Глава 1. Дурно пахнущие, семифутовые великаны со спутанными волосами

Дурно пахнущие, семифутовые великаны со спутанными волосами.

Сидоний Аполлинарий. Письма. 460 г.

Несмотря на то что на улице стоял лишь только октябрь, ветер, пришедший с альпийских перевалов, а теперь рябивший серую гладь озера Бриганция и с ревом пролетавший мимо казарм Сполицина, был столь сильным, что наводил на мысль о скорых снегах. Часовые‑римляне, расхаживавшие вдоль разрушавшихся от старости стен форта в легких плащах, дрожали от холода и то и дело дули на сжимавшие древки копий покрасневшие руки, пытаясь хоть как‑то согреться. В отличие от непокорных наемников‑германцев, расквартированных несколькими сотнями шагов ниже, у озера, не всем из этих солдат предстояло пережить грядущую зиму – все более и более германизированная армия если и пополнялась римлянами, то лишь теми из них, кто оказывался ненужен хозяевам крупных имений. Как правило, в их число попадали те, которые – в силу своей слабости или дряхлости – уже не могли плодотворно трудиться на земле, либо были не в состоянии платить землевладельцу арендную плату.

Сидя за столом в своей маленькой комнате, Тит Валерий Руфин, старший писарь форта, отложил в сторону абак и вписал в кодекс сведения о последней поставке – только что в Сполицин прибыла телега с железными чушками и рогами горных баранов, которые должны были пойти на изготовление арочных планок. Перед тем как возвратить громоздкую учетную книгу на место, он вытащил из оборудованного в стене, позади бесчисленных полок, тайника свиток, на котором красовалась надпись: «Liber Rufinorum». Раскрутив чистый папирус на полметра, Тит закрепил его на столе при помощи масляной лампы и бронзовой чернильницы. Затем, выглянув из окна – вдруг где‑то неподалеку слоняется дежурный трибун? – обмакнул сделанное из тростника перо в чернила и принялся писать:

«Форт Сполицин, провинция Вторая Реция, диоцез Италии. Год консулов Асклепиодота и Мариниана, IV окт. иды[3].

После ужасной ссоры с отцом, Гаем Валерием Руфином, отставным офицером, ветераном Адрианопольской и Готской войн, я решил продолжить начатое им дело, а именно – ведение “Книги рода Руфинов”. Сознавая, что для Рима наступают критические времена, мой отец захотел оставить будущим поколениям письменное свидетельство тех событий, участником которых ему довелось быть, и высказал пожелание, чтобы после его смерти занятие это стало семейной традицией. Теперь, когда сердце старика разбито, я чувствую, что пришла моя очередь взяться за перо – может быть, этим мне удастся искупить свою перед ним вину. Отцу, боюсь, вряд ли уже когда‑либо захочется взять “Книгу” в руки.

Поссорились мы по двум причинам: из‑за принятого мной решения а) стать христианином и б) взять в жены девушку германского происхождения. Теперь Гай, убежденный язычник и римлянин старой закваски, обе эти вещи – германцев и христианство – считает анафемой: германцев потому, что для него они – неуправляемые дикари, представляющие собой угрозу социальному устройству империи; христианство же из‑за того, что уводя людские умы от мирских дел к загробной жизни, оно подрывает волю Рима к борьбе за выживание. (По мне, так вера есть не что иное, как любовь к Богу, спустившемуся к людям в облике Иисуса, и она несоизмеримо более значима, чем верование в пантеон людей, которые – если вообще существуют – ведут себя как мелкие преступники или злые дети. Кроме того, – буду честен, – христианин получает и практическую выгоду: язычникам крайне сложно добиться продвижения по армейской или служебной лестнице.)

Я же был столь глуп (теперь и сам это понимаю), что убедил себя в том, что легко сумею заставить Гая войти в мое положение. Когда я приехал на виллу Фортуната, где, неподалеку от Медиолана, проживает моя семья, для того, чтобы представить отцу Клотильду, девушку, на которой собирался жениться, разразилась следующая, крайне ужасная, сцена…»

* * *

– А с виду – совсем не страшные, – рассмеялась Клотильда, указывая на маленькие бронзовые статуэтки, выстроенные в ряд на небольшом столике, стоявшем у края имплювия, четырехугольного бассейна, разбитого посреди атрия. То были боги‑хранители домашнего очага, lares et penates, коих еще недавно можно было обнаружить практически в любом римском доме. Вот так, открыто, выставляя их напоказ, объяснил девушке Тит, Гай рисковал навлечь на себя суровое наказание.

– Если только с виду. А так, эти вещицы могут причинить нам кучу неприятностей. Последний императорский указ строго‑настрого предписывает отказаться от всех языческих обычаев, пусть даже и таких незначительных, как этот.

– Так, может, стоит их куда‑нибудь спрятать?

– Вполне здравая мысль, не правда ли? Да вот только отец на это никогда не пойдет. Для него это – дело принципа. Будь он христианином ранее, во времена Диоклетиана, из него вышел бы превосходный мученик. А вот и он.

