Художественный салон

Ателье. Кафе. Аптека. ‑

Жизнь и жизнь со всех сторон:

всё на благо человека,

всё… Художественный Слон.

Речь качнулась и сломалась ‑

и в отверстый лексикон

вдруг ввалился, как туманность,

сей художественный слон.

Он расположился боком

возле булочной одной,

что в беспамятстве глубоком

сделалась ему женой ‑

и у них родились дети:

сто четырнадцать галчат ‑

вон они на парапете

неприкаянно торчат

и, почти не постигая,

где эпоха, где страна,

чувствуют: она другая ‑

жизнь в присутствии слона.

Не расклейка‑стирка‑сборка,

а ху‑до‑же‑ствен‑ный весь… ‑

золотая оговорка,

залетевшая с небес

* * *

Всё зелёное ветшает и сгорает на лету ‑

и, Москва, ты исчезаешь на глазах,

ты растаиваешь, город, карамелькою во рту,

ты теряешься в забытых адресах.

Где ж ты, где ж ты, день минувший,

и давно ль ты миновал

или всё ещё имеешь миновать?

В шумной памяти случился неожиданный провал ‑

и неясно, что теперь куда девать.

Тут была кривая улочка с улыбкою в конце,

там – коварный переулок со слезой,

а чуть дальше – дом, в котором с лёгкой мыслью о творце

я взлетал под небеса на антресоль.

А теперь, на кромке памяти, на узеньком краю,

я уже не помню этого пути,

и стою как истукан, и ничего не узнаю…

время года, я забыл тебя, прости.

Нету имени у времени, и тусклое число

замирает в жёлтом парке у воды ‑

словно гипсовая девушка, держащая весло

непонятно для какой такой нужды.

* * *

А дело не в том, что судьба так хотела,

но в том, что – уставясь во тьму ‑

сам Бог прививал моё горькое тело

к сладкому – твоему.

Беспечный художник, весёлый садовник ‑

все руки в прозрачной крови ‑

садовник, взалкавший плодов бесподобных

понятно чего – любви.

Не будем спешить: нас пока ещё двое,

и рана покуда болит,

но – страшная, дикая сила привоя,

слышишь, уже бурлит,

и быть уже скоро свирепому шторму ‑

думает Божество.

И губы мои уже приняли форму

имени твоего.

* * *

Хорошо ли, друг любезный,

Вам стоять над этой бездной ‑

и разглядывать пустоты,

и испытывать тоску

от далёкого полёта

бесконечно малой птахи ‑

бесконечно милой птахи

к близлежащему леску?

Обольщайся ли, страшись ли,

но открыта бездна жизни ‑

перед нею, друг любезный,

всё ничтожно, всё смешно:

например, богатый бедный,

например, голодный сытый,

например, живой убитый,

а искусство? И оно.

Что ж за радость, что ж за грусть Вам

со своим смешным искусством

похваляться возле бездны

тем, чего Вы лишены?

Всё богатство, друг любезный, ‑

это Ваш отменный почерк

да с десяток тёмных строчек

неоправданной длины.

* * *

В. В. Филатову

Вот так вот: живёшь и не знаешь,

что там за ближайшим углом!

А там, скажем, озеро Нарочь:

махнёт тебе серым крылом,

поманит тебя из‑под спуда

всех лет твоих – гладью слепой…

Ты, озеро Нарочь, откуда,

и что теперь делать с тобой?

Я чай заварю себе на ночь

и стану всю ночь горевать,

что не был на озере Нарочь,

что в этом‑то и виноват,

раз жизнь – пусть без умысла злого ‑

на тридцать каком‑то году

вонзила в меня это слово

как страсть, как стрелу, как звезду.

* * *

Ничем не тревожа дремучую глушь естества ‑

сомнением даже, не то что грозою, пожаром! ‑

гуляйте бесславно, мои городские слова,

по каменным неплодородным своим тротуарам.

У города хватит соблазнов и хватит утех,

чудных безделушек – увлечь, ослепить, одурачить!

На тонкой тесёмочке жёлтый качается грех,

и серую бред напоказ выставляет невзрачность.

Посмотришь‑посмотришь на это – да спрячешься в плащ,

но, встретив там белое облако, выглянешь снова

и скажешь себе: сумасшедший, вот тоже ведь блажь,

какое там облако… что за нелепое слово!

* * *

Оттого, что я не с Вами,

оттого, что я с другими,

я ношу иное имя ‑

Вам известное едва ли,

я ношу, скитаясь где‑то ‑

обходя дороги наши ‑

плащ, наброшенный иначе,

и берет, не так надетый.

