Мне никто не нужен, кроме мужчин!

Не решаясь спросить, как же это понимать, Кокотов похвалил номер, воздал должное красоте лунных сумерек в окне и уточнил зачем-то, видна ли из этого окна дальняя колоколенка.— Нет, не видна. Так жалко! — вздохнула Обоярова и спросила: — А вы уже были в Духосошествинском монастыре?— Не был…— Как же так, Андрюша? Мы обязательно сходим. Там роскошная настоятельница — мать Харитония. Она раньше была директором книжного магазина. А вам, мой друг, никогда не хотелось уйти в монастырь?— Не-ет… — удивился Андрей Львович.— А мне хочется. Часто. Садитесь! — пригласила Наталья Павловна и первая устроилась в продавленном кресле.Когда бывшая пионерка закидывала одну голую ногу на другую, ему померещилось невероятное, глубоко взволновавшее его основной инстинкт.— Да-да… сейчас… конечно… — осел в кресле писодей.— Ну, мы когда-нибудь выпьем? — мило закапризничала Обоярова.— Да-да… конечно… сейчас…— Так в чем же дело? Очнитесь, мой рыцарь!Очнувшись, он обнаружил на журнальном столике бутылку красного вина с блеклой, точно от руки нарисованной этикеткой, два тонконогих бокала, вазу фруктов и деревянную дощечку с разными сырами, испускавшими изысканный смрад. На середину хозяйка поставила фаянсового трубача — фигурка при ярком свете оказалась еще интереснее: можно было рассмотреть выбившийся из-под пилотки золотистый чубчик, округлившиеся от духового усилия щечки и нахмуренные бровки горниста.— Правда, хорошенький?— Угу, — согласился писодей и спросил: — Это гаражное вино?На самом деле его гораздо больше интересовали совсем другие вещи. Первое: смысл и назначение хвалебных плакатиков про мужчин. Второе: померещилось ему невероятное или не померещилось? Впрочем, нет: сначала его интересовало второе, а уж потом первое.— О да! Это гаражное вино! Откройте же скорей! — Она протянула штопор, не казенный с пластмассовой ручкой, а свой собственный сложный агрегат с никелированными шестеренками и перламутровыми рычажками.Пока Кокотов занимался бутылкой, Обоярова непринужденно поменяла позу, перезакинув ноги, — и огорченный писодей спохватился, когда она уже обхватила руками голые колени и смотрела на него так, точно он вынимал не обычную затычку из горлышка, а на ее глазах совершал нечто удивительное, непосильное никакому другому мужчине на свете. Пробка вышла легко, и Андрей Львович, гордясь собой, хотел разлить вино в бокалы, но Наталья Павловна с нежным значением остановила его руку.— Нет-нет, не спешите! Спешить не надо ни в чем! Пусть вино пока подышит…Они встретились взглядами: глаза бывшей пионерки светились радостной дерзостью женщины, которая уже на все решилась и теперь с веселой бдительностью естествоиспытателя наблюдает, как поведет себя соискатель — обычно или по-особенному? Кокотов понял, что надо стать особенным, и, не сводя взгляд с горниста (чтобы не выдать свой нездоровый интерес к невероятному), спросил значительно:— А почему «гаражное»?— Потому что его делают такими маленькими партиями, что их можно хранить в гараже. Всего триста, пятьсот бутылок. Это авторское вино, понимаете? Как книга…— Еще бы! — кивнул писодей.— А еще гаражное вино очень похоже на настоящую любовь.— Вино любви?— Не совсем. Видите ли, Андрюша, если обычная виноградная лоза угнетается два-три года… — перехватив его непонимающий взгляд, она пояснила: — Лозу угнетают, то есть обрезают, чтобы все силы растения ушли вниз, чтобы корни ушли как можно глубже, добрались до нетронутых соков земли. Так вот, гаражная лоза угнетается целых десять лет! Вообразите, до какой драгоценной, неведомой бездны добираются жадные корни и какими тайными эликсирами наливаются потом грозди! Понимаете?— О да! — воскликнул Кокотов, блуждая глазами по комнате, чтобы не смотреть на круглые колени с ямочками. — А если корешки доберутся до адских глубин?— До адских?— До преисподней! — подтвердил автор «Беса наготы», чувствуя себя особенным.— Что ж, я бы попробовала такое вино! — тихо ответила она и посмотрела на Кокотова с опаской. — Но ведь в любви происходит то же самое: надо дождаться, пока самые нежные, тонкие корешки чувств доберутся до самых потаенных и темных закоулков души и тела — и только потом, потом… Слышите?— Слышу…— И это еще не все! Из десяти кистей на лозе виноделы оставляют только пять, но каких! И срывают лишь созревшие ягоды. Зеленые — никогда! Теперь вы поняли, почему гаражное вино похоже на любовь?— Теперь понял…— Тогда выпьем! Это настоящее Шато Вандро. Пятьсот евро за бутылку.— Ско-олько?— Пятьсот. Не волнуйтесь — мне его подарили!Мучась вопросом, кто же делает бывшей пионерке такие подарки, Андрей Львович с уважением разлил вино: плеснул немного себе, до краев — даме и в завершение дополнил свой бокал до приличествующего уровня. На глянцевой рубиновой поверхности всплыли пробочные соринки.— У меня снова крошки! — со значением заметил он.— Вы и про крошки помните?— Еще бы…— Вы удиви-и-ительный! Выпьем за нашего гипсового трубача!Вино оказалось великолепным, густым, терпким. Сделав глоток, он подумал сначала, что пьет свежий сок, даже не виноградный, а скорее — гранатовый, но потом ощутил во рту вяжущую изысканность, затем — томное тепло в груди и наконец почувствовал веселое головокружение.— Ну как?— Здорово! — отозвался писодей, со стыдом вспоминая, как зазывал Наталью Павловну к себе на бутылку уцененного бордо.Смущенный Кокотов хотел смахнуть с губ пробочные крошки, но Наталья Павловна вдруг предостерегающе вскрикнула, точно он собрался совершить непоправимую оплошность, такую, из-за какой в сказках налетают черные вихри, рушатся царства, а возлюбленные девы обращаются в лягушек и прочую живность.— Нет, не делайте этого! — вскричала она, резво пересела к нему на колени, обняла за шею и осторожным языком сняла крошки с его губ.Последовал продолжительный поцелуй, во время которого Андрей Львович, не в силах оставаться особенным, преодолев сопротивление сомкнутых бедер, добрался-таки до беззащитного невероятного. Оно ему, оказывается, не померещилось!— Опять эти нахальные руки! — рассердилась Обоярова и, отпрянув, вернулась в свое кресло.— Смелые… — испуганно поправил писодей, пряча за спину длань, причастную влажной тайне.— Нет, нахальные, очень нахальные! Бесстыжие! — повторила она, покраснев от гнева и смущения. — Ну, куда, куда вы торопитесь? Зачем вам зеленые ягоды? Поспешная любовь скоротечна! Я ведь могу и обидеться. Любой другой мужчина уже вылетел бы отсюда без права на вторую попытку. Понимаете? Но вы, вы — мой спаситель, поэтому я вас прощаю. Давайте поговорим!— О чем?— Спросите меня!— О чем?— Ну, хотя бы об этом, — кивнула она на плакатики. — Вам же интересно?— Интересно. И что это значит?— Чтобы объяснить, я должна рассказать вам про мой третий брак.— Может, потом? — с робким упорством спросил автор «Похитителей поцелуев».При этом он всерьез размышлял над тем, почему и в силу каких физических законов сокровенная женская влажность высыхает на руках гораздо быстрее, нежели вода.— Нет, не потом! Потом я вам о себе не расскажу ничего! Мужья и любовники существуют для того, чтобы их обманывать. С чужими людьми откровенничать вообще не следует. Правду о себе можно сказать только в тот краткий промежуток, когда человек тебе еще не близок, но уже и не далек.