С. М. Соловьева

В 1877 г., раскрывая свой идеал исторического познания и рисуя образ «новой исторической науки», которая должна занять место прежней «философии истории», Соловьев предупреждал: «Эта великая задача... не может быть совершена скоро, спешить в этом деле нельзя» [72, 65 об.]. Сам он неукоснительно следовал этому требованию. Вступив в 40-е гг. на путь превращения изучения русской истории в «науку народного самосознания» и обозначив в I томе «Истории России» исходные принципы своей сциентистской методологической программы, он, однако, вплоть до 1868 г. не выходил к читателю с изложением своей концепции органического развития исторической жизни народов на материале всемирной истории. Почему?

С 1863 по 1868 г. Соловьев публиковал очередные тома (с XIII по XVIII) «Истории России», посвященные «эпохе преобразования», которая оценивалась им как свидетельство вступления русского народа во второй, «зрелый» возраст его органической жизни и как основное событие, открывающее новый период всемирной истории. Лишь с завершением рассмотрения и теоретической характеристики этой эпохи принцип закономерности органического развития народной жизни получал конкретно-историческое обоснование, а с другой стороны (в содержательно-тематическом отношении), освещение и осмысление русской истории встало перед необходимостью использования всемирно-исторического критерия. Тем самым создавалась возможность и необходимость вступления творчества Соловьева в новую фазу — фазу сравнительно-исторического изучения жизни народов, на которой история как «наука народного самопознания» постепенно должна стать «наукою самопознания для целого человечества» [48, 676].

Можно предположить, что роль внешнего толчка сыграла при этом работа Г. Т. Бокля «История цивилизации в Англии» [4], прочитанная еще до перевода на русский язык. Позитивистская социологическая методология, положенная в основу исторического изучения в книге Бокля, вызвала резкий протест Соловьева и стала основным предметом рассмотрения и критики в его рукописи «Об изучении истории» [79], которая в этой части практически без
изменений целиком вошла впоследствии во вводный раздел «Наблюдений над исторической жизнью народов». И все же Соловьев выдержал необходимую паузу и приступил к изложению собственного взгляда на всемирную историю только после окончания XVIII тома «Истории России» (видимо, в силу причин, обозначенных выше). К тому же не Бокль, а Гегель, как уже было показано ранее, оставался для Соловьева главным авторитетом, в полемике с которым шла позитивная работа формулирования, обоснования и проверки исходных методологических принципов и базисных теоретических понятий его сциентистской философии истории.

Для выяснения ее существа и специфики у Соловьева рассмотрим сначала его основной понятийный аппарат, а затем — его применение в процессе теоретической реконструкции исторической жизни народов и выявления общих закономерностей всемирно-исторического развития.

Центральное место в философии истории Соловьева занимает понятие исторического развития. Однако, поскольку наука истории имеет дело, прежде всего, с человеком и различными проявлениями его жизнедеятельности, а, с другой стороны, по аналогии с понятием о человеке должны, по мнению Соловьева, строиться два других важнейших понятия этой науки (народа и человечества), по отношению к которым и используется предикат «развитие», постольку целесообразно начать рассмотрение с соловьевского определения
сущности и специфики человека.

Оно таково: «1) человек существо духовно-телесное; 2) животное общественное» [72, 66]. Своей телесной стороной человек принадлежит миру других природных существ — животному миру и «стремится приравняться» к нему. Но «дух оттягивает», и прежде всего,
с помощью религии; хотя в человеке, считает Соловьев, нет «прирожденных идей», но он обладает способностью «доходить до идей сознательно или бессознательно: такова идея о Боге, как начале, причине всего» [72, 66]. С другой стороны, человек отличается
и отделяется от животных своим стремлением «жить в обществе». Последнее — в отличие от простой стадности животных — имеет для человека «воспитательное значение», так как «разделение занятий», характерное для жизни человеческих обществ, и есть «цивилизация». Таким образом, резюмирует Соловьев, человек в истории выступает
как «существо духовное, разумное и человечески общественное» [72, 66 об.].

Не соглашаясь с представлением о неразвитости человека в первоначальную эпоху его существования, Соловьев утверждал, что уже «в первобытных обществах» он «является в полноте своих сил», создающих многообразие возможностей для последующего исторического развития. С одной стороны, благодаря человеческому «гению» в эту эпоху были сделаны те «первоначальные открытия», которые заложили основы его материальной деятельности, общественных отношений и духовного развития. С другой стороны, «разнообразие способностей, ступеней развития», не связанных еще органическим
образом в одно целое, в «единый организм» народной жизни, дали «происхождение разным, отдельным народам» [72, 66 об.]. Вместе с тем Соловьев отвергал попытки выведения законов общественно-исторической жизни в таких исследованиях, которые берут за «точку отправления» изучение сохранившихся первобытных племен (обыкновенно называемых «дикими»). Видимо, имелась в виду, прежде всего, социологическая теория Г. Спенсера, основанная на осмыслении значительного этнографического материала.

Против этого Соловьев выдвигает два основных возражения. Во-первых, факт жестоких столкновений, борьбы в условиях первоначальной жизни людей, в результате чего «сильнейшие овладевают слабейшими» или «слабейшие уходят, изгоняются». Соловьев полагает, что «мы имеем право в тех народах, кои обыкновенно называются
дикими, неразвитыми, видеть этих слабейших, гонимых, изгнанных» [72, 66 об.]. Во-вторых, из-за отмеченного многообразия возможностей последующего развития в первобытную эпоху, неорганического характера связей между людьми, многообразия форм самого их «соединения» в общественные «союзы» открытие искомых закономерностей едва ли возможно. Гораздо естественнее, считает Соловьев, иметь в качестве эмпирического материала такие «частности», как отдельные народы» [72, 66 об.].

Важнейшее положение философии истории Соловьева, полученное в качестве вывода из наблюдений над исторической жизнью народов, гласит: «...народы и человечество развиваются по одним законам с развитием человека» [72, 65 об.]. При этом само «развитие»
определяется как «общий закон всего органического» [72, 65 об.]. «Юность, зрелый возраст и старость, кончающаяся разрушением» [72, 65 об.],— три основных периода (возраста) органической жизни вообще и развития народной жизни в частности. И каждый народ,
и человечество в целом придут к завершению своего развития, по крайней мере, «здесь» (на Земле), «в этих формах» [72, 65 об.]. «Как во всех организмах замечается, что некоторые не достигают известных ступеней развития», так и в жизни народов, причем, историку важно обнаружить «условия внутренние и внешние, воспрепятствовавшие
полноте и правильности развития» [72, 65 об.].

Мысль о возможной «полноте и правильности развития» в исторической жизни народов подводит Соловьева к постановке вопроса об идеале (итоговое представление русского историка на этот счет, высказанное в рукописи 1877 г., мы рассмотрим ниже). Явная
аксиологическая тональность приведенной формулировки, связанная с постановкой вопроса об идеальной форме общественного развития, не мешает Соловьеву держаться жесткого детерминистического взгляда на процесс развития народной жизни: «Все движется, но ничто не идет ни назад, ни вперед, все движется в известной сфере, повинуясь законам, как светила» [72, 66].

