Мораль в политике. Хрестоматия»/ под редакцией Б.Г. Капустина. М.-2004

Она должна признавать тот факт, что человеческому обществу, возможно, никогда не удастся избежать социальных конфликтов, как бы сильно оно ни расширяло сферу социаль­ной кооперации. Она должна попытаться спасти общество от увя­зания в бесконечных и бессмысленных конфликтах, но делать это она должна не с помощью попыток искоренить принужде­ние в жизни объединенного человечества, а путем сведения их к минимуму, договариваясь о применении тех типов принужде­ния, которые являются наиболее совместимыми с моральнос­тью и рациональностью человеческого общества, и ясно пони­мая, каким целям и задачам служит принуждение.

Возможно, рациональное общество будет придавать наи­большее значение именно тем целям и задачам, ради которых применяется принуждение, а не уничтожению принуждения и конфликтов как таковых. Оно будет оправдывать принуждение в тех случаях, когда оно явно служит достижению приемлемых с рациональной точки зрения социальных целей, и осуждать его применение, если оно вызвано лишь мимолетными страстями. Вывод, к которому мы пытаемся подтолкнуть читателя всем ска­занным выше, состоит в том, что наиболее рациональной ко­нечной целью общества является равенство или, говоря точнее, равная справедливость. Если наш вывод верен, то такой соци­альный конфликт, целью которого является увеличение равен­ства, является морально оправданным — в отличие от всяческих усилий, направленных на увековечение привилегий. Таким об­разом, война за освобождение нации, расы или класса подпа­дает под иную моральную категорию, чем использование силы в целях увековечения имперского или классового господства. Уг­нетенные — будь они индийцами в Британской империи или не­грами в нашей собственной стране, или промышленными рабо­чими любой из стран — обладают большим моральным правом противиться угнетателям, чем угнетатели — силой поддерживать собственное господство. Возможно, конфликт с применением силы есть не лучшее средство достижения свободы и равенства, но этот вопрос можно на время отложить. Важно в первую оче­редь подчеркнуть тот факт, что равенство является более высо­кой социальной целью, чем мир. Возможно, его никогда не уда­стся достичь полностью, но оно представляет собой символи­ческое отображение идеала справедливого мира, по сравнению

с которым любой поддерживаемый в наше время мир есть все­го лишь перемирие в условиях существующих силовых диспро­порций. Идеал равенства заключает в себе цель уничтожения силового неравенства и неравенства в обладании привилегиями; данные состояния неравенства оказываются как бы заморожен­ными поддержанием мира в современной ситуации. Если в про­шлом социальный конфликт оказывался бесплодным, то причи­ной тому являлись не только методы применяемого насилия. На­силие может стремиться к сохранению несправедливости, даже если целью его является установление справедливости; но важ­но отметить, что в межгосударственных войнах насилие обычно не ставило себе целью уничтожение несправедливой экономи­ческой системы. Оно было направлено против реальных либо воображаемых бед наций, одинаково вовлеченных в систему со­циальной несправедливости. Социальный конфликт, нацеленный на уничтожение этой несправедливости, — это конфликт совсем иного рода, чем тот, что не связан с проблемой несправедливо­сти. В этом отношении марксистская философия находится бли­же к истине, чем пацифизм. Несмотря на то что пролетарий порицает международные конфликты и утверждает классовую борьбу, может показаться пацифистам извращением: у проле­тария достаточно оснований подчеркивать, что, хотя уничтоже­ние принуждения является бесплодным идеалом, рациональное использование принуждения осуществимо и способно спасти общество. Конечно, было бы опасным придерживаться того принципа, что цель оправдывает средства, используемые ради ее достижения. Опасность связана здесь с той легкостью, с ко­торой любая социальная группа, вовлеченная в социальный кон­фликт, сможет оправдать свои действия утверждением, что она сражается за свободу и равенство. Общество не обладает аб­солютно беспристрастным судом, способным выносить сужде­ния относительно правомерности подобных заявлений. Вместе с тем именно разум, несмотря на его замутненность предрас­судками и пристрастиями, призван стремиться к достижению беспристрастности в анализе и оценках подобных притязаний.