— Что вы говорите? Мне та-ак с вами интересно! — передразнил писодей, решив снова стать «особенным».Андрей Львович даже показательно сел в позу прилежного слушателя, по-чеховски опершись щекой на руку, которую ранее прятал за спиной, повинуясь неодолимому желанию, он осторожно втянул ноздрями грешный запах, исходивший от нахальных пальцев.— Да, я необычная женщина! У меня даже точка «джи» не там, где у всех.— И где же?— Сейчас же вымыть руки! — возмутившись, приказала Наталья Павловна голосом, каким Мальвина гоняла шкодливого Буратино. — Немедленно!…Покорно выполняя в ванной приказ, Кокотов дивился количеству шампуней, кондиционеров, бальзамов, лосьонов, дезодорантов и других неведомых чудес, теснившихся на стеклянной полочке. Он почему-то вспомнил про то, как Нинка совсем недавно тоже заставляла его мыть руки, правда, совсем по другому поводу. Затем его внимание привлекла упаковка пилюль, скорее всего, противозачаточных. На коробочке был изображен аист, несущий в клюве розу. Автор «Преданных объятий» запечалился о том, что каждый мужчина, добиваясь женщины, хочет стать счастливцем, въезжающим в новенькую квартиру от застройщика. На самом же деле, он, как правило, получает жилье со вторичного рынка… Но лучше об этом не думать…Когда покорный писодей вернулся в комнату, Обоярова была уже в обтягивающих джинсах с вставками из искусственной зебры. Впрочем, прозрачную блузку она не сняла и насмешливо глядела на посрамленного рыцаря, играя концами алого галстука.— Зачем? — горестно спросил он.— Чтобы не отвлекаться! — был ответ. — Всему свой черед. Выпьем, фантазия вы моя!3. «ВАВИЛОН-2»

— …Поверьте, я не хотела выходить замуж за Федю. Но мама… «Доченька, прошу — сделай хоть раз по-моему, умоляю, дура!» Конечно, в чем-то она была права. И Дэн, и Флер, и Вадик были ошибкой. Но согласитесь, вспоминая прошлое, мы чаще всего перебираем наши веселые ошибки, а не скучные правильности. Верно?— Да, пожалуй, — кивнул автор «Жадной нежности», вспомнив, как по глупости целовал в школьном саду всхлипывавшую от детской страсти Валюшкину и как самозабвенно ухаживал потом за внеземными ягодицами Лорины Похитоновой.— …Но молодость заканчивалась. Ни шпионки, ни журналистки, ни головы профессора Доуэля из меня не получилось, а значит, надо было упрощаться: заводить мужа, семью, детей. Это оправдывает даже самую неудачную жизнь. Мама твердила: «Ната, тебя надо немедленно посадить на шею серьезному человеку!» В нашем роду, знаете ли, не принято, чтобы женщина оставалась одна. Одиночество — это как увечье, к тому же всем заметное. Неловко! И мама познакомила меня с Лапузиным. Она тогда работала у профессора Капицы в передаче «Очевидное — невероятное» и пригласила Федю поговорить о травле генетиков. Шел 1992 год. И Сталин был виноват во всем. Помните, Андрюша?— Да, пожалуй, — солидно кивнул Кокотов, хотя при слове «Андрюша» его душа наполнилась счастьем, как майский сад соловьями.— Но мама, конечно, не сказала Лапузину, что мой дедушка, академик Сутырин работал сначала с Вавиловым, а потом ушел от него к Лысенко.— Почему? — огорчился писодей.Ему, охваченному мечтой о невероятном, не хотелось, чтобы дедушка желанной женщины оказался пособником мракобеса. В конце 80-х он кое-что читал о «деле генетиков» и других злодействах в журнале «Огонек». Андрей Львович даже тиснул там статейку про то, как наглые пионеры уничтожили в 20-е годы благородных бойскаутов, сплагиатив у них идею турпоходов в ближний лес и коллективного пения у ночного костра. Главный редактор журнала Коротич, лысый торопунька с беглыми глазками идейного прохиндея, очень хвалил кокотовскую статью, особенно заголовок «Бей скаутов!» Он был призван Горбачевым с Украины, и там говаривали: «Москали нам — Чернобыль, а мы им — Коротича. Квиты!»— Ну, как же? — удивилась Наталья Павловна. — Я вам рассказывала: дедушка очень боялся потерять академический паек и служебную дачу. К тому же он считал, что Вавилов забросил большую науку, растратил дар на заграничные вояжи да еще влип в какое-то антисталинское подполье. А Трофим Денисович был труженик, пахарь, вол. И никогда, кстати, не писал ни на кого доносов. Зато в войну, когда немцы захватили весь юг, мы прокормились благодаря его «яровизации»: он вывел такие сорта, которые отлично росли на самом севере. Его заграничные ученики получили недавно Нобелевскую премию!— Чьи ученики?— Лысенко.— Вы что-то путаете, Наталья Павловна!— Ничего я не путаю, Андрей Львович, — с раздражением возразила она. — Просто историю пишут не победители, как почему-то считается, а дети и внуки побежденных.— Обида — двигатель истории! — усмехнулся писодей, подумав: «О чем только не приходится говорить с женщиной на пути в постель! Вот смешно-то будет, если у нас не сладится из-за Лысенко!»— Пожалуй, что и двигатель! — Обоярова снова с интересом посмотрела на Кокотова. — Ваша мысль?— Нет, Сен-Жон Перса! — с вызовом ответил автор «Сердца порока», страстно предчувствуя, что все-таки сладится.— Ва-аша! Но мы отвлеклись. Съемка задержалась. Не помню теперь: то ли долго устанавливали свет, то ли опоздал профессор Капица… Маме пришлось развлекать Лапузина разговорами, она поила его чаем и постепенно, слово за слово, узнала, что он разведен, страшно одинок и ищет спутницу жизни, достойную его положения заместителя директора Института прикладной генетики. Впрочем, семейное положение мужчины легко определяется и без слов…— Как?— По глазам! У женатого — прописанные глаза.— В каком смысле?— Ну, вроде отметки в паспорте. Понимаете, несвободный мужчина всегда озабочен возвращением домой, даже если ушел в недельный загул. Этого не скроешь. Нет! А вот у вас глаза «непрописанные». И мама тогда как с ума сошла: сорокапятилетний профессор ищет новую жену! Разве можно упустить? Одним словом, через неделю Федя явился к нам на обед и произвел на меня скорее приятное впечатление. У него были короткие седеющие волосы и розовое лицо борца за здоровую старость. Кстати, Лапузин оказался спортсменом: играл в большой теннис, катался на горных лыжах, летал на дельтаплане, а в молодости занимался классической борьбой, благодаря чему его и взяли в аспирантуру. В тот вечер он был одет в темно-синий блейзер с золотыми пуговицами, вместо галстука шея была повязана шелковым платком, как у Яна Казимировича. Впрочем, кое-что в нем раздражало меня с самого начала…— Например? — оживился Кокотов, которого до боли под ложечкой злило, что Наталья Павловна называет мужа-злодея «Федей».— Так, пустяки… Во-первых, он все время втягивал живот, подчеркивая свою спортивность. Во-вторых, слишком тщательно вел себя за столом — верный признак того, что человек не получил хороших манер в семье и занимался самовоспитанием. В результате, он знал, как, наевшись, расположить приборы на пустой тарелке, но зато тянул из чашки чай вытянутыми трубочкой губами, хлюпая и булькая, как агонизирующий аквалангист. Дайвингом Федя, кстати, тоже занимался. Всю нашу семейную жизнь я пыталась отучить его от этой дурацкой манеры. Отчасти удалось: в гостях или, скажем, на приеме в посольстве, он еще кое-как держался, но зато уж дома… Он мне объяснял: «По-другому я вкуса не чувствую!» Зато говорил он, надо признаться, тонко, интересно, умно, но слишком правильно, словно у него в голове бежала строка, как перед диктором в телестудии…— Вам было с ним интересно? — невинно полюбопытствовал писодей.