Глава 4. Пестрый кортеж, начинавшийся «Хаммером» и заканчивающийся автозаком, принадлежавшим местному ОМОНу, вкатил в дачный кооператив «Ветеран»

Пестрый кортеж, начинавшийся «Хаммером» и заканчивающийся автозаком, принадлежавшим местному ОМОНу, вкатил в дачный кооператив «Ветеран». Громоздкие машины нагло продвигались по узким проездам. Высокая будка автозака ломала ветви яблонь, груш. Немногочисленные обитатели поселка с тревогой посматривали на пришельцев. Колонна съехала в низину и остановилась неподалеку от дома, расположенного чуть на отшибе от поселка, возле пожарного водоема.

Дом был бревенчатый, срубленный еще до войны и перевезен в поселок одним из членов кооператива. Хозяин, приставив стремянку к стене, макал кисточку в краску и старательно нумеровал бревна – собирался вскорости разобрать сруб и перевезти его на новое место.

Из джипа выбрались Пефтиев с Карповым и сразу двинулись к дому. Режиссер уже складывал из пальцев воображаемую рамку кадра и рассматривал через нее основательную бревенчатую избу. Мандрыкин с Асей остались возле «Хаммера». Ларин стоял в сторонке. Сегодняшнее предприятие ему было не по душе. Интуиция подсказывала – грядет что‑то очень нехорошее и стыдное.

Владелец участка с избой и другие обитатели поселка от удивления пооткрывали рты. Из автозака один за другим спрыгивали немецкие каратели с автоматами, в касках.

– Ну, как? По‑моему, то самое, о чем вы просили, – радостно заявил Пефтиев, демонстрируя избу Владимиру Рудольфовичу.

– Крыша, конечно, шиферная, – задумчиво и вдохновенно произносил кинорежиссер, – но главное, что стены фактурные, из толстых бревен. Таких нынче уже не строят, лес другой пошел, измельчал. Да, мельчаем и мы вместе с ним, Владлен Николаевич.

– Согласен, мельчаем. Но не во всем, в чем‑то мы ведь и выше стали, культурнее, – отозвался бизнесмен от дорожного строительства.

И тут Карпов внезапно налился багрянцем и заорал на владельца участка:

– Что вы творите?! Кто вам позволил так портить уникальный объект?!

Пожилой мужчина даже жестянку с краской выронил из рук – спустился со стремянки, подошел к киношникам.

– А что такое? Я вот бревна нумерую. Разберу свой дом – и на новый участок перевезу. Наш‑то кооператив ликвидируют. – И он с ненавистью посмотрел на Пефтиева.

– Какой ваш дом? Я что‑то не понимаю, – делано удивился владелец дорожно‑строительного треста.

– Ну, этот – мой. Его ж еще дед мой ставил перед самой войной на родине. А потом, когда деда не стало, мы с отцом оттуда избу забрали, по бревнышку раскатали, сюда перевезли, своими руками сложили, мхом законопатили. Все‑таки память о предках. Теперь вот в новое место повезу по вашей милости.

– Вам компенсацию заплатили? – ледяным тоном произнес Пефтиев.

– Заплатили, – растерялся домовладелец.

– А компенсация, между прочим, выплачивалась за снос строения, расположенного на участке, который изымается для государственных нужд. За снос, – еще раз подчеркнул Пефтиев. – Так что дом вам больше не принадлежит, и никуда его перевозить вы не имеете права. Он – уже собственность строительного треста. Вы деньги за него получили и расписались.

– Так другие же перевозили или на дрова пилили, – вконец растерялся мужчина. – И вообще, что происходит?

– Не мешайте работать, – в голосе Пефтиева появился металл. – Участок уже не ваш, и вы вообще не имеете права здесь находиться.

– Да пошел ты! – Домовладелец пихнул Пефтиева в грудь.

Но тут уже не дремали омоновцы – только дожидавшиеся подобного развития событий. Они схватили мужчину, заломили ему руки. Жители поселка не рисковали подходить близко – помнили, чем все кончилось в прошлый раз. Да и лица некоторых омоновцев с того времени запомнили.

Мужчина дернулся, ругнулся матом.

– За оскорбление при исполнении, – вырвалось у одного из омоновцев, и он с размаху ударил домовладельца в живот.