Пусть он не сможет разобраться в наиболее сложных и туман­ных спорах, возможно все же, что ему удастся вскрыть хотя бы наиболее очевидные случаи социальной обездоленности. Вез­де, где какая-либо социальная группа оказывается очевидно ущемленной в правах, будет естественным сопроводить процесс утверждения ее прав особым моральным одобрением. Ведь именно это и делает (неизменно и инстинктивно) та часть чело­веческого сообщества, которая уже достигла известной беспри­страстности. Угнетенные нации — армяне, сражающиеся про­тив Турции, индийцы — против Англии, филиппинцы — против Америки, кубинцы — против Испании, корейцы — против Япо­нии — всегда вызывали у нейтральных сообществ особую сте­пень сочувствия и морального одобрения. К сожалению, рабо­чий класс каждой из наций подобной мерой сочувствия не пользу­ется, поскольку не имеет дела с сообществом, готовым отнестись к их требованиям с той же нейтральностью, что и к требованиям угнетенных наций. Если же говорить об этих пос­ледних, то во всех нациях непременно обнаружится некая груп­па, не вовлеченная в непосредственную борьбу и могущая по­этому позволить себе беспристрастность. Так, европейцы вы­ражают сочувствие нашим обездоленным неграм, а американцы с особым интересом относятся к борьбе Индии за собственное освобождение.

Несмотря на пристрастия и предрассудки, омрачающие практически любой социальный вопрос, пожалуй, действительно существует общая тенденция к «поумнению» общества, сокра­щающего поддержку требованиям, нацеленным на получение со­циальных привилегий, и усиливающего поддержку обездолен­ным. В этом смысле сам разум располагает к установлению боль­шего равновесия сил. Любая социальная власть частично следует из реального обладания инструментами принуждения, экономи­ческими или военными. Но, кроме того, эта власть в большой степени зависит и от того, способна ли она обеспечить себе не рассуждающее и неразумное послушание, уважение и покло­нение. Поскольку же разум склонен разрушать этот источник

власти, он уменьшает власть сильных и увеличивает власть сла­бых. Экспроприация экспроприаторов осуществляется не толь­ко по Марксу. Разум освобождает их от некоторой доли мо­рального тщеславия, равно как и от некоторой доли социальной и моральной поддержки со стороны их друзей. Они уже не на­столько уверены в поддержке как от собственной совести, так и от ближних своих. Лишенные и того, и другого, они напоминают остриженного Самсона. Они утратили изрядную часть своей былой власти. Силы разума не так велики в обществе, чтобы га­рантировать, что это развитие когда-либо приведет к полному равенству сил; но именно в данном направлении действует ра­зум. Уже тот факт, что рациональные люди все более склоня­ются к порицанию бесплодности межгосударственных войн и вместе с тем одобряют борьбу угнетенных наций и классов, доказывает, что разум с неизбежностью придет к осознанию конечных целей социальных политических стратегий и что наи­более рациональной целью он признает достижения равенства в сфере социальной справедливости.

Ранее мы утверждали, что в случае, если цель социальной политики одобрена моралью и разумом, то выбор средств дос­тижения данной цели сопряжен с прагматическими вопросами, обладающими не столько этическим, сколько прагматическим характером. Это не означает, что данным вопросам недостает морального смысла или что в данном случае моральный разум не ограждает от злоупотребления опасными политическими ин­струментами, даже когда таковые используются в моральных целях. К подобным опасным инструментам определенно отно­сятся конфликт и принуждение. Они так легко приводят к любо­му из тех зол, от которых следует спасать общество, что ни одно разумное общество не потерпит их неограниченного примене­ния. Если разум состоит в том, чтобы сделать принуждение ору­дием осуществления морального идеала, то, используя это ору­дие, не следует ограничиваться простым отнесением его в ар­сенал средств осуществления этих величайших целей; из всех видов принуждения следует выбрать те, что наиболее совмес­тимы

с рациональными и моральными силами общества и наи­менее опасны для них. Моральный разум должен научиться пре­вращать принуждение в собственного союзника, избегая при этом риска одержать пиррову победу, в которой союзник вос­пользуется триумфом и обратит его в поражение.