— Пожалуй. Мы стали встречаться, ходили, как и положено неюным интеллигентным людям, решившим создать очередную семью, в театр, консерваторию, на выставки… Иногда ездили по Золотому кольцу — у него был подержанный «Ниссан» с правым рулем. Деньги у Феди водились, чем он выгодно отличался от ученых друзей моей матери, мгновенно обнищавших в 1991-м. Странное было время! Улица Горького от «Националя» до Белорусского вокзала превратилась в длинный крикливый неряшливый базар. На ящиках, картонных коробках или самодельных лотках было разложено все, что можно продать, начиная с соленых огурцов и заканчивая оптическими прицелами, которыми вместо денег расплатились с трудягами какого-то оборонного «ящика».— А мне однажды за выступление на трикотажной фабрике вместо денег выдали десять пар носков! — весело доложил Андрей Львович.— Что вы говорите? А я помню, шли мы на «Трех сестер» во МХАТ, и возле телеграфа я, не удержавшись, купила у старушки антоновку, а потом потихоньку, к неудовольствию Лапузина, грызла весь спектакль. Ему казалось, хруст слышат все, а на самом деле ничего, даже слов актеров, нельзя было разобрать из-за писка пейджеров, появившихся тогда у новых русских. Можно было подумать, они пришли в театр с карманами, набитыми голодными мышами. А что тогда происходило в вашей жизни, Андрюша, если не считать носков? Я хочу знать о вас всё-всё-всё!— В моей? Как вам сказать… У меня был творческий кризис, — пробормотал Кокотов, утаив, что ему не хватило денег на метро, чтобы съездить в 1993-м к Белому дому, дымившему, как крематорий.— Да, тогда у всех был кризис. Мы шли с Федей из театра по ночной Тверской, заваленной мусором, как лагерь, брошенный армией завоевателей. Среди помоечного изобилия бродили пенсионеры с лыжными палками, ковыряя отбросы и что-то выискивая. О «Трех сестрах» нам не хотелось говорить. Вообразите, Ольга — нимфоманка, устраивает «групповухи» с гимназистами. Протопопов, который у Чехова вообще не появляется, пользует Наталью на обеденном столе, а она в такт продолжает качать коляску с Бобочкой, напевая колыбельную на мотив гимна распавшегося СССР. Соленый убивает барона из ревности, так как Тузенбах, порвав их давнюю гомосексуальную связь, хочет жениться на «натуралке» Ирине. Ну и так далее… Кошмар какой-то!— А вы замечали, Наташа, что пьесы Чехова, несмотря на внешнюю воздушность, в сущности, надеты на железный каркас? — спросил Кокотов исключительно ради слова «Наташа».— Да?! — удивилась она — то ли смелой мысли, то ли неожиданному обращению.— Да! Посмотрите, все персонажи «Трех сестер» связаны стальной цепью «любви-нелюбви». Андрей любит Наташу, а она — Бобочку и Протопопова. Кулыгин любит Машу, а она — Вершинина, а тот — своих дочек. Барон любит Ирину, а она — мечты о благородном труде для народа. И так далее…— Роскошное наблюдение! — похвалила Наталья Павловна. — Мне с вами та-ак интересно!— Как с Лапузиным? — не удержался автор «Кандалов страсти».— Ну, что вы! С ним мне было совсем не интересно, я уже собиралась дать ему отставку. Тут, очень кстати, развелся крупный телевизионный начальник, и мама пригласила его к нам на обед. Да и у Феди завелась какая-то аспирантка. Встречались мы просто так, по интеллигентской инерции, и к тому же он панически боялся моей мамы. Будь она жива, он никогда бы со мной так не поступил! Никогда! — Наталья Павловна вздохнула. — Вы же не забыли мою маму?— Еще бы! — кивнул писодей, вспомнив суровую красивую женщину, требовавшую пороть детей за непослушание и невымытые ноги.— …Вдруг Лапузин без звонка заехал к нам и объявил: наша завтрашняя экскурсия в Мураново отменяется. Это меня скорее обрадовало, чем огорчило, но он был так расстроен, так жалок, что я из вежливости усадила его за стол, стала расспрашивать и узнала много интересных вещей. Оказывается, еще в 30-е годы, когда Москва заканчивалась у Поклонной горы, а дальше шли бесконечные колхозные яблоневые сады и деревни, правительство выделило Институту прикладной генетики под опытные делянки возле платформы «Мичуринец» десять гектаров земли прямо на берегу речки. Когда город разросся, директор института академик Копернаумов убедил начальство, что близость мегаполиса с его техногенными миазмами нарушает чистоту прозябания научных ростков, и упросил выделить новый участок за Можайском, подальше от цивилизации, а прежние делянки передать под садовое товарищество «Советский генетик». Конечно, пришлось пообещать участки сыну министра, любовнице замминистра и кое-кому в Академии наук.Секретные переговоры вел Федя, которому Копернаумов полностью доверял. Разрешение было подписано буквально за неделю до крушения Советской власти, и сразу начались неприятности: министра сняли за то, что он послал победившему Ельцину слишком короткую поздравительную телеграмму. На его место назначили младшего научного сотрудника Модянова, лишенного в свое время партбилета за попытку из загранкомандировки привезти в страну чемодан порнографических журналов. Но в дни торжества демократии этот поступок воспринимался как смелый вызов совковому ханжеству. Получив в безраздельное распоряжение полиграфические мощности министерства, он отдался своей тайной страсти — изданию массовым тиражом романов маркиза де Сада с красочными иллюстрациями.«Вся земля — наш Сад!» — любил повторять Модянов.Академик же Копернаумов, оказалось, с детства боялся государственного антисемитизма и был уверен, что коммунисты назначили его главой института специально, чтобы замаскировать свое тайное юдофобство. Он объявил себя жертвой режима, продал пятикомнатную квартиру на Садовой Триумфальной, гектарную дачу в Кратово и уехал преподавать генетику в средней школе городка Нью-Кентервиль, штат Мичиган. А все бумаги о садовом товариществе «Советский генетик», про которые, кроме отъехавшего академика, никто толком не знал, остались у Лапузина, и он решил, воспользовавшись случаем, разбогатеть. Выгоднее всего было продать не землю, а строения. По прикидкам выходило пятьдесят коттеджей с участками каждый по двадцать соток. Один хороший человек, личный друг Высоцкого, организовывавший в Институте прикладной генетики концерты бардов, вывел Федю на начальника Военспецстроя генерала Мостолыгина…— Этот человек — Вова-из-Коврова? — тихо уточнил Кокотов.— Да-а! — удивленно кивнула Наталья Павловна. — Откуда вы знаете?— Хе… — произнес писодей с улыбкой скромника, не чуждого тайн мирозданья.— Теперь я понимаю, как вам удалось выйти на Скурятина. Вот каков мой рыцарь! — и она послала ему воздушный поцелуй.…Мостолыгин увлекся проектом и был готов включить всю мощь Военспецстроя, созданного некогда для созидания ракетных шахт, бункеров, подземных заводов и других чудес холодной войны. Но теперь, когда Россия разоружилась и по каждому поводу бегала советоваться в Америку…— По подземному переходу… — уточнил Кокотов.