Бедняга сник и его тут же поволокли к автозаку.

– Извините, Владимир Рудольфович, – сменил тон Пефтиев, брезгливо оттирая ногтем пятно краски со своего запястья. – Вы не обращайте внимания – работайте. Вам больше не будут мешать.

Из толпы обитателей поселка выбрался Новицкий.

– Эй, фашисты! – окрикнул он омоновцев. – Вы с кем, с ними или с народом? На кого руку подняли? На трудягу?

– Ты кого фашистом назвал? – Командир ОМОНа двинулся на ветерана, немецкая каска висела у него на сгибе локтя.

– Тебя и назвал, и холуев твоих. Фашисты вы и есть. Повязки со свастикой нацепили и в немецкой форме со «шмайсерами» ходите. Как мне вас еще называть?

Пефтиев понял, что ситуация накаляется, и уже пожалел о том, что решил помочь Карпову с выбором натуры.

– Не связывайтесь, – шепнул он командиру ОМОНа. – Просто оцепите участок и никого не пропускайте.

Омоновец подошел вплотную к Новицкому и только сейчас оценил рост и комплекцию ветерана. Тот был еще хоть куда: плечистый, крепкий и сантиметров на пять выше него.

– Ладно, дед. С формой неувязочка вышла, – процедил сквозь зубы офицер. – А это тебе, чтоб ты не сомневался. – Он достал удостоверение и показал его Новицкому. – Больше вопросов нет? Заодно предупреждаю об ответственности за неподчинение законным требованиям правоохранителей. Всем разойтись!

– Повидал я таких, как ты, на своем веку. И в гестапо меня на допрос водили, и полицаи за руки к балке подвешивали, – прищурился Новицкий. – Но и я в долгу не остался. Даже точно сказать не могу, скольких сволочей и карателей на тот свет отправил. Тринадцать лет мне тогда было, когда со счету сбился.

Омоновец отвел взгляд и хмуро промычал:

– Не скапливаться, разойтись.

– И еще, – произнес бывший партизан. – Сами каратели повязок со свастикой не носили, только полицаи‑бобики. Это я тебе как очевидец говорю.

Заслышав это, Владимир Рудольфович оживился:

– Может, вы нас проконсультируете еще по парочке вопросов?

Новицкий ничего не ответил – только демонстративно сплюнул на пыльную землю и отошел к другим членам кооператива.

– Прикольный старичок, – прощебетала Ася и тут же дернула за рукав Мандрыкина. – Достань‑ка мороженое из холодильника в багажнике. А вы будете? – обратилась она к Ларину. – Жарко ведь. А я так люблю холодненькое в жару полизать.

Андрею самому хотелось плюнуть на землю, как это сделал Новицкий, и отойти к нормальным людям. Но приходилось стоять рядом с теми, кто был ему уже противен. Утешала лишь мысль, что он здесь не просто так, не для удовольствия, а на задании, полученном от Павла Игнатьевича Дугина.

– Нет, спасибо, – сухо ответил он. – Не люблю сладкого.

– Зря не соглашаетесь. Я, как и Ася, большой любитель сладенькое полизать. – Мандрыкин уже вытащил из багажника переносной автомобильный холодильник и предлагал Мокрицкой мороженое на выбор.

Андрей даже не стал смотреть на то, что из сладенького и холодненького Мокрицкой по вкусу. А вот Владимир Рудольфович уже буквально впал в художественный транс.

– Погода и освещение уходят. Снимать надо прямо сейчас. Это же фантастика какая! А светотени! Такие и импрессионистам не снились. Какие там, на хрен, Дега с Моне… Быстро затоптать цветы на клумбе. Таких во время войны не делали. И умывальник на заднем плане на хрен убрать. Кто на Смоленщине в сороковые годы фаянсовые умывальники по деревням ставил? Быстро, быстро.

Возбуждение режиссера передалось даже омоновцам. Хоть они и не обязаны были этого делать, но принялись топтаться сапогами по клумбе, уничтожая цветы, крушить фаянсовый умывальник топорами. Оператор уже возносился на кране, припав к окуляру.

– Что‑нибудь белое мне выставите, чтобы цветоделение отрегулировать, – просил он, но его услышала лишь Мокрицкая, потому как, очутившись на съемках, тоже слегка «отравилась» искусством.