Жизнь продолжается

Дядя Боря в своем кабинете перебирал бумаги и привычно мурлыкал песню. Позвонил начальник милиции:

– Здравствуй, Бойко говорит.

– Слышу, – невозмутимо ответил участковый.

– Поздравляю. Крупную птицу ты зацепил. Сегодня заключение экспертизы получено. Пуля была выпущена из пистолета Онищенко. Ну, а пистолет Чижова оказался непригодным: спусковой механизм проржавел… Митька освобожден из‑под стражи. Взяли у него подписку о невыезде. Не исключено, что дело в отношении Чижова будет прекращено. Смотри за ним, шалопаем.

Начальник замолчал. Дядя Боря догадывался, что продолжать разговор, признаваться в своей неправоте майору страшно не хочется, но помалкивал.

– Представление пишу, – наконец, прервал слишком затянувшуюся паузу Бойко, – прошу наградить тебя… кстати, ты не сердишься?

– Чего сердиться? Мое дело уже такое – пенсионное. Думаю вот рапорт писать. Буду окуней ловить. Петь – самодеятельностью заниматься.

– Ты эту философию брось! – загремела трубка. – И думать не смей. Не отпущу… сил у тебя еще много и дело знаешь. А просчеты у всех бывают, и у меня в том числе. До свидания.

– Ну‑ну, посмотрим, – пробасил, вставая, дядя Боря.

На улице он увидел важно вышагивающих под руку Егора Егоровича с Ананьевной. Старуха была одета в праздничное зеленое платье с большими карманами, в руках держала сверток. Старик выглядел молодцом в отутюженной гимнастерке. На груди ярко блестел в солнечных лучах начищенный кирпичом Георгий. Егор Егорович степенно пожал большую руку участкового и, подняв жиденькую бороденку кверху, объяснил:

– В больницу направляемся, Васю проведать.

– Настрадался он, сердечный, – вставила слово Ананьевна.

Все трое в белых халатах чинно проследовали в палату. Школьников сидел на кровати и зубрил английский.

– Друзья! – закричал он приветливо, отбрасывая книгу. – Егор Егорович! Ананьевна! Гостям почет и хозяину честь.

Старуха шмыгнула мягким носом, положила на тумбочку сверток:

– Горяченькие пирожки, Васенька. С зеленым луком, яичком, какие ты любишь. Ешь на здоровье, поправляйся.

– Спасибо, спасибо, Ананьевна, – растроганно говорил Школьников.

– Нишкни, – дернул седой бровью в сторону жены Егор Егорович, и, обращаясь к Василию Ивановичу, заговорил: – Ты молодец, Василь Иванович, выдюжил. Я вот тоже помню… в гражданскую петрушку такую. Бросились мы в атаку на беляков. Конь у меня горячий, ретивый. С места в аллюр. Я, как всегда, впереди всех лечу. Насупротив беляк, тоже на ладном коне. Сплоховал я, и рубанул он мне правую руку. На одной коже осталась. Я не растерялся. Шашку в левую перебросил, коня коленями сжал. На что он упрямый, а тут будто почувствовал и сразу повернул. Ходом за беляком. В момент догнал. И я беляка левой рукой сшиб.

– Чего‑чего? – переспросила Ананьевна, все время державшая сухонькую ручку у сморщенного уха.

Егор Егорович не удостоил ее ответом и закончил свой рассказ:

– Срослась моя правая. Добре срослась.

Ананьевна вытащила из кармана во много раз сложенную бумагу, развернула и подала Школьникову. Все увидели на листе странного зайца с зелеными ушами. Василий Иванович, сдерживая улыбку, чересчур усердно рассматривал рисунок.

– Два вечера старалась, – горделиво кивнул в сторону жены Егор Егорович.

Долго и весело разговаривали друзья. Потом Школьников, сразу став серьезным, спросил у дяди Бори:

– Почему же ты все‑таки решил, что стрелял не Чижов? Как догадался?

Участковый хлопнул тяжелой ладонью себя по колену:

– Когда еще с этой гильзой история получилась, я целую ночь не спал. Все прикидывал, кто, в какое время мог спрятать. Сережка твоей Сони навела на мысль: гильзу спрятал Онищенко. А раз он, то, если еще жив, придет за золотом. Придет, не утерпит. Вопрос возникал: в какое время? Помнишь, я тебе звонил по телефону и просил помалкивать о находке? Я уже тогда поджидал зверя. Но не думал, что он придет так скоро. Чижов здесь карты напутал. С золотом этим скрылся. Конечно, я не особенно верил, что он решится на такое… на такую подлость. Причин у него не было, да и слишком трусливый он человечишко. Потом, когда выяснилось, что у него имелось оружие, честно признаться, я сам заколебался. На первом допросе он юлил, крутил. Когда я его в район повез, много мы дорогой говорили. Опять сомнение. После этого я решил устроить засаду. И как видишь – получилось.

– Да, теперь все ясно, – задумчиво проговорил Василий Иванович. – Теперь слово за судом.

Дверь осторожно открылась. Появилась счастливая, помолодевшая Соня.

– Дядя Боря, – начала она строго, – в коридоре стекла дрожат, так вы басите. И наверняка расстраиваете моего Школьникова страшными разговорами.

– Нет, нет, Сонюшка, – вмешался Егор Егорович. – Мы говорим об окунях. Вот зайца Ананьевны рассматриваем.

– Платье‑то у тебя какое доброе, Соня. К личику, к личику, – сказала Ананьевна, не понявшая, о чем идет речь.

Соня нащупала плечо участкового, наклонилась и зашептала ему на ухо.

– При живом‑то муже секретничать, – покачал головой Василий Иванович.

– Я думаю, пусть Вася сам решит, – загремел дядя Боря, – звать его или нет.

– Чижов к тебе пожаловал, – объяснила Соня мужу, – говорит, как к партийному секретарю. Поговорить хочет. Я ему объяснила, что еще нельзя к тебе.

– Соня, – обиделся Василий Иванович и попросил дядю Борю. – Выгляни, пожалуйста, в коридор. Если он там, позови.

Чистенький Митька в ярко‑красной рубахе появился на пороге. Он не поднимал низко опущенной головы.

– Сын у нас родился, – прошептал он вместо приветствия, и затих у порога.

– Поздравляю, Дмитрий, – сказал Школьников просто. – Давай сюда, поближе, проходи. Потолкуем, как жить дальше…