— По какому такому переходу?— Когда-нибудь покажу, — загадочно улыбнулся автор дилогии «Отдаться и умереть».— Какой вы таинственный! — прерывисто вздохнула Обоярова и продолжила.…Застоявшиеся военные строители обещали в ударные сроки возвести поселок «Советский генетик», который Федя переименовал в «Вавилон-2» — на всякий случай, для конспирации, а также в память о замученном академике Вавилове. Кроме того, Мостолыгин планировал под каждым коттеджем в качестве бонуса устроить бетонное убежище, выдерживающее прямое попадание небольшой атомной бомбы, а также проложить километровый тоннель к Можайскому шоссе — для удобства сообщения. За все это генерал хотел 50 процентов — 25 коттеджей с участками. Ударили по рукам. Но тут выяснилось, что требуется согласие местной администрации. После перестрелки одинцовских и видновских братков на Переделкинском кладбище, возле резиденции патриарха, закончившейся со счетом 4:7 в пользу одинцовских, местную исполнительную власть возглавил вор в законе Покатый. За свою разрешающую подпись он тоже потребовал 50 процентов — 25 коттеджей с участками.Лапузин, сообразив, что ему самому остается, как говорится, бульон от вареных яиц, решил найти партнеров подешевле. Однако заинтересованные стороны уже привязались к местности: братки захватили старое здание опытной станции, а военные воздвигли бетонный дзот с крупнокалиберным пулеметом и для убедительности постреливали в бродячих собак, которые набегали подкормиться остатками бандитских пиров, сопровождавшихся дикими криками и поножовщиной. Милиция, приезжая на выстрелы и шум, драла деньги почему-то не с военных и тем более не с одинцовских, а с несчастного Феди. Он спустил почти все, что получил за институтский флигель, сданный под штаб-квартиру фанатов доктора Хаббарда…— Тогда-то Федя и перестал водить меня в рестораны! — вздохнула бывшая пионерка.— И часто он водил вас в рестораны? — вскользь спросил автор «Любви на бильярде».— Нет, не очень, — пожала плечами она. — Так, пообедать или поужинать. А что?— Ничего. Я знаю на Пресне одно отличное местечко, — интимно сообщил он, имея в виду, конечно, «Царский поезд». — Рассказывайте, рассказывайте!…Сначала Лапузин хотел попросить помощи у друга детства, командира танковой дивизии. Они вместе поступали в военное училище, но Федя не прошел по зрению. Танкист был не прочь за 30 процентов очистить опытное поле от Военспецстроя, но его соединение не получало горюче-смазочных материалов и боеприпасов с августа 1991-го, а резервные снаряды они продали в Чечню, чтобы достойно отметить новый, 1993 год. Тогда Лапузин через Вову-из-Коврова вышел на можайских и предложил им за 40 процентов выбить Покатого из опытной станции. Братки примчались, огляделись, задумались, перетерли ситуацию с одинцовскими и отказались, предупредив, однако, что за вызов на объект и консалтинг им теперь должны коттедж с участком. И поставили на счетчик.— Ко мне он, собственно, заехал проститься! — объяснила Обоярова.…Сообразив, что продав квартиру, дачу, «Ниссан» с правым рулем, библиотеку и остальное, он не сможет рассчитаться с можайскими, Лапузин переписал имущество на бывшую жену, которая оставалась ему верна, как верен партии ее исключенный член. После этого Федя решил в последний раз поговорить с Мостолыгиным и Покатым, а в случае неудачи скрыться за границей, прихватив кассу взаимопомощи Института прикладной генетики. Оставалась слабая надежда: если бы генерал и вор сбросили хотя бы по пять процентов, можно было рассчитаться с можайскими, а на оставшееся купить три торговые палатки возле метро. Дело верное — розница нам поможет!Покатый согласился на встречу.— Тебе забили стрелку! — Я даже захлопала в ладоши.— Вы были уже на «ты»? — загрустил Кокотов.— Что? Ах, вот вы о чем? Не волнуйтесь, мой ревнивец, к тому времени мы только целовались. Моя мама всегда говорила: поцелуй, и не сразу — это максимум того, что порядочная женщина может дать мужчине до брака. Если же она не собирается замуж, можно давать всё и сразу.— Понятно… — кивнул автор «Кентавра желаний».— И что ты хочешь предложить Покатому взамен? — спросила я.— Не знаю… Может, написать ему диссертацию?— Бандиту?— А что? Недавно мы защитили парня, отсидевшего восемь лет за валюту. Теперь он в Верховном совете.— А если Покатый откажется?— Тогда даже не знаю…— Я знаю! Возьми меня с собой на стрелку!— Зачем?! — в один голос воскликнули Кокотов и Лапузин.— Андрюша, вы забыли: я же шпионка по призванию! Мата Хари. А тут такой роскошный случай!— Ты с ума сошла! — не захотел меня слушать Федя.— Что ты предлагаешь? Хочешь преподавать физкультуру в Нью-Кентервиле, штат Мичиган?— А если твоя мама узнает?— Не узнает.— Это же бандиты!— Бандиты — тоже мужчины!— Ты что задумала? — насторожился он.— Скажешь Покатому, что я твоя жена. Понял?— Удобно ли?— Не переживай, тебя это ни к чему не обязывает. Когда толковище?— Завтра в ресторане «Сетунь», в три часа.— В два я буду готова.— Лучше — в час.— Нет. Мы должны немного опоздать.4. СКИФСКИЙ ВЗГЛЯД

…На следующий день, заехав за мной в условленное время, Федя очень удивился: я надела лиловое, как у певицы областной филармонии, все в золотых блестках платье с сумасшедшим декольте. В этом наряде мама один-единственный раз вела новогодний «Огонек» и так понравилась зрителям-мужчинам, завалившим редакцию письмами, что больше ее в эфир не выпускали. Кроме того, на мне была бабушкина бархатная шляпка с вуалькой, на грудь я повесила нитку черных жемчужин — каждая величиной с лесной орех. Это ожерелье мне одолжила однокурсница, пять лет прожившая с мужем-дипломатом в Индии. А на пальце у меня сверкал старинный золотой перстень с «трехкаратником» чистейшей воды — его маме подарил второй муж, Леонид Савельевич, племянник начальника Ленинградского ОГПУ, которого расстреляли вместе с Ягодой. Перед арестом тот успел зарыть ведерный самовар, под крышку набитый «ювелиркой», реквизированной у буржуазии и дворянства. Банк «Невский простор» знаете?— Слышал.— Банк в 1992-м открыл сын Леонида Савельевича Миша, работавший до этого простым инженером. Улавливаете? Кроме того, я вылила на себя полсклянки «Шанели».— Ты не слишком ли надушилась? — удивился Лапузин.— Это не для тебя! — успокоила я.Ресторан располагался в обычной «стекляшке», днем работавшей как столовая. Нас провели через склад в большой отдельный кабинет, обшитый подпаленной и отлакированной вагонкой. Помните этот предсмертный писк позднесоветского дизайна? Там сидел за обильным столом Покатый. На нем был кашемировый пиджак цвета спелой малины и черная шелковая рубашка апаш, а на открытой груди сквозь седеющие волосы мерцал золотой крест — такой большой, что отчетливо виднелись гвоздики, пробившие ладони и ступни Спасителя. По бокам стояли, сложив на груди руки, два парня в черных водолазках. Когда мы вошли, бандит, ковыряя зубочисткой во рту, ласково угрожал кому-то по большому радиотелефону с длинной антенной. Так я впервые увидела мобильник. Выглядел Покатый как классический вор в законе из фильма «Петровка 38»: низкий лоб, перебитый нос, золотые зубы… Мы с Лапузиным переглянулись: предлагать такому ученую степень — просто смешно! Пообещав кого-то закатать в асфальт, он отдал одному телохранителю телефон, другому — зубочистку и нацелил на меня свои неподвижные акульи глазки.