Маленькая трагедия

Мне заказали музыку: не некто‑

одетый‑в‑чёрное, не чёрный человек ‑

таких ко мне пока не заходило,

и слава Богу: было б слишком рано, ‑

но некая бесцветная особа:

не то чтобы учтиво поклонившись,

а просто так – придя и заказав…

произнеся при этом: «Я заказчик».

И что‑то было у неё в руке ‑

конверт какой‑то: «Тут вознагражденье», ‑

она сказала и – вознаградив ‑

уже хотела было удалиться

куда у них ведётся: восвояси,

но я её немножко задержал

и предложил: «Присядьте, поболтаем:

тут кофе и хороший шоколад».

Присели… «Вот что, дорогой заказчик, ‑

я произнёс: – Вы, стало быть, не в чёрном,

и это – Ваша первая ошибка… ‑

Вам с молоком или без молока? ‑

поскольку, по характеру событья,

Вам следовало бы прийти не в этом…

в чём Вы пришли, но выбрать чёрный цвет:

так делают заказчики, поверьте.

Потом, и это будет во‑вторых,

Вы ни вчера ко мне не заходили,

ни поза… – как я думаю – вчера.

Вы только раз пришли: застали дома

и думаете, так оно и надо,

хотя разыгрываемый сценарий

визит предполагает троекратный

с заказом музыки на третий раз.

Очередное Ваше упущенье

в том, что вошли Вы так, как входят в лавку, ‑

напомню: неучтиво поклонившись,

а словно делая мне одолженье…

заказчики себя так не ведут:

они воспитанны, они смиренны ‑

и в руки не суют конверт с порога…

возьмите шоколада наконец.

И я Вам так скажу: поскольку, значит,

Вы слишком плохо знаете сценарий,

я музыки для Вас писать не буду ‑

вот Ваш конверт: вознаградитесь им.

А я… я подожду – пока у двери,

на третий раз, учтиво поклонившись,

появится мой чёрный человек,

единственный и истинный заказчик.

Держите хвост морковкой – и привет!»

КАК ВЕРЁВОЧКА ВИЛАСЬ

1976–1982

Как верёвочка вилась

вензельком неотразимым

по горам и по низинам,

где не раз встречали нас!

Как верёвочка вилась ‑

то бегом вилась, то шагом,

по горам и по оврагам ‑

обстоятельно и всласть:

через речку, через мост ‑

чуть скользя на парапете…

И ничто на белом свете

никогда так не вилось,

и ничья на свете власть,

и ничьи на свете речи

не бывали так сердечны,

как верёвочка вилась!

А любовь была не страсть,

не высоты, не глубины ‑

мы друг друга так любили,

как верёвочка вилась.

И, когда в последний раз

я исчезну в чистом поле,

ни о чем я так не вспомню,

как верёвочка вилась!

* * *

Тетрадь оставлена в саду ‑

стихи, промокшие насквозь,

уже совсем нельзя прочесть.

Размыло небо и звезду,

размыло синих ягод гроздь

и всё, что прежде было здесь.

А было несколько имён,

и несколько Любовей к ним,

и сумасшествий, и чудес.

И плавал колокольный звон,

и плавал беспризорный нимб,

и всё, что прежде было здесь.

Чаи гоняли допоздна

и говорили наобум

слова – какие только есть.

И жизнь была ещё нужна ‑

и смех, и блеск её, и шум,

и всё, что прежде было здесь.

Гадали кто на чём горазд,

пророчествовали о том,

чего не выпить и не съесть.

Лепили из подручных фраз

кто бога, кто корабль, кто дом ‑

и всё, что прежде было здесь.

Теперь уж не восстановить

ни строчки: тут какой‑то бред,

тут дождь навеки промочил

всё‑что‑имело‑место‑быть,

но по рассеянности, нет ‑

по глупости, нет – без причин ‑

1996

* * *

Старая‑старая повесть:

Древний Египет, Китай…

Утро просило: опомнись, ‑

день говорил: испытай.

Вечер в глухом покрывале

вёл меня в маленький ад ‑

там меня с толку сбивали

и отпускали назад.

И, в темноте меня бросив,

ветер – фельдфебель, шагист ‑

в спину бросал мне: философ! ‑

и добавлял: берегись.

Но, по окраинам мокрым

идучи миром чужим,

тихо твердила: посмотрим! ‑

милая мудрая жизнь.

* * *

Это Ваши слова – не‑печальтесь‑пройдёт‑

а‑печаль‑если‑прошлая‑значит‑чужая!

И не помню уже, сколько лет напролёт

я живу с этим знаньем – и не возражаю,

хоть никак не проходит всё то, что должно

проходить, – и, как прежде, то муча, то жаля,

прямо в сердце мне врезано Ваше окно,

и горит, и горит – и я не возражаю.