Наиболее очевидным средством контроля над тем, как ис­пользуется принуждение, является вынесение его на бесприст­растный суд, лишенный соблазна использовать принуждение в собственных корыстных целях. Таким образом, общество при­тязает на право использовать принуждение, но отказывает в этом праве индивидам. Полицейские силы наций олицетворяют собой одобренную функцию управления, пользующуюся универсаль­ным одобрением. Полагается, что такое правление бесприст­растно в отношении к любым возникающим между граждана­ми разногласиям, и потому способно распорядиться собствен­ной властью в моральных целях. Используя же ту же власть против других наций во время международных споров, она ут­рачивает беспристрастность, гарантирующую моральное ис­пользование ею своей власти. Следовательно, одна и та же сила принуждения может воплощать собой и беспристрастность об­щества (в случаях, когда она применяется в ходе споров, веду­щихся внутри какой-то одной страны), и угрозу общечеловечес­ким интересам (когда используется в международных спорах). Поэтому предпринимаются усилия к тому, чтобы создать такое сообщество стран и наций, которое обладало бы достаточными возможностями осуществления международного контроля над отдельно взятыми нациями (странами). Данное различение меж­ду беспристрастным и пристрастным использованием принуж­дения в социально-политической сфере вполне правомерно, но имеет свои пределы. Эти пределы устанавливаются практической невозможностью достигнуть той разновидности беспристраст­ности, которая предписывается теорией. Правительство никог­да не бывает под контролем всего сообщества. Всегда имеется некоторый класс — будь то воротилы в экономике или бюрок­раты в политике — способный использовать органы управления

Первая кампания неучастия была прервана им, так как она при­вела к насилию. Вторая кампания также несла в себе элементы насилия как неизбежный побочный продукт акции неучастия, но это не стало поводом к ее прерыванию. От того, что соображе­ния политической целесообразности частично определяли про­водимую Ганди политику и наложили определенный отпечаток на проповедуемое им учение («ahimsa»), сам Ганди не становит­ся личностью, менее откровенной и менее достойной мораль­ного восхищения. Ответственный лидер политического сообще­ства вынужден прибегать к принуждению ради достижения сво­их целей. Он может, подобно Ганди, стремиться к тому, чтобы максимально подчинить выбор средств собственному духовно­му идеалу; но отказаться от принуждения он не может, и порой во имя политической целесообразности стоит кое в чем посту­питься моральной чистотой.

Использовать силу истины или силу души значит — если по­нимать эти выражения наиболее точно — в ходе социальной борьбы апеллировать к разуму и доброй воле оппонента. По­добное можно считать разновидностью сопротивления, но от­нюдь не физического принуждения. Речь идет о разновидности воспитательного процесса. При этом объект воспитания не ощу­щает на себе внешних ограничений. Это может быть очень яр­кий и наглядный метод воспитания, драматизирующий страда­ния угнетенных; так было, например, в случае, когда Ганди при­звал своих последователей продолжать переносить тяготы, связанные с акцией гражданского неповиновения, «до тех пор, пока это не вызовет сочувствие у правителей и законодателей». Но и это было актом воспитания, а не принуждения.

Конечно, следует признать, что и воспитание может нести в себе элементы принуждения. Оно способно переродиться в пропаганду. Невозможно отрицать и того, что в любом воспи­тании есть что-то от пропаганды. Даже самый честный из воспи­тателей стремится сознательно либо подсознательно внушить своим ученикам определенную точку зрения. Там же, где вос­питательный процесс сопровождается бесчестным сокрытием

Все, что нуж­но им для успеха, это объединить агрессивность негритянской молодежи с терпеливостью и осторожностью стариков, благо­даря чему перЕзые стали бы не столь мстительными, а вторые — не столь пассивными.