Заметим, однако, что жесткость данной формулировки детерминистического принципа появляется у Соловьева в определенном контексте. А именно: он возражает против «неправильной постановки вопроса о развитии, о прогрессе в смысле улучшения», которая
приводит к «путанице», если — как это случилось в философии и науке нового времени — исходят из представления, «что разум человеческий в состоянии достигнуть всевозможных желаемых результатов, повести человека к блаженству, к золотому веку» [72, 65 об.]. Эта односторонность и преодолевается в понятии о закономерном, проходящем указанную последовательность «возрастов» органическом развитии народной жизни.

С другой стороны, мысль о «полноте и правильности развития», соединенная с представлением о реальном многообразии форм народной жизни, требует дополнения базисной формулировки детерминистического принципа, объясняющего «переход» народной
жизни «из одного возраста в другой», указанием на «условия, производящие особенности при этом» [72, 65 об.]. Согласно Соловьеву, эти условия двоякого рода: 1) «есть условия, проистекающие от человеческого существа», обладающего, как отмечалось выше, не только телесностью и животностью, но и духовностью и социальной природой; 2) есть «условия народной жизни» другого рода — «происхождение, природа страны, исторические обстоятельства (влияние других народов, ранняя усидчивость, движение, борьба, различный ее характер)» [72, 66].

Нетрудно понять, что допущение Соловьевым необходимости объяснения реальных процессов исторической жизни народов не только по схеме основной закономерности органической жизни (органического развития), но и через выяснение действия указанных
субъективных и объективных факторов (условий), связанных с действием основного закона, но не совпадающих с ним, создавало возможность такого видения исторической реальности, такого ее воспроизведения в мысли, которое обнаружило в реальном процессе развития и вариативность его конкретно-исторических форм, и внутреннюю социальную механику народной жизни, и пласт свободного исторического действия (разумной, сознательной и целесообразной деятельности людей). Одновременно это создавало возможность иного, чем у социологов-позитивистов, а именно научно-исторического подхода к объяснению исторических реалий, опирающегося на многоаспектное использование метода сравнительного цивилизационно-исторического исследования.

Перейдем теперь к рассмотрению применения Соловьевым понятийного аппарата его философии истории на конкретном историческом материале. Особо остановимся при этом на двух сюжетах: на раскрытии проблемы «Восток — Запад» при реконструкции и характеристике в «Наблюдениях» специфики исторической жизни народов
древних цивилизаций и освещении Соловьевым темы «Западная Европа—Россия» в рамках его концепции органического развития и его понимания социального идеала.

4.2. Реконструкция и характеристика специфики народной жизни
древних цивилизаций (Восток — Запад)

Особенностью подхода Соловьева в изучении действия объективных факторов в исторической жизни народов является выделение двух эпох, в пределах которых эти факторы имеют различное значение. Одно дело—эпоха «движений» и «подвигов» народов, становления их специфических национальных «характеров». Другое — эпоха сложившихся исторических индивидуальностей. Грань между ними достаточно условна, но выступает в отчетливой форме,
когда наблюдению историка представляется взаимодействие «народов-детей» и «народов возрастных» [37, 450]. Например, после оседания в Европе первого потока арийских племен (эллинов, италийцев и иберов) сложившаяся здесь цивилизация и государственность (в конечном счете, в лице Римской империи) столкнулась с новыми потоками варваров (кельтов, германцев, славян).

Все три народа проявили на этой стадии значительную активность, свойственную арийцам. Но их исторические судьбы сложились различным образом. Германцы и славяне, выступившие позднее, когда Рим вступил в полосу разложения и распада, основали собственные государства и стали основными деятелями в новый, христианский период всемирной истории. Что касается галлов (кельтов), то здесь историк имеет дело «с народом, который не успел основать сколько-нибудь крепкого государственного тела ни в границах целого племени, ни в границах известных частей его» [50, 450].

Кельтский пример Соловьева интересен во многих отношениях. Но, прежде всего, как пример народа, который не вошел в число так называемых «всемирно-исторических народов» (в силу указанных выше причин), но выступает тем не менее как важный предмет в наблюдениях Соловьева. Многие исследователи считают, что Соловьев, подобно Гегелю, разделял народы на «исторические» и «неисторические». Следует сказать, что в такой терминологии мысль Соловьева передана не очень точно. Ученый просто констатировал тот
факт, что — как в жизни людей, так и в жизни народов — могут быть достигнуты разные степени их развития. В том числе и та, когда, сформировавшись в государственный организм, народы вступают в контакты и преемственное взаимодействие с другими такими же
историческими «единицами».

Соловьев представлял процесс всемирной истории как процесс непрерывного расширения «исторической сцены» [80, 3], на которой действуют и «возрастные» (цивилизованные) народы, и «народыдети» (варвары). В его наблюдениях фигурируют и первые и вторые,
хотя основной акцент сделан на тех, которые «принимают участие в общей жизни человечества» [80, 3]. Оговорив данное обстоятельство, представим главные народы в «Наблюдениях» Соловьева, оказавшиеся именно объектом наблюдения ученого, а не результатом включения в историю в силу каких-либо аксиологически-идеологических предпочтений и пристрастий, как у романтиков, или в качестве элементов некоторой изначальной спекулятивно-логической конструкции, как у Гегеля. Этих народов (если «Наблюдения» брать вместе с примыкающими к ним обобщающими работами Соловьева по русской истории) — тринадцать. Китай, Египет, Ассирия и Вавилония, Финикия,
Индия, Мидия и Персия, Греция, Рим, еврейский народ, германские народы Западной Европы, Россия — это государства-цивилизации с оформившимся характером народов, их представляющих.

Перечень народов практически тот же, что и у Гегеля. Но картина их жизни, которая представляется ученому-наблюдателю, существенно отличается от изображения, полученного в рамках «философии истории». Соловьев наблюдает именно жизнь народов, а не
всемирное человечество, хотя история последнего и складывается в итоге из множества этих индивидуальных (национальных) историй. Предмет наблюдения, следовательно, здесь иной, нежели предмет рационального изображения у Гегеля. Границы движения познающей
мысли Соловьева заданы именно «национальной» рамкой. Что же видит ученый? Прежде всего, глубокое различие, которое характерно для исторической жизни наблюдаемых во всемирной истории народов, видит различие их исторических судеб, роли и значения для
всемирной жизни человечества. Посмотрим, как же Соловьев объясняет эти различия и это своеобразие.