— Степан Иванович, давайте все-таки еще раз обсудим сложившуюся ситуацию… — завел Федя приготовленную речь.— Нет! — оборвал Покатый.— Почему?— Мне некогда.Я молча стояла, мое лицо было скрыто бабушкиной вуалькой. Бандит шевельнул ноздрями, уловив ядреную «Шанель» и, разглядывая меня, заговорил о том, что «Вавилон» для него так себе — мелочь, что днями он покупает судоверфь в Калининграде, на очереди — урановый рудник и охотхозяйство в Завидове, рядом с резиденцией Ельцина. В общем, погнал понты. Сказал, что встретиться с нами согласился лишь из уважения к науке, так как чалился вместе с великим химиком, умевшим добывать чистый кокаин из чего угодно — хоть из зубного порошка.— Наверное, этот ваш химик нашел философский камень? — предположила я, откинув вуаль и посмотрев на него вот так…Лицо Обояровой сделалось счастливо настороженным, и Кокотов сразу вспомнил ту удивительную мимическую последовательность, с помощью которой женщина может легко выведать у мужчины государственную тайну. И Покатый клюнул: его акульи глазки ожили.— Что надо? — спросил он.— Ничего особенного. Если для вас «Вавилон» — мелочь, подарите мне всего пять процентов. Вы даже не заметите.— За что — подарить? — опешил вор в законе.— Просто так!— Просто так не дарят.— А мне говорили, люди вашей профессии щедры и широки. Что ж, видимо, меня неверно информировали. — Я сделала такое лицо, словно не успела на дачную электричку. — Прощайте, Степан Иванович! Федор, пойдем же скорей, мы опоздаем. Я не могу пропустить второй концерт Бриттена!— И что, хорошо поет? — заинтересовался Покатый, почувствовав себя уязвленным.— Подходяще.— А когда третий концерт?— В следующем сезоне, — ответила я и, метнув в бандита скифский взгляд, вышла вон.— Какой-какой взгляд? — не понял Андрей Львович.— Скифский. Неужели не слышали?— Не-ет…— Эх вы, писатель! Скифские всадники умели на полном скаку стрелять без промаха, развернувшись назад в седле. Вот так!Она вытянула одну руку, словно сжимая лук, а второй показывая, как натягивает тетиву, откинулась всем телом так поспешно, что ее вольная грудь чуть не вывалилась из блузки. Сердце Кокотова ухнуло.— Поняли? Поэтому утонченные греки прощальный обольщающий взгляд, который женщина, уходя, бросает на мужчину через плечо, называли «скифским».— Что вы говорите? — покачал головой писодей, соображая, что лучшего названия для нового романа из серии «Лабиринты страсти» не придумаешь.Кроме того, автор «Беса наготы» ощутил в себе новый приступ сладострастья, имеющий, если так можно сказать, интеллектуальное происхождение, ведь, обладая умной начитанной дамой, ты в известной мере сжимаешь в объятьях не только тело, но и весь ее богатый внутренний мир, что сообщает плотской добыче познавательную остроту.— О чем вы задумались? — спросила Наталья Павловна.— О том, какая вы отважная!— Я же шпионка! Выйдя из шалмана, Федя заскулил, что я все испортила, что все пропало, но когда мы садились в машину, прибежал запыхавшийся охранник и увел его с собой. Через пять минут Лапузин выскочил из «стекляшки» сияющий, едва не танцуя от радости. Покатый отдал нам пять процентов. Просто так! Из уважения.— Просто так? — усомнился Кокотов.— Вы все о том же, ревнивец! У вас не только руки, у вас и мысли нахальные! Он вообще женщинами не интересовался после двадцати лет в лагерях. Единственное, о чем он попросил: сообщить ему, когда в Москве будет третий концерт Бриттена…Тем же вечером, когда мы в «Арагви» отмечали победу, Федя сделал мне торжественное предложение, но я ответила, что еще не вполне уверена в своих чувствах. На самом же деле я была убеждена: Лапузин именно тот, кто мне нужен. Понимаете, если человек готов бежать в Америку с кассой взаимопомощи Института прикладной генетики, значит, с ним я смогу стать богатой и независимой. Знаете, Андрюша: деньги — самый лучший заменитель смысла жизни. Это мне прямо сейчас пришло в голову, но уверена, ваш Сен-Жон Перс мог бы сказать что-то подобное…— У него есть схожая мысль, — академично кивнул писодей, но не удержался и уточнил: — И что же ваш Федя?— Страшно расстроился. Но я его успокоила: во-первых, на крайний случай у него имелась аспирантка. А во-вторых, какая свадьба, если не повержен Военспецстрой? Лапузин отговаривал. Но во мне уже ржали и били копытами кони азарта. Первым делом я навела справки о генерале Мостолыгине. Конечно, в 1993-м, это было не так просто, как сейчас, когда в подземном переходе за десять долларов можно купить диск с личными делами всего командного состава или задаром скачать из интернета самый пикантный компромат. Я решила действовать через маму. У нее в ту пору — между браками — был краткий, но бурный роман с военным журналистом Башкаревым. С ним она тоже познакомилась в передаче «Очевидное — невероятное», когда он открыл потрясенной стране правду о гибели Юрия Гагарина. Первый космонавт, вопреки запрету диспетчера, погнался за пролетавшей мимо неземной тарелкой. Его умоляли: «Юрий Алексеевич, вернитесь! Мы будем жаловаться!» А он в ответ: «Еще чуть-чуть, я у них на хвосте!» Хотя, согласитесь, какой «хвост» может быть у летающей тарелки? НЛО, чтобы оторваться от преследования, выпустило зеленый луч — и у самолета отказали все приборы…Но потом, после эфира, Башкарев под большим интимным секретом поведал маме истину, которая ее так потрясла, что тем же вечером она поехала к нему на дачу и осталась ночевать. Оказалось, инопланетяне нарочно, дразня и кружась, заманили Гагарина в засаду, извлекли на ходу из кабины и забрали к себе для тщательного изучения, классификации и последующей демонстрации его мумии в Межгалактическом музее Героев Космоса. А землянам, чтобы запутать следы, подкинули неузнаваемые человеческие останки среди дымящихся обломков самолета.— Надо же, — удивился Кокотов. — Какая интересная работа была у вашей мамы!— Не надо сарказма, мой друг! — попросила Обоярова, застегивая пуговки на блузке.— Я больше не буду! — взмолился автор «Преданных объятий».— Тогда слушайте! У Башкарева я, как настоящая шпионка, выведала, что Мостолыгин — герой Афганистана. Его строительная часть, ремонтируя школу в кишлаке Абдул-Анар, попала в окружение, однако он, несмотря на ранение, воодушевляя личным примером бойцов, продержался под шквальным огнем «духов» до подхода своих, за что получил орден Красного Знамени и внеочередное звание. Но меня больше интересовала личная жизнь генерала. Еще в училище он женился на медсестре Валечке из санчасти, где недолго лежал с аппендицитом, увел ее буквально из-под носа у жениха, военного фельдшера. Жену Мостолыгин любил безумно, ревновал страшно и однажды вызвал на дуэль проверяющего из ГлавПУРа. Тот слишком откровенно увлекся отзывчивой Валечкой. Инспектор, разумеется, от поединка уклонился, назвав вызов «отрыжкой Средневековья», и получил по такому случаю просто в рыло. Возмутительное поведение ревнивца в погонах обсуждалось офицерским собранием и получило решительную поддержку боевого коллектива, единогласно пославшего Мостолыгина на Первый съезд народных депутатов. В Москве его кандидатуру, конечно, замылили и перевели служить куда подальше. Но и там он отличился: приказал начальнику местного военторга (под страхом прекращения текущего ремонта) не пускать в магазин офицерских жен, пока его Валечка не выберет себе лучшее из новых поступлений. Гарнизонные дамы нажаловались в Москву, Мостолыгину с удовольствием объявили выговор и задержали очередное звание. Тогда он рассердился и в августе 1991-го сразу, без колебаний перешел на сторону Ельцина, прибыв на защиту Белого дома во главе военных строителей, вооруженных штыковыми и совковыми лопатами. Борис Николаевич растрогался до слез, обнял подполковника и пил с ним до утра, а после победы демократии назначил начальником Военспецстроя, присвоив сразу звание генерал-майора.