Вероисповедание

Разумеется, не о псюхе и не о соме,

хоть, конечно же, и не о хлебе или о щах, ‑

я беседую с моим Богом часами

о других вещах.

О цветах‑маргаритках, о бабочках‑капуцинах

и о прочих серьёзных штуках – числа им несть:

о доходах интеллигенции или, скажем, о ценах ‑

например, на нефть.

Он внимательно слушает, головою качает,

ибо все мои темы он знает наперечёт.

Иногда переспросит, что это означает,

иногда смолчит

или вдруг посмотрит на облака, на деревья

и вздохнёт: снова близится месяц нисан…

Ему много лет, он жалуется на здоровье

и плохой сон.

Он не нажил тут ничего и живёт где‑то

на окраине мира – пять часов на такси,

он ругает транспорт и хмурится бородато

на свои небеси.

И о чём ни попросишь его, говорит, занят,

не сегодня, потом, говорит, и засим

исчезает… и бранится, прежде чем исчезает:

дескать, сделай сам!

Разбивает мои мечты – то одну, то другую,

превращая их все в какое‑нибудь рагу.

Я и сам временами, конечно, ему помогаю

чем могу.

Так вот, собственно, и живу: от встречи до встречи,

ни на что не жалуясь и ничему не учась.

А его «всегда» часто даже короче,

чем мои «сейчас»:

даст сначала что‑нибудь, но тут же и отнимает ‑

и при этом ведёт себя до ужаса делово.

Иногда мне кажется, что он меня не понимает.

Но я верю в него.

И Я БЫЛ МУЗЫКАНТ

1971–1975

И я был музыкант ‑

и пел стручок гороха

от выдоха и вдоха,

и я был музыкант ‑

и в золотых перстах

за хвостик искривлённый

держал мотив зелёный,

а это не пустяк!

И я был музыкант ‑

и слушал, как бессонно

звучат дождя канцоны,

и я был музыкант,

и у судьбы в руках

я успевал заметить

весёлый инструментик,

и я был музыкант.

Но, круглый идиот,

я растерял по свету

гороховую флейту

с горошинками нот.

* * *

Тут старинных строчек залежь

бес‑тол‑ко‑ва‑я…

ты прочти – и ты узнаешь,

что такое я:

карандаш, чернила, паста ‑

вот и весь состав,

а в других делах копаться ‑

ах, оставь, оставь.

Для чего, скажи на милость,

для чего, дитя,

ты хватаешься за малость

бытия‑житья ‑

это из другого теста,

из другого дня!

Не ходи за кромку текста,

не ищи меня.

Там, дитя, ты не увидишь

золотого «там» ‑

там забытый хлам, да ветошь,

да забытый храм,

никакой земли и неба,

не горит звезда…

коль туда – так не ко мне бы,

не ко мне б туда!

По задворкам‑то плутая,

долго ль до греха?

Скажем, эта запятая

чем тебе плоха ‑

плоше ли, чем день вчерашний ‑

выбитый из рук?

Спи, дитя, в высокой башне

за зубцами букв.

* * *

Какою музыкой плеснуло по губам!

Не всё бы сразу – по частям бы прозвучали:

отдельно – радости, отдельно бы – печали,

отдельно – скрипочки, отдельно – барабан…

Всё б в свой черёд: за тактом такт, за шагом шаг,

отдельно море, например, отдельно – горы,

отдельно то, отдельно многое другое,

чтобы друг другу не перечить, не мешать.

Сначала б арфа пошутила с ветерком,

потом бы горн вздохнул среди пространств застылых ‑

и всё на свете бы построилось в затылок,

и стало б в очередь, и побрело б гуськом.

Оркестр сразу б не сумел… он по частям,

он троекратно бы вступил – и дал нам в звуке

не то три радости, не то три смертных муки:

отдельно Бах – и Иоганн – и Себастьян.

* * *

А далеко ль поёт рожок?

Да далеко, мой свет.

На тот кисельный бережок

теперь дороги нет ‑

теперь, мой свет, хоть плачь, хоть вой,

а оставайся тут,

куда в ответ на голос твой

оттуда не придут.

А велика ль моя вина?

Да велика, поди,

раз та волшебная страна

осталась позади:

словарь – пустым твоим устам,

свирель – твоим мечтам,

они бывают только там,

да ты уже не там.

А я тогда пойду вперёд!

