не Ульяна, а она, Анастасия Федоровна, идет из тайги в деревню в лучистое раннее утро марта. Это она, задыхаясь от волнения, не чувствуя под собой ног, подымается на высокое крыльцо клуба. Это она спешит в тайгу, покрывая огромные расстояния в два раза быстрее, чем остальные охотники. А молодой строгий учитель? Не инструктор ли он уездного комитета комсомола Максим Строгов?

Давно уже Анастасия Федоровна не воспринимала жизнь так трепетно. От блеска солнца, от обилия воздуха, а главное – от волнения, пробужденного в ней рассказом Ульяны, она чувствовала головокружение. «Максим прав: надо быть не старше своих лет, тогда душа всегда будет молодой», – думала она.

С первой минуты знакомства с Ульяной Анастасия Федоровна почувствовала к девушке глубокое расположение. Теперь Ульяна стала ей близкой и дорогой. Анастасия Федоровна чувствовала, что где бы ни жила, что бы с ней ни происходило, она не оставит Ульяну. Все, что будет совершаться в жизни Ульяны, все будет искренне ее занимать и трогать.

– Уля, когда вы будете приезжать в город на зачетные сессии, вы будете жить у меня. Хорошо, Уля? Мы с вами побываем в театрах, сходим в художественный музей.

– Ой, спасибо вам, большое спасибо, Анастасия Федоровна!

– Я познакомлю вас с моими ребятишками и с мужем. А если захотите, научу бальным танцам. Вы не смотрите, что я такая большая, я легкая и подвижная, – простодушно похвасталась Анастасия Федоровна.

Рассказ Ульяны о себе пробудил в ней желание быть такой же откровенной и доверчивой, какой была перед ней девушка.

– Да я же вижу, какая вы! Вы… вы… как красавица артистка! Смотришь на вас, а душа ко всему хорошему и светлому рвется!

– А я с вами, Уля, моложе стала. Это оттого, что вы вся лучистая, как солнышко…

Они растерянно замолчали, слегка испуганные своими откровенными признаниями.

– Вот мы и объяснились с вами в любви, – нарушая молчание, сказала Анастасия Федоровна и засмеялась тихим счастливым смешком.

– Анастасия Федоровна! – горячо отозвалась Ульяна. – Называйте меня на «ты»…

– Ну хорошо! Пусть будет по‑твоему, – согласилась Анастасия Федоровна.

Тропа, по которой они шли, змейкой взбежала на крутой холм, поросший редкими лиственницами и густыми зарослями колючего шиповника. Когда они поднялись на гребень, перед ними открылась обширная долина. Она начиналась от холма узкой стометровой горловиной и постепенно разбегалась вширь. Окончание долины упиралось в озеро, которое лежало подковой между лесистыми холмами. Это и было Синее озеро, о котором рассказал Анастасии Федоровне старый Марей. Вокруг долины и за холмами, сжимавшими ее на многие десятки километров, тянулись леса: сосна с редкой примесью пихтача и ельника. Прибрежные холмы были покрыты темной кедровой шубой с белой березняковой оторочкой по подножью. Долина ярко зеленела. Трава здесь была гуще, чем в других местах Улуюльской тайги. Всюду виднелись завязи еще не распустившихся цветов. Анастасия Федоровна ступала осторожно, чувствуя, что шагает не по голой земле, а по мягкому ковру.

– Как тут красиво! – воскликнула она, окидывая взором то долину, то холмы, то изогнувшееся, синее, как небо, поблескивающее озеро. Ульяна молчала, улыбались одни глаза. Не было еще такого человека, который смог бы остаться равнодушным при виде Синего озера! Это Ульяна знала, но она знала что‑то еще. В глазах ее метались золотистые искорки смеха, и лукавое выражение лица говорило: «Это еще не все!»

Они стали подниматься на холм. Ульяна ловко взбиралась на крутой увал, протягивала руку Анастасии Федоровне и помогала ей. Когда они поднялись наконец на вершину холма, Ульяна вывела Анастасию Федоровну к самому обрыву. Отсюда открывался вид на все Синее озеро.

– Прислушайтесь!

Но Анастасия Федоровна уже слышала, она только не могла понять, откуда доносятся эти необычные звуки. Тонкий беспрерывный звон стлался над водой и лесом. Ветерок то ослаблял, то усиливал его. Анастасия Федоровна заглянула под яр в прозрачную воду озера и перевела взгляд, полный недоуменного восхищения, на Ульяну.

– Что это за оркестр, Уля? – тихо спросила она, боясь, что от ее голоса этот звон, ласкающий слух, может исчезнуть.

Ульяна посмотрела на нее, втайне испытывая наслаждение от недоумения Анастасии Федоровны, и загадочно сказала:

– А звенит наш оркестр без перерыва сотни лет.

Анастасия Федоровна опустила руки, и этот жест передал ее состояние: она не в силах была разгадать загадку.

– Это звенят, Анастасия Федоровна, ручьи. Они падают в озеро прямо с яра, и каждый из них несет с собой свою песню.