В том окне всё пируют – и дай‑то им Бог

пировать, своих сроков не опережая,

и, бокал подхватив за сверкающий бок,

позабыть обо всём, что я смог и не смог…

Я живу хорошо. И мой сумрак глубок.

И легка моя жизнь, и я не возражаю.

* * *

Старьёвщик‑вечер собирает в горсть

нелепые дневные сувениры:

листок породы оторви‑да‑брось,

брелок с ключами от пустой квартиры,

записка… то есть подпись из неё,

мотивчик – надоедный, хоть не слушай…

Чудесное смешное вторсырье:

дай только срок – оно ещё послужит,

лишь ночь настанет!

И настала ночь,

и я – опять спускаясь в ад из рая ‑

всё то, что удалось мне приберечь,

кладу перед собой – перебирая

бесценный мой, прекрасный мой утиль:

билетик, кремешок от зажигалки…

А на ботинках серебрится пыль

от нашей с Вами утренней прогулки.

* * *

Когда я вдруг исчезну

в лирическую бездну

и Вам вдруг станет плохо ‑

Вы напевайте Баха.

Навязчивые мысли

оставив в пыльном кресле,

Вы напевайте Баха

от вздоха и до вздоха.

Забудьте все печали,

пойдите на качели

и напевайте Баха

от взмаха и до взмаха.

А к моему прощайте

себя не возвращайте:

не поминайте лихом,

а поминайте Бахом!

* * *

В этом тяжёлом месиве

слов, поцелуев, встреч

я бы на Вашем месте бы ‑

но не об этом речь.

Там, посредине пёстрого

мира больших надежд ‑

что там на месте острова:

музыка или брешь?

А в небесах смущение,

видное через щель:

дескать, что за смещение

всех на земле вещей?

Место предметов – мысленно ‑

заняли облака.

Бедная моя истина,

Бог с тобой и – пока!

* * *

Не гадать по птичьим стаям,

не гадать по крышам зданий,

сколько мы с тобою стоим

в день базарный, в день бездарный, ‑

но как можем пощебечем

над весёлыми лотками!

Чем нас взять? Да, в общем, нечем ‑

разве голыми руками.

Не спасти беспечной ноши

от одной седой стихии ‑

сдует ветром жизни наши,

словно перышки сухие.

Но на вечность ли польститься

в сутолоке, на базаре,

где – не две ли малых птицы

продаются за ассарий?

* * *

Зацепиться за что‑нибудь в светлом потоке

вешних вод полоумных, хватать наугад

золотые соломинки – детские строки

и потопленный там же бумажный фрегат!

И – держаться во что б тебе это ни стало

за крючок обещанья, чей срок миновал,

за верёвочку веры, чьей помощи мало,

и за бант ваш пунцовый, сеньор Карнавал.

Как подумаешь – сколько волшебного хлама

есть у прожитой жизни!

Открыли мешок ‑

и смотрите‑ка: вот вам от жалости – рама,

от любви – поводок, от тоски – ремешок,

от обиды – булавка, от боли – иголка,

от заботы – заколка, от флага – флагшток…

сколько было всего, сколько нету – и сколько

нам ещё принесёт с собой этот поток!

* * *

Я о чём… о тумане, о дыме

и о том, как непрочны следы!

Им бы буквами стать золотыми,

да любовь – ненадёжное имя:

имя воздуха, имя слюды.

Всё качнулось, едва лишь наладясь,

и прискучило то, что влекло, ‑

стало тихо и пусто в тетрадях:

я забуду тебя, моя радость,

и уеду в моё далеко.

Чем мы жили? Да в общем, случайным

ветерочком, да строчкой чужой,

да серебряной ложки бренчаньем,

да смеркавшимся к вечеру чаем,

да пугливой, как свечка, душой.

А сказать ли, воробышек, сойка,

кто б любовь нашу ни сочинил ‑

и не так он хотел, и не столько…

Но само это имя нестойко,

словно запах дымков и чернил.

* * *

Рассмеялась ночь сырая ‑

и над крышею сарая,

нет, над крышею сераля

разожгла звезду.

И она висела сбоку ‑

празднично и одиноко,

штучка Старого Востока

в молодом саду.

И златая эта шалость

приглушала обветшалость:

обветшалость освещалась

чуть со стороны ‑

и у старого строенья

подымалось настроенье,

и тогда следы старенья

не были видны.

И тогда столетья наши

потянулись, словно баржи, ‑

мы так и не стали старше,

но всегда – впотьмах,

в час, когда златая шалость

освещала обветшалость, ‑

Вечность с Юностью шепталась

о своих делах.