Из всех проблем политической жизни именно на проблему развития ненасильственного сопротивления наибольшее воздей­ствие может оказать религиозное воображение. Способность взглянуть на врага как на существо хрупкое и недолговечное и тем самым постичь человеческую жизнь вообще как обладаю­щую трансцендентным значением — эта способность дает воз­можность подняться над социальным конфликтом и благодаря этому сгладить наиболее жестокие его проявления. Эта способ­ность сплачивает людей напоминанием о том, что и их грехи, и их добродетели обладают общностью происхождения и схоже­стью основных черт. Раскаяние, несущее в себе осознание того, что в тебе самом коренится то же зло, что и в твоем враге, а также стремление к любви, заставляющее утверждать, вопре­ки социальному конфликту, что все люди братья, суть следствие благотворного влияния религии на человеческий дух. Светское воображение не способно породить ничего подобного; ибо та­кие представления предполагают некое возвышенное безумие, пренебрегающее непосредственными данными восприятия и обращающее внимание на глубинное неразрывное единение. То, что дух ненасилия был привнесен в современную политику религиозными вождями Востока, не является исторической слу­чайностью. Пожалуй, Запад сам по себе не способен повернуть социальный конфликт в ненасильственное русло, так как белый человек в большей степени является хищником, чем человек во­сточный. К тому же трагедия белого человека состоит в том, что его собственный религиозный опыт был попран механициз­мом созданной им же цивилизации. Прозрения христианской религии стали достоянием почти исключительно наиболее обес­печенных и привилегированных классов. Именно эти классы сде­лали религию настолько сентиментальной, что обездоленные классы, вынужденные довольствоваться скудными средствами к существованию, прониклись сознанием некой сопряженной

с религией моральной путаницы; в результате религиозные про­зрения остались недоступными для субъектов социальной борь­бы в западном мире. Если не сделать их доступными, то запад­ная цивилизация, независимо от того, скатывается ли она к ката­строфе, или постепенно обретает социальный контроль над своей экономической жизнью, осуждена будет страдать от жестокостей и быть разрываемой враждой, разрушающей красо­ту человеческой жизни. Даже если справедливость и будет ус­тановлена через социальные конфликты, не отмеченные духов­ными чертами ненасильственности, сущность полученного таким образом общества окажется ущербной. В человеческой жизни присутствуют и духовное, и грубое, плотское начала. Извечной трагедией человеческой истории является то, что культивирова­ние духовной составляющей обычно осуществляется в отрыве от проблематики коллективной жизни людей или через преврат­ное толкование этой проблематики, а ведь именно в ее сфере наиболее явственно проявляются низменные стороны человека. Поэтому соответствующие проблемы не получают разрешения, и при столкновениях различных сил ничто не смягчает жестокость социальной борьбы, ничто не служит устранению присущей ей тщетности, суетности. История человечества всегда будет про­должением истории природы. Вплоть до самого конца истории за достижение мира, как отмечал Августин, надо будет бороть­ся. А значит, это не будет совершенный мир. Но он может ста­новиться все совершеннее и совершеннее. Если разумом и ду­хом человек не станет стремиться к невозможному; если он не захочет победить природу или покончить с ней, а будет лишь пытаться обратить силы природы на службу духу человеческо­му; если он будет делать из них орудия осуществления мораль­ного идеала, — это создаст возможность установления все бо­лее полной справедливости и все более стабильного мира.

Перевод М. Абрамова, И. Мюрберг

КОНФЛИКТ МЕЖДУ ИНДИВИДОМ И ОБЩЕСТВЕННОЙ НРАВСТВЕННОСТЬЮ

Рейнгольд Нибур

ГЛАВА 10

Реалистический анализ проблем человеческого общества вскрывает наличие постоянного и, как кажется, неразрешимого конфликта между потребностями общества и императивами обостренной совести. Данный конфликт, который можно вкрат­це охарактеризовать как конфликт между этикой и политикой, является неизбежным следствием двойного подхода к нравствен­ности. Один из этих подходов сконцентрирован на внутренней жизни индивида, другой — на реалиях жизни человека в обще­стве. С точки зрения общества, высшим нравственным идеалом является справедливость. С точки зрения индивида, высший иде­ал — бескорыстие. Общество должно стремиться к справедли­вости, даже если оно вынуждено использовать такие средства, как самоутверждение, сопротивление, принуждение, а порой и возмущение, не вызывающие морального одобрения со сторо­ны обостренного нравственного чувства. Индивид должен стре­миться к самореализации, то теряя, то обретая себя в составе чего-то большего, чем он сам.