Линий объяснения в «Наблюдениях» несколько; сводя их к главным, обнаруживаем три плоскости, в которых движется мысль Соловьева. Вводятся они постепенно, по мере того как история того или иного наблюдаемого народа дает историку для этого соответствующие указания и основания для выводов. Но чем ближе к финалу, тем стройнее, яснее, нагляднее выступает общая объяснительная схема. Причем, обнаруживаемые в «Наблюдениях» перестановки в отношении последовательности рассмотрения народов во всемирной истории
(в сравнении с «Философией истории» Гегеля) ярче всего обнажают принципиальное различие между способом спекулятивного логического конструирования исторических индивидуальностей (народов-принципов) и научными методами детерминистического объяснения своеобразия реальных исторических народов. С другой стороны, они свидетельствуют о продуманности заранее всего этого плана и самой
объяснительной схемы.

При характеристике понятийного аппарата Соловьева было зафиксировано различие, которое устанавливается между действием основного закона исторического развития («закон роста») и объективных условий исторического существования народов. Сами эти условия сведены у него к трем основным: 1) географические («природа страны»); 2) этнографические («природа племени»); 3) собственно исторические (движение, борьба, завоевания, культурное
воздействие). Мы уже показывали [125] обращение Соловьева к объяснительным принципам при рассмотрении философско-методологических оснований его научного исследования древнерусской истории и его осмысления (в «Наблюдениях») процесса становления и формирования народов как исторических индивидуальностей. Теперь же — на этапе сравнительно-исторического рассмотрения этих народов-
индивидуальностей — замысел Соловьева (в отношении использования детерминистической объяснительной схемы) представляется нам следующим образом.

Сначала он обращается к рассмотрению роли природных условий (на примере Китая и Египта, Вавилонии и Ассирии, Финикии). Обнаруживает различия в исторической жизни этих народов, связанные с различием типов природных условий. Возникает вопрос: как проверить полученный результат? Рассматривается вторая группа народов (Индия, Мидия и Персия, Греция), историческая жизнь которых протекала в сходных условиях. Результат подтверждается, но вместе с тем обнаруживается специфика (в каждом из трех типов), которая требует уже иного объяснения. Обращается внимание на то, что вся новая группа народов арийского происхождения. Это позволяет, во-первых, зафиксировать границу действия первого
объективного условия исторической жизни народов, а, во-вторых, перейти к следующему этапу — к самостоятельному рассмотрению роли этнографического фактора. Движение познающей мысли в этой второй плоскости упрощается: уже по исходу ясно (благодаря
результату, полученному на первом этапе) общее значение роли происхождения народа, его племенной принадлежности для его дальнейшей истории. Остается проверить (на однородном этнографическом материале), имеются ли такие различия между историческими индивидуальностями, которые не поддаются объяснению только природными условиями, но требуют привлечения иного детерминистического принципа. Для этой проверки сравниваются арийцы Азии (Индия и Персия) и арийцы Европы (к Греции добавляется Рим).
Обнаруживается различие, связанное со спецификой исторических условий, третьего объективного фактора, который тем самым вводится в общую схему детерминистического объяснения. Это ставит мысль исследователя перед новым вопросом: в какой мере данный
фактор должен быть учтен по отношению к неарийским народам? Ответ на него обнаруживает, что установленное различие (Азия — Европа, а точнее Восток—Запад) имеет общий характер. С этим результатом познающая мысль переходит в третью плоскость.

Как и на предыдущем этапе в качестве основного здесь стоит вопрос о границе действия рассмотренного объективного условия народной жизни (и соответственно о границах применения в объяснениях третьего детерминистического принципа). Анализ Соловьева
обнажает два основных ограничения. Одно из них остается в пределах детерминистического объяснения: это — общий закон исторического развития (закон «возрастов» народной жизни). Другое — за его пределами: это — факт появления «откровенной религии», христианства, воздействие которой на жизнь народов существенно меняет сам характер истории.

С этого пункта мысль историка-наблюдателя сосредоточивается на новых народах, вступивших в историю на данном историческом рубеже (прежде всего, на народах Западной Европы и России). Она идет как бы по второму кругу, конкретизируя на новом материале
использованную схему детерминистического объяснения и в то же время проясняя роль христианства на этом новом этапе всемирной истории. Использование двойной системы координат в характеристике новых исторических индивидуальностей вносит в прежнюю схему
существенные коррективы.

Схематически общий замысел Соловьева и результаты его сравнительно-исторической характеристики народов во всемирной истории можно представить следующим образом (схема 2 в приложении). В дальнейшем изложении, по необходимости кратком, остановимся лишь на основных пунктах этой схемы, наиболее полно выражающих специфику соловьевского понимания исторического процесса.

1. Рассматривая действие географического фактора, Соловьев выделил три основных типа природных условий, которые образуют основу и позволяют дать объяснение своеобразия исторической жизни различных групп народов. Первый тип представляют обширные,
замкнутые территориальные комплексы с благоприятными природными условиями: второй тип — небольшие открытые территории, пригодные для земледельческого хозяйства; третий — морские побережья. За различием этих типов природных условий — различие
исторических судеб у трех групп народов. Народы первой группы (Китай, Египет, Индия) малоподвижны, невоинственны, трудолюбивы. Степень их развития, ухода от первоначального родового быта здесь минимальная. Степени разные: Китай стабилен абсолютно (это
огромное государство есть вообще разросшийся род, причем, оно единственное во всемирной истории из числа доживших до XIX в. в своем первоначальном виде); в Египте уже есть касты, следовательно, имело место некоторое историческое движение; в Индии есть
и касты, и выразившееся в духовной области непрерывное движение, беспокойство, развитие.

Другая историческая судьба, другие последствия для истории народа — у второй группы (вавилонян и ассирийцев, мидян и персов). Народы этой группы — активные, деятельные, воинственные. Переселения и войны, завоевания, борьба за восстановление независимо-
сти — обычный основной порядок их исторической жизни. Здесь тоже есть разные степени: одно дело — семитские народы (Вавилония и Ассирия), другое — арийцы (мидяне и персы).

И совсем особенная судьба — у морских народов (финикийцев, греков). Это предельно активные, деятельные, предприимчивые народы. Их историческая жизнь — предел нестабильности, обновления, изменчивости. Они цветут, хотя и короткое время, самым ярким
и удивительным цветом. И роль их в истории— самая значительная: внедрить на исторической почве сам принцип исторической жизни — принцип изменения и развития.

Таким образом, группировка исторических народов по первому основанию (географический фактор) позволяет выделить три основные специфические формы исторической жизни народов: «трудовую», «военную» и «предпринимательскую». Коррективы в это членение вносит применение этнического и исторического критериев.

2. Берем действие «природы племени» (этнического фактора). Замечаем: арийские народы занимают особое место во всех трех первоначально выделенных группах: а именно, мы имеем дело с «племенем, которое можно назвать любимцем истории. При каких бы то ни было местных условиях, всюду это высоко-даровитое племя оставило по себе заметный след, всюду заявило свое существование чем-нибудь таким, что навсегда останется предметом изучения для историка» [49, 493]. Нужно сказать, что это убеждение Соловьева — простая констатация фактов из наблюдений над результатами исторических деяний народов в ходе всемирной истории (в этом убеждает весь текст наблюдений, как и многие конкретные высказывания Соловьева, не позволяющие заподозрить его в расизме и национализме).