Анастасия Федоровна снова подошла к обрыву и заглянула под яр.

– Отсюда ничего не увидите, – предупредила Ульяна. – Лучше сделаем так: привал на ночевку у нас будет на этой площадке. Все вещи оставим тут. После отдыха можно пойти осмотреть берега озера.

– А ты очень устала? – спросила Анастасия Федоровна.

– Я‑то? Что вы! Я о вас беспокоюсь!

– А мне не терпится, Уля, – сказала Анастасия Федоровна. – Не терпится! – повторила она.

– Пойдемте, – с готовностью предложила Ульяна.

Она сняла с плеч мешок и повесила его на сухой сучок кедра. На этот же сучок бросила свое пальто и Анастасия Федоровна.

– Ружье, пожалуй, возьму с собой. Звери эти места любят.

По той же тропинке они спустились с холма в распадок. Дальше шли очень медленно. Анастасия Федоровна останавливалась возле каждого ручейка, осматривала его, набирала в горсть воду, пробовала ее на вкус, смешно причмокивая языком. Особенно надолго они задержались у родников, сочившихся из земли. Родники пузырились, выбрасывали воду клубочками. Заболоченная поляна была покрыта ржавчиной.

Анастасия Федоровна, сбросив туфли, залезла в грязь. Грязь была вязкой, но чем сильнее ноги ее утопали в болоте, тем явственнее ощущала она тепло. Здесь, у этих родников, и лечились улуюльские охотники и рыбаки от ревматизма.

В другом месте Анастасия Федоровна долго ковыряла дно ручейка палкой, а потом доставала из воды щепотку земли, обнюхивала ее и один раз даже лизнула. Она делала все это сосредоточенно, увлеченно, не сказав ни одного слова. Ульяна ничем не нарушала этого сосредоточенного состояния Анастасии Федоровны. Девушке минутами казалось, что та забывает о ее присутствии.

– Ты знаешь, Уля, какой у меня сегодня день? – заговорила Анастасия Федоровна, когда они направились к своему привалу. – Этот день может стать днем исполнения моей мечты. Мне кажется, что Синее озеро содержит радиоактивные грязи. Конечно, все это требуется еще изучить, но как бы это было замечательно! Мы открыли бы здесь курорт, свой курорт для лесозаготовителей, охотников, колхозников, учителей.

– Ой, как хорошо‑то было бы! – заражаясь мечтой Анастасии Федоровны, воскликнула Ульяна.

Когда они, уставшие, обессилевшие от длинной дороги и долгого хождения вокруг озера, пришли к месту привала, Ульяна спросила:

– Что будем готовить на ужин: дичь или рыбу?

Анастасия Федоровна недоверчиво покосилась на Ульяну, на ее полупустой мешок, висевший над их головами, подумала: «О какой дичи и рыбе она говорит? В мешке, кроме хлеба, ничего нет».

Ульяна поймала взгляд Анастасии Федоровны, усмехнулась и сказала:

– На мешок вы не смотрите. В тайгу я ношу в нем только хлеб, соль да сахар. Так что же будем есть?

– Я… Я всегда предпочитаю рыбу, – несколько растерянно оговорила Анастасия Федоровна.

– Ну, хорошо. Тогда вы разводите костер, а я с котелком схожу под яр в тальники. Там на блесну хорошо берутся окуни.

Ульяна вытащила из патронташа блесну, взяла котелок и, на ходу бросив Анастасии Федоровне коробку со спичками, исчезла за увалом.

Анастасия Федоровна наломала сучьев, собрала с земли сухую кедровую хвою и принялась разжигать костер. Удалось ей это не сразу. Ветерок словно преследовал ее и гасил пламя тотчас же, как только спичка загоралась. Стараясь отгородиться от ветерка, Анастасия Федоровна сгибалась, садилась на корточки, поворачивалась то в одну сторону, то в другую. Наконец она отчаялась, повернулась прямо на ветер и чиркнула. Спичка загорелась и не погасла. Анастасия Федоровна сунула ее в хвою, и костер задымил пахучим смолевым дымом. Вскоре подошла Ульяна. В котелке, наполненном водой, лежали уже вычищенные окуни.

– Быстро ты, Уля, наловила!

– Тайга – кормилица щедрая, – серьезно сказала Ульяна.

– Как для кого, – заметила Анастасия Федоровна.

– Это правда. Кто ее знает, того она кормит, а неопытного человека сама может сожрать. Ну, теперь будем отдыхать, – устроив котелок на таган, сказала Ульяна и села возле костра рядом с Анастасией Федоровной.

Приближались сумерки. Солнце уже опустилось за лес, но над холмами горел закат. Вода покрылась багрянцем, и озеро само светилось сейчас до рези в глазах, как солнце, сошедшее на землю. На темной лесистой одежде холмиков играли, бегали, пересекались яркие лучи; и оттого, что они беспрерывно двигались, казалось, что и деревья не стоят на одном месте, а, сцепившись ветвями, пляшут в живом хороводе.