Названные подходы к морали не являются взаимоисключа­ющими, имеющиеся между ними противоречия не абсолютны. Но и гармонизировать их непросто. Попытки подобной гармо­низации анализировались в предыдущей главе. Было установле­но, что величайшие из нравственных прозрений и достижений ин­дивидуального сознания являются не только уместными, но и не­обходимыми для жизни общества. Даже наиболее совершенная из систем справедливости не сможет быть воплощена в жизнь,

самоутверждения другой стороны. Ценность этих религиозных предписаний — в том, что они сдерживают эгоистические им­пульсы, которые всегда преобладают над альтруистическими. Если исходить в любом моральном начинании из благодушного полагания, будто между эгоистическими и социальными импуль­сами существует равновесие и что те и иные являются в равной степени оправданными, это лишает нас надежды на достижения даже минимального равновесия между ними.

Чем больше моральная проблематика перемещается с от­ношений между индивидами на отношения групп и коллективов, тем большее признание получает преобладание эгоистических импульсов над социальными. Таким образом, наступает осоз­нание, что нет таких внутренних сдерживающих факторов, ко­торые могли бы поставить их под полный контроль. Поэтому сле­дует пытаться обуздать их с помощью социального контроля; а таковой невозможно установить, не вызвав социального конф­ликта. Сопровождающие такую политическую стратегию мо­ральные издержки были рассмотрены раньше. По своему ха­рактеру они прямо противоположны тем проблемам, которые несет с собой религиозная мораль. Последняя обладает тенден­цией к увековечению несправедливостей, так как не рекомен­дует отвечать актами самоутверждения в ответ на чрезмерные притязания других. В отличие от нее, политическая стратегия оправдывает не только самоутверждение, но и использование нерациональной силы в целях подкрепления своих требований. Поэтому она способна подменить старые формы несправедли­вости новыми, поставив на место прежней тирании новую. Ра­циональный компромисс между этими двумя видами сдержи­вания легко может породить неоправданно благодушное отно­шение к самоутверждению. Поэтому для общества лучше мириться с отсутствием должной согласованности между дву­мя типами сдерживания, чем столкнуться с опасностью того, что контроль над эгоистическими импульсами станет неадекватным. Такие личности, как Толстой и Ленин, в равной мере представля­ют опасность

для общества, но, думается, они не более опас­ны, чем те компромиссы с человеческим своекорыстием, в ко­торые вступают современные последователи Аристотеля.

Размышляя над конфликтом между религиозной и полити­ческой моралью, полезно будет вспомнить, что в своей наибо­лее чистой форме религиозный идеал не имеет ничего общего с проблемой социальной справедливости. Он превращает бес­корыстие в некий абсолютный идеал, не выводя из него никаких социальных следствий. В качестве обоснования этого идеала выступает положение о целостности и красоте человеческого духа. При всей абсурдности попыток религии осуществить соб­ственный идеал посредством чисто внутренней дисциплины — попыток, чреватых разрушительными социальными последстви­ями, — религия, надо признать, отдает должное внутренним по­требностям человеческого духа. То почитание, которым во все века пользовались личности, подобные Толстому, Св. Францис­ку, распятому Христу и святым, показывает, что даже своеко­рыстные люди в глубине своей души знают, что такими, как они, быть нехорошо, и потому почитают тех людей, подобными ко­торым они должны были бы быть.