Начинаем сравнивать и видим: арийское племя «во всех рассмотренных нами условиях... заявляет свои особенности при всех этих условиях», отличаясь «от других племен, нам уже знакомых» [49, 494]. В Азии арийцы выступают сначала на обширной замкнутой
территории, как Китай и Египет (в Индии), затем — по соседству с воинственными народами иранского нагорья, вавилонянами и ассирийцами (семитами), т. е. в тех же условиях (это — мидяне и персы); в Европе мы видим их (в лице греков) на морском побережье (как и финикийцев). С приходом арийцев везде начинается, по Соловьеву, новая эпоха. Завоевание индо-арийцами исконных народов Индостана, персами — Вавилонии, Ассирии и Египта, греками — пеласгов, коренного населения Балканского полуострова и бассейна Эгейского
моря: таков исходный пункт каждой новой исторической эпохи, начинаемой арийским племенем. Активное историческое движение лежит у истоков каждого из арийских- народов; между ними есть и различия, но это — общее для них всех.

Каковы были последствия этих первоначальных движений? Индо-арийцы попали в среду,.напоминающую Китай и Египет. След завоевания, след первоначальной эпохи «подвига» сохранился, как и в Египте, в виде кастовой структуры индийского общества. Но затем
они поддались среде, застыли и оформились в целостность, подобно Китаю, и «вышли» из реальной истории. Индийский народ, писал Соловьев еще в «Исторических письмах», «наскучил борьбою жизни, не мог сладить с прогрессом, привести в возможную гармонию
отношения, им порождаемые, и протестовал против него. Он объявил: что все многообразие явлений видимого мира не имеет действительного существования; что задача человека состоит в удалении от этого кажущегося существования; от этого непрестанного коловращения
мира, и в погружении в Браму, душу вселенной, находящуюся в совершенном бездействии, покое... Какой же смысл всех этих воззрений для историка? Здесь обнаруживается неспособность народа выдержать борьбу с жизнию, распорядиться разнообразием отношений, страшная слабость, одряхление, порождающие сильное желание покоя, стремление уйти от прогресса, от движения, возвратиться к первоначальной простоте, то есть пустоте, в состояние, до прогресса бывшее» [38, 182].

С другой стороны, в самом сознании, выразившем протест против истории, движения, прогресса, Соловьев видит признак, отличающий индийцев (как арийцев) от других народов Востока: «особенности арийского племени не дали изгладить себя и тут местным условиям;
они высказались не в громадных только и немых или полунемых памятниках; они высказались в богатой литературе, высказались в религиозно-философском мировоззрении и в религиозных движениях; арийцы в Индии не молча прожили свой героический период,
период движения, подвигов: они рассказали об них в Магабгарате и Рамаяне, дающих знать, то это то же самое племя, которое рассказало нам про свой героический период в Илиаде и Одиссее; когда прекратились движения политические, когда государство и общество остановились в своем развитии, мысль не переставала работать, и следствием этой работы было сильное религиозное движение, обхватившее не одну Индию, и не ограничившееся одною религиозною сферою» [49, 495].

В другой среде действовали мидяне и персы, показавшие себя, как и их предшественники вавилоняне и ассирийцы, народами войны. И здесь особенность арийского племени дала себя знать определенным образом, отличающим эти народы от семитских. Мидяне не устояли
против семитов, но зато именно им принадлежит здесь «почин освобождения» [50, 372], они стали первыми борцами за национальную независимость, добившись в конце концов своей цели. Что же касается персов, то это арийское племя, явившись на историческую сцену,
«подчиняет себе все другие и образует небывалое по своей громадности государство» [50, 373].

Арийское племя «в третьей форме, в форме морского народа» явилось не в Азии, «но в Европе, под именем греков» [50, 376] и показало себя не только со стороны предпринимательской, торгово-промышленной деятельности, но и во многих других отношениях, дав начало типично европейским формам жизни (в области политической)
и самосознания (рациональная философия и наука). Соловьев считает немаловажным обстоятельством, так различившим по последствиям историческую жизнь финикийцев и греков, характер арийского племени, которое и здесь «выказало свою силу, свое превосходство над другими народами» [50, 376]. Но здесь это для него не решающее обстоятельство, объясняющее ситуацию в целом. Здесь также важна специфика процесса этногенеза и самого морского типа природно-географических условий (не морское побережье, а морской бассейн;
отделенность морем от Азии), но в первую очередь — обстоятельства исторические, к рассмотрению которых в концепции Соловьева мы переходим.

3. Исторический фактор и соответственно исторический критерий позволяют внести новые коррективы в объяснительную схему: не только показать разницу, скажем, между арийцами и иными историческими народами в рамках первоначальной «географической»
их группировки, но и специфику внутри каждой из этнически сходных групп народов. Сравнение неарийских Египта и Китая позволяет это сделать уже в отношении народов Востока; в еще большей степени новый объяснительный принцип оказывается значимым и эффективным при сопоставлении арийских народов Азии (индийцев и персов) и Европы (греков и римлян).

Исторический фактор для Соловьева — это, прежде всего, «движение» и «подвиг». У истоков истории египтян они имели место, в Китае нет (там не был завоевания, народ распространился по своей территории самым естественным образом). И вот различие: в Китае
естественное, родовое государство и социальное равенство; в Египте — кастовый строй. Общая черта всех арийских народов — начало движения, подвига (внутреннего или внешнего), значительное напряжение исторической жизни. Их основные проявления — с учетом
специфики природных условий, в которых оказались различные арийские народы (индийцы, мидяне и персы, греки),— мы уже отмечали. Но в чем состоит различие между ними с точки зрения интересующего нас теперь исторического фактора?

Первое, на что обращает внимание Соловьев, сравнивая азийских ариев с греками,— это момент продолжительности движения, подвига в процессе реального исторического существования этих народов. С оформлением кастовой структуры общества в Индии, завершением борьбы мидян за национальное освобождение, образованием громадного персидского государства импульс движения у азиатских Ариев иссякает. Напротив, греческий народ «хорошо воспитанный в школе подвига» уже на этапе его первоначальных странствий и передвижений, также и «при окончательном поселении... не успокаивался, не жирел и не засыпал,... подвиг, борьба продолжались и приобретенные силы получали постоянное упражнение» [50, 377].

Второе, что резко различает, по Соловьеву, азиатских Ариев и греков,— это характер основы их общественного строя. У первых (как и вообще на Востоке) — это родовой строй (в его различных модификациях). У греков (как и вообще на Западе) — это личностное
начало. Личностное начало у греков получило столь значительное развитие, что привело их к «сознанию превосходства человека над всем окружающим», к «антропоморфизму в религии» [50, 379].