А ты иди вперёд…

Я покажу тебе, где брод,

а где наоборот:

нам всем не терпится прыжок

в куда‑я‑не‑могу…

о том, дружок, и пел рожок

на дальнем берегу.

* * *

К серьёзности – каплю высокого вздора,

к печали – бессмертную детскую шалость:

и падала роза на лапу Азора,

и жизнь возвращалась, опять возвращалась,

и над переулочком – громким, булыжным,

морозное тихое небо вставало.

А Вы говорили: «Немножечко выждем,

мы прожили вечность, но это так мало!»

И точно: потом постепенно теплело,

в замёрзших руках появлялся багульник ‑

он был наш Вергилий, он вёл нас из плена

на волю, вперёд, в новый день, в понедельник!

И мы уже знали, что дальше всё просто:

каких‑нибудь двадцать шагов – и, как прежде,

в малюсенькой лавочке у перекрёстка

опять продаются грехи и надежды.

* * *

Сидела в тиши субботы,

ткала своих строчек бязь,

за тоненький край свободы

свободной рукой держась,

пока – божества на страже

и цвета его чернил ‑

я жался в дверях, но даже

и в мыслях не позвонил.

Да благословенно соло

невежества, писчий раж!..

Какую ты чушь писала,

какую лелея блажь,

какие слетались осы

и пчелы на этот мёд,

бесстрашная поэтесса

в неполных осьмнадцать лет?

Вилось над тобою иго ‑

беспечнейшее из иг,

готовая за день книга

вымарывалась за миг.

В ней было всего немало ‑

поменьше б таких немал…

Ах, что бы ты понимала!

Ах, что бы я понимал…

* * *

У меня были стихи книжного мальчика

и остаются стихи книжного мальчика.

Иногда я даже читаю Мильчина ‑

правда, редко когда понимаю Мильчина.

У меня была любовь книжного мальчика

и остаётся любовь книжного мальчика ‑

цвета воздушного шарика или же мячика,

алого воздушного шарика, синего мячика.

У меня была жизнь книжного мальчика

и остаётся жизнь книжного мальчика:

она спрятана где‑то на дне портфельчика,

а портфельчик заброшен на дно подвальчика.

У меня будет смерть книжного мальчика ‑

лёгкая смерть книжного мальчика:

вынул Боженька дудочку из чехольчика

и опять спрятал дудочку в глубь чехольчика.

Из комнат бросившись под дождь,

за хлеб не поклонившись дому ‑

что, птица божья, ты поёшь,

кто научил тебя такому?

Что, птица божья, ты поёшь!..

Таких стихов, таких мелодий,

летунья, не бывает в дождь

и вообще… при непогоде.

Но у тебя есть свой аршин ‑

на всю твою пустую участь:

такому не научит жизнь,

любовь и слава не научат ‑

и неприкаянная песнь

есть у тебя в кашне грошовом:

не хочет пить, не хочет есть,

а хочет быть – да вот хоть шёлком,

и, оторвавшись от земли,

скитаться, бедствовать, лучиться ‑

одна, без близких, без семьи,

сама себе своя отчизна.

* * *

Там такие молодые небеса,

там урок правописанья начался:

пишут перьями на небе кто почём ‑

стриж за ласточкой, журавлик за грачом.

И вымучивает бедный дилетант

нескончаемо диктуемый диктант

про сначала было слово, а за ним…

так и жили – ожиданием одним,

что за словом поторопится строка, ‑

да строка всё улетала в облака,

как пушинка, как бумажка, как листва, ‑

и, конечно, за строкой не шла глава,

за главой не шла поэма – тормозя

на каком‑то то ли «рано», то ль «нельзя» ‑

и за сколько‑то ужасно много лет

недописанным остался наш завет…

Ты продлись, продлись, божественный ликбез ‑

пусть старательные писари небес

затвердят правописанье назубок

и напишут без ошибок слово «Бог» ‑

а уж там мы разберёмся как‑нибудь,

где смолчать, где улыбнуться, где вздохнуть ‑

где начало, середина и края

в нескончаемом диктанте бытия.

* * *

Приволье музыки просторной:

на заливных её лугах

трубят медлительные горны

и пропадают в облаках.

Потом вступают барабаны:

они идут издалека.

Выходит вечность полупьяной

из бездны медного рожка.

Махнув платком у поворота,

растает время за углом,

как сон, как псовая охота,

как некогда огромный гром…

И всем нам хватит, не печалься,

на нашем заливном лужке

и этой музыки, и счастья ‑

и хватит вечности в рожке.