Впрочем, кажется, берета

вовсе нет – и так неплохо,

но через соломку вздоха

я тяну иное лето ‑

где холилось, где бывалось

сутками, а то и больше,

где шепталось слово «Боже»,

перед тем как целовалось,

где шепталось слово «позже»,

перед тем как расставалось…

где ходилось, где бывалось,

где всё сразу удавалось!

Там дожди лились – и Ною

было некуда причалить…

Как давно это случалось,

как давно, как не со мною ‑

с тем, чьё имя Вам знакомо,

а берет и плащ… так это

было правильно надето

и носилось – по‑другому.

* * *

Осенние скупые времена:

под небом нам теперь спасенья нету ‑

мы семена, носимые по свету,

и мы не знаем, где наша страна.

Мы с облака упали и кружим,

на никакой земле не прорастая, ‑

как маленькая медленная стая,

к пространствам непривычная чужим.

Ну, стая – это так… нас двое в ней,

нас двое в стае – на одно скитанье.

Но, может статься, в этом наша тайна:

летать по свету, не пускать корней,

не отвечать за сумасбродный путь,

а объясняться так: мол, бес попутал,

когда нас бросит ветерок попутный

в кафе, в кино… ещё куда‑нибудь.

Приметы времени и места

меняю на прыжок с моста:

жизнь совершенная – отвесна

и, разумеется, пуста.

И, если снизу вверх полёт

не состоялся отчего‑то,

что ж…

полетим наоборот ‑

когда судьба платком махнёт,

не цели ради, но – полёта.

* * *

Горький‑горький ночью‑ночью лепет‑лепет ‑

всё забыли: были, боли… или балы,

как рождались, как – забыли – погибали,

как – забыли – жили‑были, но нелепей,

что забыли: баловались, были рады,

были ели (или марципаны ели?),

были ели – в серпантине, в канители ‑

и осыпались к концу второй недели…

За – забыли – за… столом сидели барды

с бородами и – забыли – песни пели,

песни пели, не допели: не успели,

и колёса за – забыли – за… скрипели

и уехали в окрестные метели,

далеко за – были – полдень или полночь,

все уехали… и годы полетели

за делами, – и как всё забылось – помнишь?

1972

* * *

Ах, эта музыка опять:

«К тебе я буду прилетать» ‑

полудомашней‑полудикой

несомой ветром паутинкой,

листком осенним расписным ‑

о Господи, что ж делать с ним!

Затменьем, незнакомым взгляду,

я на твои страницы лягу:

чужого смысла поперёк

читай отныне между строк

любви забытые секреты ‑

и мучайся: откуда это?

А это Демон прилетел

и весь твой день сорвал с петель ‑

тяжёлой этакой пушинкой,

в главу закравшейся ошибкой,

почти совсем не видной, но

смысл изменившей всё равно.

* * *

Как грозен сумрак и лилов,

но – свечка в бездне исполинской ‑

чем утешается любовь?

Монеткой, бусинкой, былинкой,

крючком, гороховым стручком ‑

от них не знаешь, что убавить,

и говоришь – кивком, молчком:

не забывай, возьми на память,

как колокольчик чтоб звонил,

незамедлительно и мелко…

Ещё какой‑то сувенир,

ещё какая‑то безделка ‑

в музей, в кунсткамеру, в архив…

А это кто принёс? Да ветер!

Подумать, ведь и я был жив,

и как‑то юн, и как‑то весел,

и вот же, всё передо мной ‑

и можно жизнь построить снова

из побрякушки подвесной,

открытки с видом на Страстной,

платка и камешка речного.

* * *

По неверным своим кругам

дождь крадётся средь луж краплёных:

он на цыпочках, как цыган,

как цыган – или как цыплёнок.

К этой маленькой му‑зы‑ке

ничего никто не добавил:

индевеет на языке

исключенье из общих правил.

Это детство, чей долгий срок

состоял из преград волшебных,

это детство, где между строк

проговаривался учебник ‑

то обмолвкою, то кивком,

то словами без всякой связи,

то случайнейшим холодком

в наизусть повторённой фразе.

* * *

Пора нам гулять по аллее ‑

по самой Одной из Аллей.

А можно чуть‑чуть веселее?

Помилуй, ещё веселей?

И так уже просто до колик

смешно от того, что беда.

Ах век, ах затейник, ах комик,

остроты твои хоть куда.

Они, как весёлые бритвы,

скользят и скользят по устам ‑

и все сокровенные клятвы

навек запекаются там.

Помилуй, ещё веселее?

И так уже просто до слёз,

давно ни о чём не жалея,

смеёмся над всем, что стряслось!

И прямо по листьям, с размаху

катится сквозь слов кутерьму

колесико долгого смеха

далёко‑далёко во тьму.