Выделение личности из рода, ее стремление к самостоятельному существованию наталкивается на ту преграду, что «человек, как животное общественное, не может жить один» [50, 380]. В силу этого происходит соединение личностей в «новое общество, которое,
в противоположность родовому, или из родов составившемуся», является дружиной, союзом свободных и самостоятельных людей, связанных теперь не «кровной связью», но «товариществом» [50, 380]. И если родовое общество «требует спокойствия, мирных занятий»
и является по преимуществу «охранительным», то «дружина требует движения, подвига» [50, 380]. На примере борьбы между патрициями и плебеями в Древнем Риме Соловьев показывает, как исторически подготавливается почва для возникновения государства, основанного
на начале личности (дружинном начале).

Третье различие между азиатскими и европейскими ариями (как и вообще между Востоком и Западом) — это, по Соловьеву, принципиальное отличие древнего восточного государства «от государства западного, европейского» [49, 373]. На Востоке — «обширные народные тела,... плотные массы» [50, 430]; это в полном смысле народы-государства или даже народы, «из целых народов состоящие» [50, 431; 72, 67]. На Западе — небольшие города-государства греков и город- государство Рим, которые имели «значение свободной, самоуправляющейся общины, республики» [50, 431].

В происхождении государств Востока «преимущественно участвовала родовая форма»; но и родовые отношения, и кастовый строй при условии существования обширных социальных целостностей «условливали необходимость сильной власти, все сосредотачивающей и все
направляющей», а следовательно, вели к «деспотизму» [50, 430]. Города-государства древнего Запада покоились на личностном основании. Поэтому, когда одно из них (Рим) превратилось в империю, возникла парадоксальная ситуация: «форма» этого государства осталась прежняя— «западная, городская», но «сущность» стала «восточная — бесправие всех перед одним и механическое сопоставление народностей посредством завоевания» [50, 431—432].

Итоговая характеристика Востока и Запада как противоположностей, выросшая у Соловьева в процессе выяснения различия между древними арийскими народами Азии и Европы, может восприниматься как простое воспроизведение гегелевского противопоставления «восточного мира» (деспотии) и «античного мира» (республики). Сходство между ними действительно велико. Однако получено оно принципиально различным образом: 1) путем конструирования этих двух элементов процесса развития «духа» во всемирной истории (в качестве «субстанции» и «самосознания» как исходных «моментов» общего понятия свободы) — у Гегеля; 2) путем сравнительного изучения общего и особенного в характере и истории различных народов при детерминистическом их объяснении — у Соловьева.

Не случайно и то, что для гегелевской характеристики древнего периода всемирной истории этого противопоставления оказалось достаточно, чтобы «перейти» к третьему, завершающему ее этапу (христианской эпохе западноевропейской истории) и соответственно —
к третьему элементу духовного мира («германский мир», монархия). Напротив, анализ Соловьева в «Наблюдениях» идет так, что обращение к истории новых европейских народов (причем, не только германских, но и славян, кельтов, литовцев) вызвано не потребностями объяснительной схемы, нуждающейся в завершении, а фактом реального вступления этих народов на историческое поприще в период, когда древний мир завершал свое историческое существование. Обращение к их рассмотрению в принципе уже ничего нового
к использованной детерминистической схеме добавить не могло.

С другой стороны, сама картина древней истории предстала у Соловьева гораздо более богатой и понятной, чем у Гегеля. В ней обнаружилось не простое противостояние Запада и Востока, но, во-первых, различие трех основных типов общества («трудового», «военного» и «предпринимательского»), во-вторых, различие между неарийскими (относительно устойчивыми) и арийскими (более подвижными и активными) народами, в-третьих, различие между самими арийскими цивилизациями—с непреодоленностью родовой формы (в Азии) и господством личностного начала (в Европе).

Разумеется, в объяснениях Соловьева есть свои изъяны. Но не в фиксации их и соответствующей критике — наша цель. Важно, решая поставленные в работе задачи, подчеркнуть другое. А именно: результаты осуществленного Соловьевым анализа (совершенно определенно — в двух первых случаях и в меньшей степени — в третьем) освободили область исторического развития от ее чисто логического осмысления (у Гегеля). Понятие о ней как исторической необходимости потеряло черты логической необходимости. Следовательно, тезис Гегеля «все необходимое разумно» (а в общей форме: «в истории господствует разум»), основанный на принципиальном отождествлении мышления и бытия, оказался отвергнутым. Причем, не только на словах, но и на деле: область исторического действия предстала
в мышлении Соловьева как своеобразное историческое пространство, «населенное» различными индивидуальностями (народами), жизнь которых может стать (для ученого-историка) предметом объективного рассмотрения и исследования. Резче всего указанная особенность способа мышления Соловьева выступает в его трактовке основного закона исторического развития.

4.3. Закон исторических «возрастов» и проблема социального идеала
(Христианская цивилизация Западной Европы и России)

Формулировка основного закона исторического развития приводилась уже по рукописи 1877 г. В 1868 г., в год начала публикации «Наблюдений», эта формула, положенная в основу научно-исторического определения понятия «прогресс» (в статье «Прогресс и религия»), была выражена следующим образом: «История показывает нам, что все органическое, к которому принадлежат народы и целое человечество, проходит одинаково чрез известные видоизменения бытия, родится, растет, дряхлеет, умирает» [37, 282]. В 1871 г. (в «Наблюдениях»), подводя итог рассмотрения древней истории, а затем в «Публичных чтениях о Петре Великом» Соловьев особо выделяет «два возраста народной жизни» — юность и зрелость. В содержательной характеристике этих возрастов и установлении необходимой связи между ними и выражается, по его мнению, основной закон развития народной жизни.

Его формулировка такова: «В первом возрасте народ живет преимущественно под влиянием чувства; это время его юности, время сильных страстей, сильного движения, обыкновенно имеющего следствием зиждительность, творчество политических форм. Здесь, благодаря сильному огню куются памятники народной жизни в разных ее сферах или закладываются основания этих памятников. Наступает вторая половина народной жизни: народ мужает и господствовавшее до сих пор чувство уступает мало-помалу свое господство мысли. Сомнение, стремление проверить его, во что прежде верилось, задать вопрос — разумно или неразумно существующее, потрясти, пошатать то, что считалось до сих пор непоколебимым, знаменует вступление народа во второй возраст или период, период господства
мысли» [38, 48].

Оценивая переворот, произошедший в историческом мышлении Соловьева в 60-е гг. и выразившийся в отказе от прежней «историко-философской теории органического развития» и переходе к социологической теории, в основу которой был положен указанный «всеобщий
исторический закон», Н. П. Павлов-Сильванский утверждал: «Теоретические взгляды Соловьева на историю сложились в 60-х годах под несомненным влиянием основных идей Бокля. Тот независимый тон, с которым Соловьев критикует Бокля... не может служить доказательством его действительной независимости от Бокля» [185, 12, 13, 14]. А. А. Левандовский и Н. И. Цимбаев, оговорив, что «вопрос о воздействии идей позитивизма на Соловьева в 1860—1870-е годы сложен и требует дополнительного изучения», вместе с тем утверждают: «Излагая теорию «органического» развития народов, их естественного перехода из одного возраста в другой, Соловьев отдает дань позитивизму, философия которого отказывалась от поисков внутренних закономерностей исторического развития человечества, подменяя их аналогиями с законами естествознания» [38, 393]. Имя Бокля при этом не названо.