Башкарев нашел в своем архиве и дал мне журнал «Служу Отечеству!» с иллюстрированным очерком «Генерал и его тыл». Валечка оказалась миловидной, располневшей брюнеткой с пушком на верхней губе и томным карим взором, исполненным тайной готовности составить счастье всем мужчинам сразу. На снимках она была запечатлена в разных платьях, но непременно темных и отделанных мехом, а волосы ее всегда вздымались в высоком начесе. Что касается самого Мостолыгина, он выглядел типичным воякой: брав, подтянут, жилист, а в лице столько мужества, что невозможно понять, глуп он или умен. Я позвонила ему, грустно представилась супругой Лапузина и попросила принять по личному вопросу. Он поколебался, но не отказал женщине. Офицер все-таки!Увидев меня, Федя повалился на диван и долго хохотал: я сделала себе гарнизонную «бабетту», накинула сверху черную газовую косынку и надела темное австрийское платье с норковой опушкой по декольте. Этот наряд мама раздобыла у своей подруги, генеральши, уверявшей, что в 1979-м в Вюнсдорфе она вдвое переплатила за него начальнику военторга.Мостолыгин принял нас в штабной палатке, разбитой на краю опытного поля. У входа однорукий прапорщик в тельняшке, ловко управляясь единственной пятерней, жарил на мангале шашлыки. Генерал же резался с порученцем в нарды, запивая азарт водочкой. Когда мы вошли, он оторвался от игры и долго, с недоумением меня рассматривал. Потом предложил сесть и даже выпить. Федя завел заранее заготовленную нудную мольбу о снисхождении в размере пяти процентов. Генерал слушал, перекатывая в широких ладонях игральные кости и продолжая с интересом меня изучать. Когда Лапузин закончил, герой Афгана встал и, прохаживаясь по палатке, принялся спокойно объяснять, что не может уступить не только пять, но даже один процент. Нет, он не жадный, просто из этих 50 процентов ему не достанется ничего, разве только пустяк — жене на обновку (он выразительно глянул на норковую оторочку моего платья). Деньги ему нужны, чтобы кормить личный состав и выплачивать довольствие офицерам. Скотина Ельцин, обещавший лечь на рельсы, если жизнь народа ухудшится, всех надул и раздал страну олигархам. Армия в нищете, в ничтожестве, выживать приходится за счет внутренних и внешних резервов. Каждый рубль на счету.— Что ж, простите нас за отнятое время! — сказала я, вставая и глядя на него глазами женщины, разочаровавшейся в своем гинекологе. — Пойдемте, Федор Константинович, мы опоздаем на кладбище!— У вас похороны? — участливо спросил генерал, делая подобающее лицо.— Нет, сегодня день гибели моего жениха. Он пал под Кандагаром семь лет назад.— Фамилия?— Лейтенант Боркан, — я назвала фамилию паренька, занимавшегося карате в подпольной секции у моего первого мужа Дэна.Севка Боркан действительно погиб в Афгане. Когда бедного мальчика привезли, мы ездили его хоронить.— Род войск? — сухо спросил генерал.— Десантник, — ответила я, вспомнив берет с кокардой, лежавший на цинковом гробе.— Вроде был такой у Лебедя, — подсказал однорукий прапорщик, внося шампуры с шипящим шашлыком и наполняя палатку запахом жареного мяса, отчего мне страшно захотелось есть.Лицо Мостолыгина потемнело, напряглось от внутренней борьбы, но затем посветлело, и он произнес почти равнодушно:— Да, много отличных парней там полегло. Много!Уходя, я бросила через плечо скифский взгляд и сказала:— Генерал, сегодня вы были таким же стойким, как при Абдул-Анаре!И вышла.— Ну, вот уж это ты напрасно! — укорял меня Лапузин, когда мы шли к машине.— Еще не вечер…Утром позвонил порученец и сказал, что генерал согласен уступить нам пять процентов.Вечером, после ужина в «Метрополе», привезя меня домой, Федя встал на колени в прихожей и снова умолял выйти за него замуж, уверяя, что с аспиранткой покончено навсегда. Я, делая вид, будто колеблюсь, согласилась. Мама сняла со стены икону и благословила нас. Он даже заплакал от счастья, не понимая, что будь у него хоть сто аспиранток, я бы все равно приняла предложение, потому что вдвоем мы составляли могучую группу захвата материальных ценностей, лежавших в ту пору кое-как и черт знает где…— Мне кажется, вы бы и без него справились! — сварливо заметил автор «Жадной нежности».— Э, не скажите, Андрюша! Я принадлежу к тому старомодному типу женщин, которые способны на многое, только когда рядом с ними мужчина. Это включает во мне какие-то тайные жизненные силы, и я становлюсь гораздо умнее, сильнее, смелее, изобретательнее мужчины, я руковожу, командую, направляю его. Со стороны может показаться, что он совсем не нужен, даже мешает, но стоит мне остаться одной, я делаюсь совершенно беспомощной, точно волшебница, потерявшая свою хрустальную палочку. Это, Андрюша, моя страшная тайна! Ее не знает никто, но вам я доверяю. Вы же мой рыцарь и спаситель!— И долго он стоял на коленях? — поинтересовался писодей.— Нет, недолго. Я разрешила ему подняться и остаться у меня. Мама срочно уехала к подруге. Не надо, не смотрите на меня так!— Зачем?! — застонал Кокотов так жалобно, словно все это произошло с Обояровой не много лет назад, а буквально накануне ночью, в то время, когда сам он подвергся буйному половому набегу Валентины Никифоровны.— Ну, как вам объяснить, мой чистый рыцарь? Чтобы понять, надо быть женщиной. Когда ты собираешься замуж за нелюбимого, очень важно убедиться в том, что он не повернут на сексе. С нежеланным мужчиной вполне можно спать в общей постели, если он не ведет себя, как маньяк с вагиноискателем между ног. И еще, вспомните, временами я превращалась в «голову профессора Доуэля», равнодушную к нуждам тела. Во время наших почти целомудренных свиданий Лапузин много говорил о своей бурной молодости, представая в рассказах мачо международного класса, и это внушало оптимизм: тот, кто докладывает обольщаемой женщине о своих прежних победах, на деле оказывается гораздо скромнее, чем на словах. Но я хотела в этом убедиться до штампа в паспорте. Мои предчувствия не обманули: как и большинство спортсменов, Федя настолько любил и тренировал свою мускулатуру, что на мое тело у него просто не оставалось сил. В постели он вел себя подобно борцу на ковре: захват, бросок на лопатки или перевод противника в партер, минутное удержание, чтобы рефери успел зафиксировать, и наконец гортанный возглас торжествующего облегчения. Меня это вполне устраивало. Ничего, что я так с вами откровенна?— Мне не привыкать…— Давайте выпьем!— Давайте, — согласился Кокотов, покорно чокнулся и без удовольствия хлебнул гаражного вина, показавшегося ему кислятиной.— Ну, не злитесь! Хотите, я снова надену юбочку?— Хочу…— Тогда отвернитесь!5. ТРЕТИЙ БРАК НАТАЛЬИ ПАВЛОВНЫ