* * *

В узком каменном переулке,

в тесной маленькой тишине

я серебряная иголка,

затерявшаяся на дне.

Было славно петлять напрасно,

да давно оборвалась нить.

Как хоронит людей пространство,

обречённое хоронить:

только вынырнет и запляшет

человек‑поплавок на свет ‑

что там… тросточка, шарфик, плащик! ‑

и его уже сразу нет.

А когда, на лету старея,

станет утром ночная мгла,

самый тихий могильщик, время,

нам помашет из‑за угла.

* * *

Вот изнеженное имя ‑

и неласковое время

с ним обходится весьма

и весьма неосторожно,

а на свете как нарочно ‑

не сказать чтобы весна.

Нам ли сетовать с тобою,

что не слишком голубое

небо памяти людской,

что опять всё те же бесы

дразнят нас из той же бездны,

именуемой Москвой,

что все новые идеи

превращаются на деле

в тот же самый страшный сон…

Это труд‑но‑вы‑но‑си‑мо:

дай мне дольку апельсина ‑

и забудем обо всём.

* * *

Ну что же, я переживу

и это – не переходя

ни в землю, ни в прах, ни в траву

короткой походкой дождя,

балладу одну допишу

(когда‑нибудь этой зимой),

одежду одну доношу

(пальтишко и шарф с бахромой).

И снова – как некий моллюск,

своей щеголяя тщетой, ‑

я странным богам домолюсь ‑

и, может быть, вымолю что.

А если не вымолю что ‑

так пусть, и другим обойдусь:

не рваной моей нищетой ‑

нирваной, как старый индус.

Всех сразу – простить и понять,

и как‑нибудь так порешить:

когда Вы умрёте – опять,

мне этого не пережить.

* * *

Собранье деревьев – седых и сутулых, ‑

давай не пойдём мимо них,

ночной мой приятель, слепой переулок,

гуляка, обманщик, шутник!

Куда мы сегодня – на пристань, на площадь,

на голос трамвая в ночи,

на свет фонарей – долговязых и тощих…

скажи, объясни, научи.

А вот, погляди‑ка, несложный рисунок ‑

вперёд, переулок, за ним:

за следом каких‑нибудь маленьких санок,

за светом надежды двойным!

Хотя ведь ты в этой нежнейшей охоте,

наверное, мне не родня ‑

и, значит, на первом крутом повороте

забудешь и бросишь меня,

и я улечу в темноту городскую

две ленты ловить, две шлеи,

а там – не распутать уже ни в какую

пути мои, путы мои.

* * *

Я вышел поздно – облаков регату

не проводив к далёким берегам

залива. Подступавшая к ногам

волна почти закончила токкату,

а свет ещё мерцал, но только дунь ‑

и в тот же самый миг погаснет день…

В конце залива потерялся вход

в балтийский порт – и в опустевшем взоре

на место, предназначенное морю,

ничто не стало – но, наоборот,

глазам открылась, словно в первый раз,

неполнота представленных пространств.

Куда‑ж‑нам‑плыть? Бездомно и рогато

вставал балтийский месяц, меж камней

лежала ночь – и клочья серой ваты

росли и становились всё плотней, ‑

так в самый первый из эстонских дней

я опоздал на празднество заката.

* * *

Что‑то Вы ещё сказали

перед тем, как всё прошло.

Всё‑кончается‑слезами ‑

вот что Вы ещё сказали.

Ах, как это хорошо!

Это истина взглянула

коротко на нас.

Это вдруг на спинку стула

бабочка легко вспорхнула

и легко снялась.

Это мудрость на минутку

нас приобняла ‑

обратив жар‑птицу в утку,

превратив всё это в шутку,

вот и все дела.

Ни о чём вздохнула совесть,

как в бутылке джинн, ‑

и, заплакать приготовясь,

улыбнулась – жизнь.

* * *

Всё вертит нами ветер так и сяк,

всё путает, темнит, сбивает с толку ‑

мы землю оставляем и подолгу

скитаемся в безумных небесах,

а там такая пустота и ширь,

что не зацепишься, как ни надейся,

за Петропавловский плавучий шпиль

и бледную стрелу Адмиралтейства.

И рад бы, на неясный целясь блеск,

лететь, куда зовёт стрела резная,

а там и – соскользнуть по ней с небес,

да смутен путь… и я пути не знаю,

хоть манят полуптицы‑полульвы

назад, хоть тем же самым небосклоном

за мною скачет с берегов Невы

зелёный всадник на коне зелёном.

* * *

Ночи воинство и таинство ‑

стайка бабочек ночная…

Что ж, пожалуй, расквитаемся ‑

с небольшого начиная:

с апельсиновой ли корочки,

со скорлупки ли ореха ‑

по порядку, потихонечку,

как бы так сказать… для смеха!