Иначе смотрит на этот вопрос В. М. Далин, подвергнувший критике оба тезиса Павлова-Сильванского (о резком изменении в 60-е гг. теоретических воззрений Соловьева и о влиянии на него Бокля). Отстаивая точку зрения о решающем воздействии на Соловьева идей Гизо, он приводит, касаясь непосредственно интересующего нас вопроса, следующий аргумент. В его записной книжке начала 40-х гг. окончание чтения книг Гизо было отмечено выводом,
заключающим в себе мысль об основных возрастах народной жизни, появившуюся у него, таким образом, задолго до Бокля [117, 374—375].

Приведем данную запись полностью: «Цель истории какого-нибудь народа — показать развитие народного самосознания. Следовательно, история каждого народа должна иметь две стороны: сторону младенчества, возраста... когда народ руководится сердцем. Это
обыкновенно период подвигов блестящих, завоеваний, геройства; период ума, когда народ понимает свое назначение и стремится сознательно построить свое государство, определить свою форму; наконец, период упадка, когда нравственные силы народа ослабевают...» (цит. по: [117, 374]).

Разделяя с В. М. Далиным критические замечания в адрес точки зрения Н. П. Павлова-Сильванского и отмечая важность приведенного им аргумента, мы не считаем, что он является свидетельством в пользу тезиса о влиянии Гизо на Соловьева в формулировании идеи возрастов народной жизни. В нашей монографии мы уже обратили внимание в этой связи на сходство соловьевского текста с гегелевской формулой развития «народного духа» и его периодизацией «процесса... жизни каждого всемирно-исторического народа», предполагающей три периода: «выработки реальной индивидуальности»; «ее самостоятельности» и «упадка и падения» [7, 212].

Сопоставим оба текста. 1. Соловьев сначала фиксирует «две стороны» в развитии народного самосознания. Можно думать, что это является выражением мысли о двух главных «возрастах» в жизни народа, получившей впоследствии оформление в виде его закона двух
возрастов— «чувства» (здесь: «народ руководится сердцем») и «мысли» (здесь: «период ума»). Вместе с тем запись, взятая в целом, показывает и третий период («наконец, период упадка»). Таким образом, двучленная периодизация соединена с трехчленной, как и у Гегеля. 2. У Гегеля первоначальный период продолжается «до (выделено нами.— А. Е.) наступления внутренней законченности», его основной результат — выработка «реальной самостоятельной силы
народа, которая затем обращается против его предшественника» [7, 212]. Соловьев акцентирует внимание — в характеристике первого периода — на героической стороне жизни народа, но суть второго периода усматривает, как и Гегель, в самостоятельности народа: он понимает «свое» назначение, строит «свое» государство, определяет «свою» форму. Разница в этом пункте между Гегелем и Соловьевым, на наш взгляд, только в том, что у первого названные процессы смещены на момент перехода из первого периода во второй с той
целью, чтобы оставить место для борьбы нового народа с его всемирно-историческим предшественником (эта сторона в чисто «национальной» схеме Соловьева вообще не представлена). Имеет смысл отметить в этой связи и то, что в гегелевской характеристике первого периода (до указанного переходного состояния) присутствуют такие «близкие»
Соловьеву констатации, как «разбойничья жизнь» — в отношении греков, «разбойничья шайка» — в отношении первоначального римского государства [7, 228, 268]. 3. И обозначение, и характеристика третьего периода у Гегеля и Соловьева совпадают полностью.

Второе возражение В. М. Далину. В соловьевском конспекте «Философии истории» Гегеля приведенные гегелевские формулировки отсутствуют, но знание им этого произведения как целого едва ли может вызвать сомнение. В еще большей степени важно то, что
в проанализированном выше трактате Соловьева «Феософический взгляд на историю России» (1841 г.) мы обнаружили значительный след гегелевского влияния, а с другой стороны, сознательное использование Соловьевым — причем, в качестве главной теоретической идеи — понятия о двух основных возрастах народной жизни и двух периодах ее исторического развития (религиозном и философском). Следовательно, это понятие возникло у него не только до Бокля но и до Гизо. Возможно, что в его оформлении в 1841 г. сыграло определенную роль не только изучение Гегеля, но и знакомство с первым «Философическим письмом» Чаадаева (отметившим, как уже говорилось, особую роль «периода юности» в оформлении народов
как исторических индивидуальностей).

Однако, как ни важна рассмотренная сторона дела, более существенным является то, что логическая формула 1841 г., наполнившись содержанием чисто «органического» (в духе естествознания) понимания возрастов народной жизни, и превратившись в 1871 г. во «всеобщий исторический закон», сохранила у Соловьева первоначальный духовный смысл, который несовместим с позитивистским пренебрежением в отношении религии вообще и роли религиозного периода в исторической жизни народа в особенности. Это станет яснее при рассмотрении проблемы общественного идеала, а теперь — возвращаемся к «Наблюдениям», к применению в них (и в других работах 60—70-х гг.) основного исторического закона, к объяснению реального процесса развития.

Соловьев, как было показано, отталкиваясь от факта своеобразия исторических индивидуальностей, шел сначала по пути его объяснения с помощью трех основных детерминистических принципов (при их раздельном и совмещенном применении). Введя в действие объяснительную силу всех трех принципов и исчерпав при этом все примеры народных индивидуальностей в древней истории (от Китая до Рима), он предпринимает обзор пройденного пути под новым углом зрения. Его интересует теперь момент единства в исторической жизни рассмотренных народов, а отправным пунктом служит факт ее
завершенности у древних народов, их застывания и выпадения из истории, который постоянно констатировался на предыдущем этапе наблюдений, а теперь осмысливается в его общей форме. Этот общий обзор [50, 436—438] заключается выводом: все народы уже пережили
свой второй возраст (период мысли).

В силу этого внимание Соловьева переключается на молодые народы, вступившие в историю как раз на данном рубеже (прежде всего, на германские племена). Их преимущество перед античными (греками и римлянами) он видит в том, «что к той же выгоде условий
природных и племенных присоединялся запас древней цивилизации, да еще выгоднейшие исторические условия, лучшее воспитание, присоединялась общая жизнь народов при высшей религии» [50, 432]. В свете этой обобщающей характеристики отчетливо выступают те особенности, которые, по мнению Соловьева, наложили печать на ход русской истории и выражают ее специфику в сравнении с историей западноевропейских народов. Их две: 1) природа-мачеха» и 2) «история-мачеха» [46, 8—9].