— Ну, погодите, погодите же! — Наталья Павловна еле оторвала от себя Кокотова, который успел всего за минуту поцеловать ее во многие ответственные места. — Ну, хватит же! Я вам не дорассказала!— Потом! — задыхаясь, отверг он и снова припал губами к ее груди, поднырнув под концы пионерского галстука, и они свисали с его макушки, будто уши алого кролика.— Стойте! — предостерегающе воскликнула бывшая пионерка.— Что такое? — отпрянул писодей, чувствуя, как закипает в теле взволнованная кровь и бухает жадное сердце.— Таракан!— Где?— Вот! — Она показала пальцем на рыжее насекомое, сидевшее на краю столика и приветливо шевелившее усиками. — Какой любопытный!— Давно не морили, — предположил Андрей Львович, приостывая. — Огуревич на всем экономит. Бр-р-р… Гадость!— А я не боюсь тараканов. Они домашние. Богомолы — вот это кошмар! У нас в Крыму, на даче, страшное количество. Мне иногда кажется, они прилетели с другой планеты и выжидают…— Богомолы?— Да, такие зеленые, — с этими словами бывшая пионерка щелкнула красным ногтем по таракану, и тот улетел под шифоньер.— Чтобы не подглядывал! — одобрил Кокотов, пытаясь вернуть утраченную позицию.— Нет. Потом! — она оттолкнула его от себя, застегнула блузку и одернула юбку. — Потерпите! Осталось совсем немного. Ну и смешной же вы! Никуда я от вас теперь не денусь, у нас вся ночь впереди. Лучше послушайте!— А руки мыть не надо? — съехидничал обиженный Андрей Львович.— Так уж и быть — не надо. В общем, мы с Лапузиным поженились — тихо, по-домашнему. Стол накрыли на даче. Гостей было мало. С моей стороны мама со своим последним супругом Бориком — монтировщиком телевизионных декораций. Пришел мой второй муж Вадик, его я по дружбе попросила фотографировать церемонию в загсе. Лапузин позвал министра Модянова, и тот всем подсовывал миниатюрное, размером с ладанку, издание эротических гравюр Сомова. Пригласил Федя и свою предыдущую жену Соню — милую худышку, смотревшую на него испуганно-преданными глазами. Вадик, конечно, напился и отчетливым шепотом умолял меня вернуться. Лапузин рассмеялся и предложил решить дело армрестлингом, уложив Вадика одним рывком.Для свадебного путешествия мы выбрали Египет. Вы бывали в Каире? Нет?! Мы с вами обязательно туда слетаем. Роскошный город! В отель из аэропорта нас привезли ночью. И вот вообразите, просыпаюсь утром, в окно бьет яркое солнце, вылетаю голышом в лоджию и замираю, потрясенная: передо мной — желтая пустыня и граненые конусы пирамид! И так запросто, словно я не в Африке, а на московской окраине, и передо мной не чудо света, а серые сопла Бирюлевской ТЭЦ! Так я и стояла в счастливом оцепенении, пока не услышала странные звуки, похожие на стрекот кузнечиков. Глянув вниз, я увидела толпу арабов, которые, задрав головы, показывали на меня пальцами и цокали от удовольствия языками. Ох, как же разозлился Лапузин! Вы бы, наверное, тоже рассердились?— Конечно! — сознался изнывающий Кокотов.— …Когда мы вернулись домой, на бывшем опытном поле кипела большая стройка. Генерал Мостолыгин слово сдержал: «Вавилон-2» рос прямо на глазах. И хотя коттеджи напоминали скорее доты повышенной комфортности, мы с выгодой продали наши четыре объекта. Спрос был огромный, все как раз бросились вкладывать первые дурные деньги в недвижимость…— Пять, — уточнил подсчетливый Кокотов.— Четыре. Вы забыли: один пришлось отдать можайским за вызов. Деньги мы с Федей тут же вложили в землю, которую нам продал глава Домодедовского района. Мы познакомились в Египте, он без памяти в меня влюбился, сначала не подавал вида, а потом, не выдержав испытания «олинклюзивом», напился до самонеузнаваемости, кричал, что немедленно купит мумию фараона, и порывался убежать в пустыню, если я его не поцелую. Я, конечно же, поцеловала, с разрешения мужа. По возвращении на родину он, протрезвев, отдал нам колхозную землю за взятку вдвое меньше положенной. Видимо, от смущения. Мостолыгин был уже наготове со своей трудовой армией, а когда с распальцовкой явились домодедовские, мы позвали на помощь Покатого.Собственно, все 90-е мы с Федей так и жили: добывали участок, звали Мостолыгина, генерал строил, а Покатый крышевал. Случались удачные годы, бывали провалы. Как-то возле Бронниц нам предложили отличное капустное поле прямо на берегу Москвы-реки в виду храма Андрея Первозванного. Участок нас просто очаровал, но и запросили за него, скажу вам, почти на грани здравого смысла. Пришлось брать кредит в банке. Однако вскоре выяснилось, что поле уже трижды продано директором совхоза, а сам он, сделав пластическую операцию, ушел в бега. Чтобы оформить землю, надо было «заказать» законных собственников. Лапузин разгорячился, набычился и все повторял: «Дело прочно, когда под ним струится кровь!» Покатый его еле отговорил. Пришлось отступиться с большими убытками… Тем не менее за десять лет мы прилично заработали, купили два загородных дома — в Рубляндии и на Нуворишском шоссе, двухэтажный пентхаус на Поклонной, виллы в Сазополе и Крыму, охотничий домик на Волге — с пристанью для яхты — и еще кое-что по мелочи…А потом бизнес сам собой свернулся. Сначала, так и не попав на третий концерт Бриттена, погиб Покатый. Его погубила страсть к мобильным телефонам. Любимый ученик, которого он растил себе на смену, подарил ему ко дню рождения супер-трубу в золотом корпусе, инкрустированном сапфирами. Кто же знал, что в аккумуляторной батарейке запрятан пластид! В общем, сразу после «алло» бедному вору снесло голову. Потом так же внезапно убыл генерал-полковник Мостолыгин. Он застрелился, застав жену с водителем на заднем сиденье служебной машины. В этой истории много непонятного. Герой Афгана не впервой прихватывал свою Валечку в нештатной ситуации, но дело обычно ограничивалось криком, плюхами, валидолом и немедленным увольнением военнослужащего или вольнонаемного, послужившего невольным орудием супружеской неверности. С чего ему вдруг приспичило стреляться? У него одних молоденьких малярш и штукатурщиц было в подчинении больше сотни! Есть и еще одна странность: суицидальный «Макаров» оказался почему-то в правой руке самоубийцы, а Мостолыгин был левшой и, если поправел в последнее время, то лишь в том смысле, что окончательно разочаровался в реформах Ельцина. Знаете, Андрюша, русский офицер — удивительное создание: как бы ни процветал его личный бизнес, сердце под кителем все равно болит за великую Россию, разоруженную, оболганную, превращенную в американскую подстилку. Подозреваю, он был замешан в заговоре генерала Рохлина, который хотел в 1998-м свергнуть президента-пропойцу и тоже погиб при странных обстоятельствах: его застрелила собственная жена буквально за несколько дней до начала мятежа.