* * *

Океаны чужие, чужие ветра… в общем, Киплинг:

в общем, Киплинг, прекрасная Африка, бусы и шаль.

Видишь, буря в стакане воды, а флотилия гибнет ‑

гибнет где‑то в стакане воды, и флотилии жаль.

И последнюю узкую шлюпку спускают на воду,

и последний бросают на воду спасательный круг… ‑

всё предвиделось, вроде бы, кроме такого исхода,

но флотилия гибнет – и буря отбилась от рук.

А в стакане воды под летучей лиловою тучей

с толку сбит адмирал – и ломается трубка во рту.

Но последний гуляет по тонкому ободу случай

нам с тобою спастись – на нечаянном нашем плоту.

* * *

Я не знаю, куда меня нимфа,

безрассудная нимфа моя ‑

я не знаю, куда меня рифма

уведёт, за какие моря…

но уже и трава поредела,

и уже небосвод мутноват ‑

мне не нравятся эти пределы

и не хочется так рифмовать:

мне б поближе куда‑нибудь с домом,

курс держа на отеческий дым!

Я не знаю, что делать с изломом

плавниковым и плавным твоим ‑

принимать ли его искривленье

за игру, за судьбу, за строку?

Вся ты видимость, вся ты явленье,

вся ты шёлковый бант на боку ‑

и смешна тебе свежая ветошь

нежных слов, и идеи скучны,

и не знаешь сама, что ответишь

ты из‑за моря, с той стороны!

* * *

За пчёлами скрипок! Музыка – как мёд,

а тесные ноты похожи на соты.

Пчелиное пенье – ему невдомёк,

какие оно покоряет высоты:

всё круче взвиваясь, всё легче виясь,

всё дальше и дальше пчелиная тема,

всё меньше в ней яви… какая ж тут явь,

когда уже, в общем, она улетела!

Но что‑то жужжит ещё, что‑то жужжит

и тонкую истину выжужжит вскоре,

что время бежит… ах как время бежит ‑

по узенькой, узенькой улочке к морю,

и нет ничего, что от нас не уйдёт

навеки, но… серп, полумесяц, улыбка ‑

светится, и всё продолжает полёт

последняя пчёлка и скрипка.

* * *

Кто там на облаке присел?

И я хочу, как эта птица.

На небе много места всем,

да отчего‑то не летится ‑

не улетается никак.

И я не знаю, что нежнее,

чем этот ласковый пустяк ‑

пустяк земного притяженья…

пустяк земли, пустяк семьи,

знакомых скверов и скамеек!

Вот почему слова мои

летать по небу не умеют,

вот почему, мой поздний гость,

нам (невзирая на умелость!)

весь вечер чаю не пилось

и песен никаких не пелось.

Ничего не поделаешь: значит, блеснём

по далёким пространствам коротеньким сном,

муравьиным скользнём золотым миражом

по смешным рубежам в мирозданья чужом.

Это мелкая память о тропке земной:

насекомое, искрой кольнувшее зной,

и слеза – через несколько сотен веков ‑

из янтарных очей рыбаков.

И на небе, где кто‑нибудь бродит всегда,

вдруг заметят случайно: упала звезда,

и, дорогами неба беспечно пыля,

вспомнят: кажется, это Земля.

А один безымянный ночной человек

прямо в это мгновенье посмотрит наверх ‑

и, упавшему свету навстречу идя,

загадает полдня без дождя.

* * *

Вот вам лестничка скрипучая:

это просто, как букварь!

А за нею – Царство Случая,

царство, где никто не царь,

где заманивает улочка,

незнакомая впотьмах,

как серебряная уточка

на ленивый полувзмах.

За китайским за фонариком

есть китайская страна:

мы с фонариком‑судариком

там гуляем допоздна ‑

и, с обычной бестолковостью,

путатель всех наших карт,

вдруг пахнёт забытой новостью

полоумный месяц март.

* * *

Ну что, бессмертная строка,

не то ты, так сказать, игрива ‑

не то пишу я слишком криво…

но ты взмываешь в облака!

А больше вдоль страницы всей

нет ни крючка – такая жалость…

Не ты ли стайкою гусей

на белом небе задержалась ‑

там ветра нет, там воздух чист, ‑

не навсегда ль ты там повисла?

М‑да, мне уже не различить

далёкого чужого смысла,

и я уже не знаю сам,

кто в направлении востока

так путано и так высоко

на небе что‑то написал…