В предыдущем разделе мы показали значение, которое придавал Соловьев в работах 40—50-х гг. роли природных условий в объяснении характера и хода русской истории. В XIII томе «Истории России» он делает акцент на специфике этих условий в сравнении России
с Западной Европой. Поэтому нельзя принять утверждение Н. П. Павлова-Сильванского о том, что только с 60-х гг. (под влиянием Бокля) «влияние природы впервые вошло как главный устой в его новую схему русского исторического развития», а с другой стороны, его тезис, согласно которому различие между русской и западноевропейской историей «Соловьев объясняет единственно различием географических условий» [185, 14, 16]. В этом последнем случае не принимается в расчет ясное указание Соловьева на второе существенное различие в условиях исторической жизни Западной Европы и России — «исторический фактор». Здесь имеет значение два момента: 1) античное наследие («запас древней цивилизации», «прочный фундамент европейской цивилизации») в Западной Европе — «девственные» пространства, занятые славянами при их поселении в Восточной Европе, и постоянное соседство кочевых племен, «которые не только ничего не могли дать в культурном отношении, но еще и тормозили на протяжении множества лет развитие собственных сил народа и государства» [46, 9]; 2) «история России, подобно истории других государств, начинается богатырским или героическим периодом» (этому моменту, как было выше отмечено, Соловьев придавал
исключительное значение при сравнении германских и античных народов), но у восточных славян — это констатировалось и в 1851, и в 1863 гг.— героический период (и само их вступление в историю) начинается «вследствие появления варяго-русских князей и дружин
их» [46, 11].

Вместе с тем существенное различие характера исторической жизни русского и западноевропейских народов, обусловленное указанными причинами и выразившееся уже на первоначальном этапе (родовой строй Киевской Руси — феодальный строй западноевропей-
ского средневековья), не отменяет того общего между ними, что связано с действием основного закона. С этой точки зрения, согласно Соловьеву, и западноевропейская, и русская история проходит два основных периода: 1) древний (соответствующий возрасту «чувства»)
и 2) новый (соответствующий возрасту «мысли»). Поэтому эпоху средних веков в Западной Европе Соловьев рассматривает — в противовес традиции — не как элемент периодизации всемирной истории, а как «древнюю историю новых государств» [72, 69]. В этом контексте
укрупняется и его собственная трехэлементная периодизация русской истории: два первых ее периода включаются в понятие «древней» русской истории. Новая история народов Западной Европы начинается, по Соловьеву, в эпоху великих географических открытий, Возрождения и Реформации; новая русская история, подготовленная XVII столетием,— в эпоху преобразований Петра I.

Общность западноевропейской и русской древней истории в свете основного закона выражается в том, что в этот период «религиозный интерес был не только господствующим, но, можно сказать, исключительным» [46, 50]. В чисто историческом плане особое значение для России имело то обстоятельство, что именно ей пришлось — на всем протяжении этого периода — защищать европейско-христианскую цивилизацию «от разрушительного наплыва азиатских орд» [80, 16]. Имело место отличие и при переходе западноевропейских и русского
народов из первого возраста во второй—западные народы вступили на путь самосознания, развития философии и науки, опираясь на «запас» античной цивилизации, Россия—посредством усвоения западноевропейской цивилизации [80, 16]. Различие по форме и
внешне «заимствованный» характер новой культуры (в обоих случаях) вместе с тем выражали глубинный процесс самоопределения народов, их стремления жить сознательной, разумной и свободной жизнью.

В предыдущем разделе мы рассмотрели соловьевскую характеристику нового периода исторической жизни европейских народов с точки зрения гносеологического аспекта его сциентистской философии истории. Но в ней представлен и социально-идеологический,
мировоззренческий аспект. Остановимся только на одном вопросе, наиболее выпукло выступающем в его концепции,— на проблеме общественного идеала.

В историографической литературе установлено, что сам Соловьев (примерно с 1842—1843 гг.) считал себя «приверженцем Орлеанской династии и министерства Гизо», был убежденным противником крепостного строя, освобождение крестьян в 1861 г. оценивал в качестве необходимого естественного результата «полуторавекового хода нашей истории по новому пути»; что у него постепенно усиливалось ощущение неудачи с проведением реформ в 60-е гг.,
объяснявшееся наступлением нового «смутного» времени, падением «уважения к власти» и ростом революционного движения (вину за надвигающийся крах государственной власти он при этом возлагал на саму власть, которая — в лице Александра II — не смогла удержать
«в сильной руке» процесс проведения преобразований).

Обращение к рукописному наследию Соловьева (прежде всего, в плане сравнения его позиции, выраженной в трактате 1841 г., и зрелых идей, высказанных в рукописном варианте «Наблюдений над исторической жизнью народов» 1877 г.) позволяет полнее представить как общую направленность, так и момент эволюции его общественно-политических взглядов.

Взгляды Соловьева по вопросу об идеале общественной жизни заданы христианством. Здесь необходимо отметить, что существует различие между двумя основными подходами в определении земного назначения христианской веры: личностным и социальным. Так,
Н. М. Карамзин (в 1826 г.) утверждал: «Для существа нравственного нет блага без свободы; но эту свободу дает не Государь, не Парламент, а каждый из нас самому себе, с помощью божиею. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенности к провидению!» [21,.161]. Соловьев начинает свой путь в рамках другой традиции, для которой идеал, задаваемый христианством, требует максимально возможной христианизации «не только личной, но и общественно-государственной жизни» [180, 8]. Эта традиция в русской философско-исторической мысли восходит к социальным идеалам Филофея (с его знаменитой теорией «Москва — Третий Рим»), а в XIX в., начиная с «Философических писем» Чаадаева, получает новый импульс и новое направление.

В трактате «Феософический взгляд на историю России», как было показано выше, Соловьев поставил Россию (ее историю, народ, государство и религию') в центр мирового развития — в качестве «европейской страны», представляющей «образец христианского государства». Искренняя убежденность в этом, однако, соединялась у Соловьева со стремлением философско-исторического обоснования данного убеждения. Раздвоенность собственных чувства и мысли представлялась ему при этом отражением того всеобщего раздвоения,
которое неизбежно наступает у всех народов при их переходе во второй (зрелый) возраст. Однако идеалом общественной жизни, считал Соловьев, является гармония между чувством и разумом, между религией и философией, бессознательным и сознательным способами человеческой жизнедеятельности. Этот общественный идеал Соловьева, предполагающий достижение принципиальной гармонии двух возрастов и двух способов сознания и деятельности в жизни народа, мыслился тогда, в 1841 г. (в виде исключения из
правила), как реализованный в историческом существовании России послепетровской эпохи.

Своеобразным отзвуком этого идеала и идеализации на этой основе русской истории является противопоставление в «Истории России» реформ Петра I и революции 1789 г. во Франции. Правда, на этом этапе (в 60-е гг.) Соловьев уже не абсолютизирует историческую
жизнь древней России, запоздавшей с переходом во второй возраст на целых два столетия (в сравнении с Европой). В конце 70-х гг. эта тенденция выступает еще более резко. Но самое интересное состоит в том, что смысловая структура идеала устроения общественной
жизни посредством гармонизации «ума» и «чувства», «науки» и «религии», нововведений и традиции, реформаторской деятельности и устоев традиционной государственности сохраняется, о чем наглядно свидетельствует рукопись 1877 г.