Анастасия Федоровна вообразила на этих холмах белые корпуса курорта. Она представила себе их так ярко, словно корпуса стояли уже на самом деле, краснея крышами, белея стенами и сияя стеклами широких окон.

Ульяна сердцем поняла, о чем думает Анастасия Федоровна. Указав на противоположный берег, она проговорила:

– Там, по склону холма, есть ровные площадки. Природа будто знала, что люди курорт здесь будут строить.

Анастасия Федоровна откинула голову и громко рассмеялась.

– Ах ты, славненькая моя!.. Площадки… Да тут, может быть, и домов‑то строить не придется.

– Придется!

– Придется? – в раздумье переспросила Анастасия Федоровна и, помолчав, продолжала: – И мне вот тоже верится, что придется. Хотя раз я уже обожглась.

Ульяна подняла голову, заинтересованно взглянула на Анастасию Федоровну.

– Когда я работала в Новоюксинске, я попыталась открыть там дом отдыха. Место нашлось, пожалуй, не хуже этого. Правда, не было озера. Облздравотдел откликнулся на нашу просьбу и послал специальную комиссию. Вот комиссия‑то меня и провалила. Она изучила местность, где должен был разместиться дом отдыха, и оказалось, что неподалеку есть малярийное болото. Вся работа была свернута, а облздравотдел поднял большой шум по поводу непроизводительных расходов. Другая бы на этом и успокоилась, а я… я с тех пор ношусь по районам и селам, а сама все присматриваюсь к местам нашего края. Какая же красота у нас! Иной раз такое место отыщешь, что и на Кавказе не встретится. Да вот оно, Синее озеро! Смотри‑ка, как пылает все!

Ульяна слушала Анастасию Федоровну, привстав на колени. То ли от костра, то ли от бликов заката в широко раскрытых глазах ее прыгали золотистые пятнышки, похожие на текучие огоньки.

– Это мечта вашей жизни? – спросила Ульяна, всматриваясь в лицо Анастасии Федоровны, освещенное пламенем и казавшееся ей в эту минуту особенно красивым и вдохновенным.

– Да, Уля, это моя мечта.

– Счастливая вы! У вас есть мечта жизни, а вот я стремлюсь, а все никак не могу свою мечту ухватить! – сокрушенно проговорила Ульяна.

– Придет еще твоя мечта, Уля, придет! Она сама о себе скажет. И уж тогда, хочешь или не хочешь, возьмет власть над твоей душой.

Уля задумалась. Текучие огоньки в ее глазах горели, как угольки в костре.

Ужинали не спеша и почти молча. Анастасия Федоровна поняла, что своими словами о мечте жизни она глубоко затронула Ульяну, настроила ее на раздумье.

Стемнело. Небо опустилось, и звезды вспыхнули над самыми макушками кедров. От озера потянуло прохладой. Звон ручьев стал отчетливее, но дневная мелодия этого звона исчезла. В глубине леса изредка пересвистывались птички, сторожа покой ночи.

Ульяна взяла котелок, сложила в него ложки, стряхнула туда же с белой салфетки крошки хлеба и пошла к озеру, чтобы вымыть посуду и принести воды для чая.

Анастасия Федоровна подбросила сучьев в костер и сидела, прислушиваясь к хрусту хвои под ногами Ульяны, к свисту птиц, к звону воды. Вот шаги затихли, и на миг Анастасии Федоровне показалось, что она осталась одна во всей этой бескрайной тайге. Ей стало жутко. Она подняла голову, посмотрела в темноту, слившуюся с деревьями. Вдруг с озера донесся высокий чистый голос. Ульяна запела свободно, широко, без всяких усилий:

Не брани меня, родная,

Что я так люблю его,

Скучно, скучно, дорогая,

Жить одной мне без него.

Эхо подхватило ее сильный голос и отозвалось протяжным гулом, словно пение девушки сопровождал мощный хор из многих тысяч голосов.

Я не знаю, что такое

Вдруг случилося со мной,

Что так рвется ретивое

И терзается тоской.

В эти слова Ульяна вложила столько страстности, что Анастасии Федоровне почудилось в них и отчаяние, и слезы, и мольба. Охваченная вдруг смутной тревогой, ворвавшейся в ее душу со словами песни, она поднялась с земли, сделала несколько шагов к обрыву и замерла.

Теперь ей казалось, что все звуки, жившие в тайге, смолкли. Не свистели птицы, не звенели ручьи, не потрескивали пылавшие в огне сучья. Все, все смолкло, оцепенев, будто прислушиваясь к голосу девушки.

Анастасия Федоровна чувствовала, что какая‑то сила поднимает ее, несет в просторный и радужный мир. На миг ей показалось, что все это – мерцающие звезды на небе, притихший могучий лес, тусклый блеск воды, песня, то струящаяся, то взлетающая, – все это сказка. Но вот Ульяна смолкла, оцепенение исчезло, тайга вновь ожила.

– Уля, где ты, Уля?! – крикнула Анастасия Федоровна, с радостным трепетом сознавая, что все случившееся сейчас было жизнью.