В итоге мы с Лапузиным остались совсем одни. Конечно, можно было найти других соратников, но поверьте, зарабатывать деньги — тяжкий, изматывающий труд. Мы устали. К тому же наступили иные времена, пришли новые люди, чуждые мистического трепета перед самим процессом превращения никчемного капустного поля в сумму со многими нулями, на которую можно купить все что захочешь. Они лишены сострадания и тупо набивают себя деньгами, как коровы — сеном. Если бы можно было выгодно продать слезинку ребенка, они бы заставили рыдать всех детей мира и хорошо бы на этом заработали! Они безжалостны… А вы… вы спасли меня, мой герой!Наталья Павловна пересела к писателю на колени и долго, благодарно целовала его сначала в губы, потом в шею и наконец, расстегнув рубашку, в грудь, а он безнаказанными руками блуждал по ее горячему телу, тревожа невероятные места и запретные гендерные рельефы. Обоярова целовала его уже, между прочим, в живот, когда автор «Роковой взаимности» ощутил странную неуверенность в себе. Страстный порыв всего возбужденного организма почему-то не сообщался исполнительной части тела. От страха, что распалившаяся женщина вдруг обнаружит эту неприемлемость, писодей спросил, отстранившись:— А как же так получилось, что все имущество теперь у Лапузина?Вопрос показался Наталье Павловне настолько важным, что она, оставив лобзанья, распрямилась, приложила ладони к пылающим щекам и ответила, с трудом сдерживая бурное дыхание:— Об этом… надо… отдельно… Потом. Хорошо?— Почему же потом? У нас целая ночь впереди! — тонко улыбнулся Андрей Львович, борясь с внутренней паникой.— Вам будет неприятно… Сейчас это ни к чему!— Я хочу знать о вас все! — настаивал Кокотов, прислушиваясь к своему заупрямившемуся потенциалу.— Вы правы, — согласилась бывшая пионерка, неохотно перебираясь с его колен назад в кресло. — В общем, мы ушли на покой. Федя увлекся яхтами. Участвовал в регатах. Я стала собирать живопись, открыла галерею на Солянке. У меня небольшая, но очень интересная коллекция советских ню. Обязательно вам покажу, когда с имущества снимут арест…— Советские ню? — рассеянно переспросил автор «Беса наготы».— Конечно! О, как же вы не понимаете? Коммунисты обнаженку никогда не жаловали. Они, скрепя сердце, могли разрешить разве что «Купанье колхозниц в летний зной». Все остальное выставкомы безжалостно рубили. Поэтому советский художник рисовал наготу для души, вкладывая в нее всё: и тайную нелюбовь к режиму, и подпольную самость, и запретное сладострастие. Ну, что такое ренуаровская купальщица в сравнении с «Рабфаковкой в душе»? Ерунда, колбасная витрина…— И Бесстаев у вас есть? — полюбопытствовал Кокотов, мучась и не понимая, что же сломалось в его мужской всеотзывчивости.— Фил? Конечно, он написал два моих портрета.— Обнаженной?— Ах, вот вы о чем! Не ревнуйте, не надо! Увы, всего лишь топлес. Лапузин, как и большинство выходцев из низов, оказался жутким ревнивцем, хотя перед свадьбой обещал мне полную, если понадобится, свободу. При этом сам он постоянно брал с собой на регаты загорелых аспиранток. А Тоньке я говорила: «Не связывайся с Бесстаевым! Он, конечно, любопытный экземпляр, но безвозвратно испорчен своими натурщицами…»— Вы были знакомы с Авросимовой?— Конечно, мы ходили к одному косметологу. Тоня мне очень помогла, когда Федя вляпался с липовым землеотводом, и взяла недорого — один коттедж на двенадцати сотках. Но она не из-за Фила застрелилась, нет!— А из-за кого?— Из-за детей! Поймите, Андрюша, ребенок для женщины — это шанс прожить еще одну, новую жизнь, в которой все будет лучше, умнее, чище, достойнее, чем получилось у нее самой. Вот почему мать страдает от ошибок ребенка так, словно это она их совершила! Тонька не простила себе, что, забывшись с Филом, упустила и погубила детей: сын — калека, а дочь свихнулась в пермских пещерах… Жуть! Чтобы успокоиться, ей надо было родить еще одного ребенка. Она могла! Это я не могла. Видно, Господь наказывает за брак без любви: зародыши умирали во мне непонятно почему. Вдруг останавливалось сердечко. Я и Святому Пантелеимону свечки ставила, и к Матроне ходила, и в Каппадокию, в Фаллическую долину, ездила. Бесполезно!Врачи намекали, что дело не во мне, а в Феде — и от другого мужчины я вполне могу родить. Мама меня уговаривала, твердила, что Лапузин не догадается. Она, конечно, разбиралась в этом, нас у нее трое — и все от разных отцов. Но меня мучили сомнения, я посоветовалась с отцом Владимиром… Как, я вам еще не рассказывала про отца Владимира? Он из бывших военных. Нет, зачем рассказывать, мы с вами к нему поедем. У него приход. Роскошный двухуровневый храм семнадцатого века с новообретенным образом Богородицы! Вообразите: меняли лестничные ступеньки, подняли одну доску — и ахнули! Сколько лет попирали… Сначала икона была темная, не разглядишь, потом стала светлеть. До сих пор обновляется! Но отец Владимир запретил мне строго-настрого. Грех! Бери, говорит, из детского дома! Но я-то хотела своего, выношенного! Поймите, я вышла замуж за нелюбимого да еще вдобавок не могу родить от него ребенка!И я пошла к другому батюшке, отцу Якову. Мы познакомились, когда он освящал фестиваль нонконформистских фильмов «Кинозавр». Он сам пришел к Богу с философского факультета МГУ, и ему выделили миленький храм Косьмы и Дамиана в Кулакове. Ах, какие воскресные проповеди он там закатывал! Красивый мужчина. Весь цвет интеллигенции приезжал послушать — писатели, актеры, атташе из посольств, политики, банкиры, журналисты… Узнав о моей беде, отец Яков улыбнулся (он вообще ко мне благоволит), задумался и стал рассуждать вслух: «Если Авраам, имея бесплодную жену Сарру, взял себе для продолжения рода Агарь, то почему бы Сарре, имея бесплодного мужа Авраама, не взять себе для той же надобности… э-э-э… Агафона? Какая, в сущности, разница?» И благословил меня!«Агафон» явился вскоре сам собой. Я встретилась на аукционе с Гошей Дивочкиным. Как не увлечься мужчиной с такой забавной фамилией?— Ну, не знаю… — покачал головой Кокотов, чью фамилию тоже многие находили забавной.— Гоша выставил на торги «Обнаженную с геранью» — ранний этюд своего покойного отца, академика живописи Павла Ивановича Дивочкина. Добротная вещица с легким влиянием Скороходова. Мне она глянулась, мы разговорились. Узнав, что я собираю советские ню, Гоша пригласил меня в Царицыно, на мемориальную дачу, построенную после войны, когда Павел Иванович был главным портретистом советских полководцев и сказочно зарабатывал. Помните знаменитый портрет маршала Рыбалко с рушником? А Покрышкин на охоте? Но истинной страстью Дивочкина-старшего оказались «нюшечки», за что ему даже объявили два выговора с занесением, так как отзывчивые натурщицы беспрерывно от него беременели и, надеясь заарканить богатого живописца, шли жаловаться в партком МОСХа. Но поскольку там заседали коллеги, тоже озорничавшие с обнаженками, дело ограничивалось взысканиями, жениться вспыльчивого портретиста никто не заставлял.Дача была деревянная, двухэтажная с большой застекленной пристройкой-мастерской, соединенной с основным домом галереей. Вокруг давно разросся город, густо поднялись многоэтажки. Однако на зеленом заборе рядом с резной калиткой красовалась табличка: Министерство культуры РФ