В христианской религии, утверждает в ней Соловьев, поставлены «идеалы, которых человек, по своему несовершенству, никогда не достигает, но необходимость стремления к ним чувствует всякий, кто не утратил человеческого достоинства. Таков идеал: будьте мудры как
змеи и чисты как голуби» [72, 66]. Мудрость (развитие ума) второго возраста в жизни народной не согласуется в реальном процессе исторического развития народов (и Россия — не исключение) с чисто- той жизни, возникшей в первый, религиозный период. Народы идут
«легким путем отрицания», теряя «почву под ногами»: сначала атеизм и насмешки над религией как уделом «невежественной массы», затем «судорожное революционное движение», которое вместе с тем «не ведет ни к чему прочному», наконец, «в мире социально-нравственном»— преобладание расчетов ума, эгоизм вместо любви и «война каждого против всех» [72, 66]. Финал этого пути развития — падение государств и народов. И напротив — «гармоническое сочетание начал (ума и религиозного чувства.— А. Е) при переходе из одного возраста в другой ведет к здоровью, долговечию, к соблюдению достоинств, как в отдельном человеке, так и в целом народе» [72, 66]. Этот общественный идеал, к которому призывает религия, и необходимость следования ему, вытекающая из «научных наблюдений» над
исторической жизнью народов, выступают теперь у Соловьева только как пожелание, как рекомендация.

Таким образом, постепенное освобождение Соловьева от идеализации русской истории (при сохранении прежнего христианского — с точки зрения идеала — взгляда не только на историю Востока, но и на западноевропейскую историю) ставило идеал и реальность на те места, которые они и должны занимать в сознании глубоко верующего человека, занятого научным исследованием. Религия и наука, не претендующие на «чужие» территории, оказываются у Соловьева в отношений взаимной связи и дополнения, не требующих «третьего»"
участника — философии. Следовательно, тот теологический элемент во взглядах Соловьева, который был отличен при характеристике его исторической гносеологии, является важным элементом и его исторической онтологии, его сциентистского понимания процесса
исторического развития.

Научно-теоретическое осмысление нового периода истории европейских и русского народов с точки зрения общего закона органического развития (закона «возрастов») не означало, однако, превращения Соловьева в историка-социолога позитивистского толка (в духе
программы Бокля), каким его стремится представить Н. П. Павлов-Сильванский. Нагляднее всего об этом свидетельствует характеристика Соловьевым эпохи преобразований Петра I. Павлов-Сильванский выделяет в ней два момента: 1. Опора Соловьева на общий закон
развития вела его к «сближению русского исторического развития с западным» [185, 23]; 2. «Научное изучение русского исторического развития Соловьев начал с отрицания исключительного влияния норманнов и монголов, выяснив ход развития, не зависящий от
внешних влияний. Свергнув иго периодов норманнского и монгольского, он, однако, сохранил третье иноземное иго — петровскую европеизацию России, признав в ней по старому явление, определяющее характер нового порядка» [185, 147].

Сразу же бросается в глаза поразительное противоречие. Оказывается, свой главный вклад в «научное изучение русского исторического развития» Соловьев осуществил в 40-е гг. («свергнув иго» прежних периодизаций древней русской истории), т. е. и до знакомства с Боклем, и до применения к русской истории «всеобщего исторического закона» — в период влияния на него «историко-философской теории органического развития», в соответствии с которой он «искал в нашей истории основное движущее начало, характеризующее все остальное и нашел органичность развития в переходе родовых отношений в государственные» [185, 12]. И напротив, именно в период «влияния» Бокля, при «социологическом» подходе к русской истории, при опоре на закон «возрастов» и при «сближении» России и Западной Европы (причем, именно в отношении эпохи петровских преобразований) его постигает творческая неудача: он сохраняет «разрыв» между древней и новой Россией.

Но обратимся к существу дела. В обеих оценках (и одобрительной, и отрицательной) проявляется, по нашему мнению, недопонимание специфики исторического мышления Соловьева. Обе при этом имеют общую основу: стремление видеть в Соловьеве 60-х гг., прежде всего, - социологически мыслящего историка, которому что-то удается, а что-
то нет. Но Соловьев таковым не является, как и в 40—50-е гг. он уже не был «философом русской истории». Он показывает себя в своих главных трудах именно ученым-историком, исследователем и теоретиком, повествователем и мыслителем, художником и идеологом,
моралистом и верующим человеком.

Как мыслитель и теоретик он использует понятие закона исторического развития, но понимает, что с его помощью — при «сближении» русской и западноевропейской истории в новое время — он фиксирует лишь такое общее, за пределами которого остается
особенное, т. е. сама история и реальные исторические индивидуальности (народы и личности). Во-первых, то, что различает все исторические народы (древние и новые), а, во-вторых, то что различает новые христианские народы Европы германского и славянского происхождения. Сближая эти последние между собой, он утверждает, что «вступление России в общеевропейскую жизнь положило начало
новой русской истории и обусловило собой особый отдел общеевропейской истории» [80, 5]. Различая их между собой, он подчеркивает всемирно-историческое значение эпохи Петра I, факт «решительного влияния» России с этого времени «на судьбы Европы», а следовательно, и «всего мира», исключительность и своеобразие произошедших перемен: «История ни одного народа не представляет нам такого великого, многостороннего преобразования, сопровождавшегося такими великими последствиями как для внутренней жизни народа, так
и для его значения в общей жизни народов, во всемирной истории» [47, 541].

Оценки и обобщения такого рода, вытекающие из наблюдений над исторической жизнью народов, полученные в результате объективного сравнительно-исторического их изучения, базирующегося на детерминистической объяснительной методологии, столь же органичны для
исторического мышления Соловьева, как и его оперирование понятием закона органического развития (закона «возрастов»). Совершенно очевидно, что они не могут измеряться узкой социологической мерой. Подлинный масштаб для понимания такого рода рассмотрения
и осмысления истории, которое обнаруживает Соловьев, может быть выражен, как нам представляется, понятием «научного цивилизационно-исторического исследования».

С другой стороны, характеризуя методологические основания исследования Соловьевым русской истории (в 40—50-е гг.), мы показали его стремление к преодолению крайностей социологического (кавелинского) и аксиологически-событийного (погодинского) подходов к пониманию единства процесса развития, стремление стать на точку зрения сциентистского монистического историзма. Данная методологическая ориентация при анализе исторического процесса принципиально родственна с методологией, лежащей в основе выделенного нами типа научного цивилизационно-исторического исследования. Сходство в главном — в единстве: 1) монистического рассмотрения исторических индивидуальностей, 2) их детерминистического объяснения и 3) синтезирующего истористски-сциентистского понимания природы как двух первых процедур научно-исторического исследования, так и самой реальности исторического процесса развития, подвергаемой с их помощью воспроизведению. Последняя сторона способа мышления Соловьева, выступающая в методологической рефлексии ученого, сознательно и последовательно выраженная,
и есть его собственная философия истории, отличная и от позитивистской, и от гегелевской. Это философия истории сциентистского происхождения, истористски-сциентистской направленности.