В смехотворном этом перечне

сплошь потери да убытки:

разочтёмся до копеечки,

до пылиночки, до нитки,

до иголочки‑булавочки ‑

или как‑нибудь иначе:

до последней в мире бабочки,

до последней в жизни ночи,

и – как мыслями и письмами

(ненамного тяжелее!) ‑

под конец махнёмся жизнями,

ни о чём не сожалея.

* * *

Как бы буря ни кружила,

ни сминала, ни крушила

тонких кружев бытия ‑

всё равно его узоры

зелены и бирюзовы

и летуча кисея.

И, любезнейшая буря,

я ещё покаламбурю,

подурачусь, попляшу

и прошу любую шалость,

если ты не возражаешь,

моему карандашу!

Мир сам по себе прекрасен,

и без нас уже не раз он

после бури выживал ‑

пусть летает, где захочет,

кружевная стайка строчек:

я не пастырь кружевам.

* * *

Слышишь, как всё удаляется, как по кривой

за косогор удаляется, чтобы на склоне

сбиться с дыхания?

Путь твой не то чтобы твой:

он был навязан тебе, ибо он есть погоня.

Этот вот образ – он так и останется: тот,

чуждый, туманный, подобный далёким планетам…

как всё разбросано, как расстоянье растёт

между названьем предмета и самым предметом:

вот уже только в бинокль, а вот уже лишь ‑

авиапочтой… а вот уже лишь в сновиденья

ты доберёшься, домчишь, долетишь, допаришь

до осязаемой почвы от вечной идеи:

ты проходил уже прежде по этим местам,

ты уже гнался когда‑то за этой эпохой…

Вот она, здесь, твоя жизнь, а ты всё ещё там ‑

словно Ахилл, устремившийся за черепахой.

* * *

Внезапные встречи, случайные числа,

прогулки по землям чужим…

Пока ещё всякое может случиться,

я рад Вам, разумница‑жизнь!

Не это – так то, а не то – так другое:

не бодрствовать ночью – так спать,

не светлая радость – так тёмное горе,

не музыка – так листопад!

Течёт ли в Париже серьёзная Сена,

а в Вене – беспутный Дунай?

Не всё ль равноценно и, значит, бесценно:

не думай, не запоминай.

Есть время ещё для двукратного залпа ‑

и как‑нибудь можно успеть

в двух разных местах оказаться внезапно,

две разные песни запеть,

двух женщин любить и двум правдам учиться:

неправде и лжи – наугад!

А там… если что‑то и может случиться,

так выбор уже небогат.

* * *

Что, мой милый старый август,

станем горевать

и искать в бумагах адрес

о пяти словах?

Помню, где‑то в этой папке:

вынем и – айда!

Помню, наезжали как‑то ‑

позабыл куда.

Там ещё сперва налево,

а потом – село,

там ещё такое лето

красное цвело,

там один такой зайчонок

прыгал по кустам,

и два ворона учёных

говорили там:

– Если вашими шагами,

то шагов шесть‑семь…

Помню, жизнь была другая ‑

новая совсем.

* * *

Забудем обо всём ночном ‑

довольно всякого такого:

давайте‑ка опять начнём

урок надежды бестолковой,

давайте‑ка решим, на что

(авось, всплывёт какая малость!)

мы не надеялись ещё

и чем ещё не занимались?

Займёмся, что ли, чепухой

гаданья на кофейной гуще ‑

давно осевшей и сухой,

но будущее стерегущей

и осеняющей крылом,

отчётливым и загорелым…

За праздным посидим столом,

за призрачным капризным делом!

А там уж – пан или пропал,

а там уж – что бы ни пропало ‑

начнёмте вновь, любезный пан,

надеяться на что попало!

* * *

Пожалуй, яблочко зари не слишком‑то румяно,

а утра вкус хоть и хорош, да всё же кисловат,

и горек, как табачный дым, вкус нашего романа ‑

и, вроде б, надо горевать, да что ж тут горевать!

Всё не дотягивает жизнь до счастья, до покоя ‑

и этот утренний пробел меж тьмою и зарёй

даёт понять, что всё вокруг немного не такое…

что героиня чуть скучна и чуть смешон герой.

Сон не досмотрен до конца и недоварен кофе ‑

всё брошено на полпути, оставлено как есть,

и в этом вечность, может быть, – нет вещи пустяковей,

чем вечность… завтра как‑нибудь закончим, Ваша Честь!

А завтра новые дела – и вот уж новый образ

произрастает на листе, и новые слова

не покрывают жизни всей – и остаётся область

тумана, сумерек, дождя, и снов, и колдовства.