Раздались шаркающие шаги, и в атрий, опираясь на деревянную трость, вошел Гай Валерий Руфин; за ним семенил посланный сообщить о прибытии гостей невольник. Отцу Тита шел лишь шестьдесят шестой год, но из‑за преждевременной лысины, морщинистой кожи и сильной сутулости выглядел он на все восемьдесят. Да и вряд ли мог лучше выглядеть человек, всю свою жизнь положивший на участие в бесчисленных военных кампаниях и уход за немалых размеров имением, содержание которого в порядке в тяжелые для всей империи времена требовало огромных усилий.

Лицо старика осветилось радостью.

– Тит! Рад видеть тебя, сын мой, – произнес Гай слабым, дрожащим голосом. – Тебе следовало сообщить нам о своем приезде заранее. – Прислонив трость к стене, отец заключил сына в теплые объятия, после чего окинул любящим взглядом. – Эта форма тебе к лицу. Жаль только, что, состоя на гражданской службе, ты не можешь носить доспехи. В кирасе и шлеме с гребнем ты бы выглядел просто блестяще… Видел бы ты меня на параде в честь победы в битве на реке Фригид… Да, когда‑то и я был таким… – Гай замолчал, на лице его блуждала рассеянная улыбка.

Тит опасался, что отец вот‑вот бросится в сбивчивые воспоминания о днях своей бурной молодости, но Руфин‑старший взял себя в руки и отрывисто произнес:

– Впрочем, я тебе об этом уже рассказывал. Выпьем‑ка лучше вина. Парочка амфор фалернского у меня всегда наготове. – Лишь тут он, казалось, впервые заметил Клотильду, и бросил в сторону сына недоуменный взгляд, в котором читалось легкое неодобрение. – Твоя спутница? – Вопрос отца повис в воздухе, словно лишь хорошие манеры не позволяли ему выразить словами то, что его интересовало: кто эта девушка – наложница сына либо же его сожительница? (Для Гая она могла быть либо той, либо другой; других отношений между римлянином и германкой он не признавал. А все в Клотильде – от одежд до цвета глаз и формы губ – говорило о ее тевтонском происхождении.)

Тит взял девушку за руку.

– Отец, это Клотильда; она из знатной бургундской семьи. Мы надеемся, что ты дашь свое согласие и благословение на наш брак.

Гай побледнел и уставился на сына с недоверием – слова Тита повергли его в глубокий шок.

– Но…ты не можешь, – промямлил он наконец. – Она – германка. Это противозаконно.

– Строго говоря, так оно и есть, – признал Тит. – Но ты не хуже меня знаешь, что закон всегда можно обойти – было бы желание. В конце концов, Гонорий и сам женат на дочери Стилихона, который был вандалом. Если ты замолвишь за нас словечко перед епископом, уверен, что префект претория…

– Никогда, слышишь, никогда! – перебил сына Гай; щеки его горели от возмущения. – Чтобы мой сын взял в жены германку? Даже думать об этом забудь! Хочешь покрыть род Руфинов вечным позором?

Все шло кувырком – такого развития событий Тит и предположить не мог.

– Мне очень жаль, – пробормотал он Клотильде, стараясь не встречаться с ней взглядом, и знаком приказал нерешительно топтавшемуся на месте рабу увести ее из атрия, где вот‑вот должна была разразиться буря.

– Такого обращения, отец, она не заслуживает, – осуждающе произнес Тит, когда они остались вдвоем. – Клотильда – замечательная девушка. Лучшей невестки тебе не найти. Только потому, что она германка… – Тут юноша запнулся, от душившего гнева речь его сделалась бессвязной.

– Германцы – враги Рима, – в голосе Гая звучало раздражение. – Они – раковая опухоль, которая разъедает империю изнутри. Если мы не вышвырнем их с наших земель, наш конец не за горами. – Немного помолчав, он продолжил, уже более спокойно. – Ты же, сын мой, и сам все отлично понимаешь, правда? Послушай, мы не можем обсуждать это здесь; наш разговор могут подслушать рабы. Продолжим беседу в tablinum.

Понурив голову и слегка прихрамывая, юноша проследовал за отцом в комнату, отведенную под хранение, чтение и переписывание древних свитков. (В детстве Тит упал с лошади, сильно повредив ногу, и сопровождавшая его с тех пор хромота позволила избежать призыва в армию, которого ему, сыну солдата, иначе избежать бы не удалось. Тем не менее должность приписанного к одному из полков писаря придала ему почти военный статус, вследствие чего он получил право на ношение военной формы.) Окна комнаты выходили на перистиль, прямоугольный двор с садом, фонтанами, покрытыми зеленью галереями и аллеей классических статуй. Сквозь открытые ставни до Тита доносилась целая смесь ласкающих ухо звуков: плеск падающей воды, отдаленное мычание домашнего скота, мягкое кудахтанье кур. На развешенных вдоль стен полках можно было обнаружить произведения не только всех старых классиков – Вергилия, Горация, Овидия, Цезаря, Светония и прочих, – но и некоторых современных авторов, вроде Клавдиана Клавдия и Аммиана Марцеллина. Отец и сын присели на складные стулья, лицом друг к другу.

– Мы не должны общаться с этими людьми, сын мой. С этими невежественными варварами. У них отталкивающие манеры, они воняют, носят длинные волосы, облачаются в шкуры животных и брюки вместо пристойных одежд, питают отвращение к культуре… Мне продолжать?

– Возможно, им и присуще все то, что ты перечислил, отец. Но я сталкивался с ними и знаю, что они могут быть смелыми и честными – в отличие от многих сегодняшних римлян. А уж преданнее друзей, чем германцы, еще надо поискать. Как бы то ни было, нравятся они нам или нет – все это пустое. Они живут здесь, и никуда от этого не денешься. Вышвырнуть их отсюда мы не в силах, они нужны нам в армии; и лучшее, что мы можем сделать – попытаться найти с ними общий язык. Ты же и сам знаешь, что они искренне восхищаются многим из того, что есть у римлян, и хотят, действительно хотят, мирно сосуществовать с нами в пределах одной империи. С нашей стороны было бы полным безрассудством этим не воспользоваться. Констанций это понимал, поэтому и старался подружиться со всеми германскими племенами. Сейчас, после его смерти, у нас новый полководец, Аэций, и, кажется, он стоит на тех же позициях.

– Твой Аэций предал интересы своего народа, – произнес Гай внезапно окрепшим голосом. – Мы уже побеждали кимвров и тевтонов – под водительством Гая Мария. Сможем проделать это и еще раз.

– То было пять веков тому назад, – раздраженно бросил Тит. – Согласись, с тех пор многое изменилось. Вспомни лучше об Адрианополе! Или забыл, чему сам был свидетелем? Говорят, столь жестокого поражения Рим не видел со времен Канн.

– После Канн мы смогли оправиться, – возразил Гай, – и разбили‑таки Ганнибала.

– И от кого я это слышу – от тебя, моего отца? – Тит издал вздох разочарования. Поднявшись со стула, он вытащил из тайника «Liber Rufinorum», развернул свиток и начал читать: «Причинив готам огромные потери – впрочем, вполне сопоставимые с нашими, – мы вынуждены были предпринять тактический уход в город – для перегруппировки сил». – Вновь скрутив свиток, Тит отложил его в сторону. – Ты убедил себя в том, что в Адрианополе так все и было. Знаешь, в чем твоя проблема, отец – ты не можешь прямо смотреть в лицо фактам, не можешь смириться с тем, что все это случилось с Римом. Ты во всем винишь германцев, хотя должен винить самих римлян.

– Поясни‑ка, что ты хочешь этим сказать? – Гай старался сохранять спокойствие, хотя заметно было, что грубоватая критика сына возмутила его до глубины души.

– Если Рим действительно хочет избавиться от германцев, ему нужно будет где‑то поискать главное: патриотизм. А вот его‑то уже почти и не осталось – «благодаря» порочной налоговой политике римских чиновников. «Варваров» же, как ты их называешь, оставшиеся без средств к существованию бедняки везде приветствуют как освободителей. Людей мало интересует, выживет ли Рим или падет. Что ж ты этого не пишешь, а? Об этом в твоей книге нет ни строчки. Если ты не переменил своего мнения о моей женитьбе на Клотильде, я, пожалуй, заберу «Liber Rufinorum» с собой. Что скажешь?

– Решив что‑либо, настоящий римлянин своей позиции не меняет.

– Ничего более напыщенного и глупого никогда не слышал! – в сердцах воскликнул Тит. Он отдавал себе полный отчет в том, что лишь расширяет разверзнувшуюся между ним и отцом бездну, но ничего не мог с собой поделать. – Что ж, у меня есть для тебя еще одна новость, которая вряд ли тебе понравится. Хотел сообщить ее в более спокойной обстановке, да уж какие тут теперь любезности! Я решил стать христианином.

Повисла мертвая тишина. Когда же Гай поднялся на ноги и заговорил, голос его не выражал никаких эмоций:

– Уходи. И не забудь свою германскую шлюшку. Ты мне больше не сын.

После того как разорвались – окончательно и безвозвратно – узы, связывавшие его с родным домом и семьей, в душе Тита поселились печаль и чувство невосполнимой утраты. Вместе с тем теперь он чувствовал себя свободным. Тит Валерий Руфин понимал, что, как и Юлий Цезарь пятьсот лет назад, он перешел свой Рубикон и обратно дороги нет. Интуитивно знал он и то, какими будут его следующие шаги. Первым делом он отошлет Клотильду к ее народу и займется урегулированием вопросов, связанных с собственным крещением и их женитьбой. (Возможно, придется преодолеть некие племенные препятствия, но уж точно – не религиозного толка; в отличие от большинства его знакомых‑германцев, считавших себя арианами, Клотильда была убежденной католичкой.) Затем он попытается – так или иначе – поступить на службу к Аэцию, чья политика интеграции германских племен в структуру империи кажется ему лучшим – а возможно, и единственным – путем, по которому Рим сможет двигаться вперед. «Точно, именно так я и поступлю», – решил Тит и почувствовал, как, вперемешку с облегчением, его охватило волнение. Выбор был сделан.