Чисто религиозный идеализм не занимается социальной проблематикой. Он не предается иллюзии, будто посредством отказа от каких-либо требований в отношении материальных, мирских преимуществ можно таковые преимущества получить. Возможно, вслед за Христом этот идеализм полагает, что са­мореализация есть неизбежное следствие самоотречения. Но такая самореализация осуществляется не на уровне физичес­кой жизни и не в плане мирских преимуществ. Она достигается в духовной сфере, в виде бессмертия мучеников или возвыше­ния Спасителя в сердцах своих учеников. Иисус советовал своим ученикам простить своих врагов семьдесят семь раз не для того, чтобы обратить врагов в свою веру или снискать их благожела­тельность. Он советовал делать это, дабы достичь полного мо­рального совершенства, совершенства Бога. Он не

с нею групп обладала бы достаточным воображением для того, чтобы оценить по достоинству весь масштаб подобного дости­жения. Кроме того, возвышенное бескорыстие, даже если оно и способно когда-либо получить вознаграждение, предполага­ет непосредственную жертвенность. Жертвовать собственны­ми интересами можно либо без надежды на награду, либо с на­деждой, что в конечном счете за это воздастся. Но как оправда­ет индивид, ответственный за соблюдение интересов своей группы, принесение в жертву чьих-либо интересов, помимо сво­их собственных? «Отсюда следует, утверждает Хью Сесил, — что весь этот раздел морали, все, что предписывает индивиду жертвовать своими интересами ради других, все, что называет­ся бескорыстием, не годится, коль скоро речь идет о государ­стве. Никто не имеет права, проявляя бескорыстие, распоря­жаться интересами других людей».^[1]

Это суждение не слишком точно. Мудрый государствен­ный деятель едва ли смог бы с полным правом настаивать на со­блюдении интересов своей группы, если подобное составляло бы явную несправедливость в отношении к человеческому сооб­ществу в целом. Не ошибся бы он и тогда, когда пожертвовал бы непосредственными преимуществами во имя более существен­ных общих выгод. С другой стороны, именно нежелание посту­пать таким образом делает нации столь неблагоразумными: они цепляются за сиюминутные выгоды и утрачивают высшие цен­ности единения. Вместе с тем, очевидно, что рисковать обще­ственными интересами допустимо в меньшей мере, чем с инди­видуальными. Неспособность идти на риск естественно вылива­ется в некое благодушие, определенно выгодное для его носителя, но лишенное в силу этой выгодности каких бы то ни было морально-искупительных свойств.

Всяческие попытки перенести моральный принцип чисто­го бескорыстия на групповые отношения терпели фиаско. Впол­не последовательно придерживались этого принципа негры во

Судить собственную корысть строже, чем эгоизм других, — это необходимый дисциплинирующий акт, позволяющий скорректировать естественное благодушие к себе самим и жесткость в отношении других. Кроме того, подобно­го поведения требует сама логика моральной ситуации. Рассмат­ривать действия других мы можем лишь извне; а с этой точки зрения неизбежно социальное обоснование самоутверждения. Только наши собственные действия могут рассматриваться нами изнутри; а с этой точки зрения следует морально осудить вся­ческий эгоизм. Если данное осуждение до такой степени нане­сет урон самоутверждению, что вызовет агрессию со стороны других, то количество таких случаев будет незначительным по сравнению с теми случаями, когда моральное осуждение эго­изма будет просто ограничивать чрезмерное самоутверждение среднего индивида. И даже в тех немногих случаях, когда рели­гиозная дисциплина подавляет эгоизм до такой степени, что в единичной ситуации это открывает двери несправедливости, по­давление эгоизма все равно будет иметь социальную ценность как триумф морального принципа и как пример для будущих поколений.

Более резким и обескураживающим является различие между индивидуальной и групповой моралью. Непонятный мо­ральный статус человеческих коллективов обусловливает невоз­можность насаждения в коллективах принципов чистого беско­рыстия. Ни одна из социальных групп не обладает достаточным воображением, для того чтобы на нее смогла оказать должное воздействие чистая любовь. Убедить какую-либо социальную группу вести себя в соответствии с принципами чистой любви не представляется возможным — исключение составляют лишь случаи, когда условия для восприятия данного идеала создает социальная инертность группы (качество, не представляющее­ся ценным в моральном плане); пример тому — русские крес­тьяне, недавно освобожденные негры и прочие подобные им группы. Эгоизм человеческих сообществ следует принимать как неизбежность. Там, где этот эгоизм становится чрезмерным, обуздание его возможно только посредством конкурирующих интересов; эффективность же такого обуздания может обеспе­чить лишь соединение морального и рационального убеждения

с методами принуждения. Моральные факторы могут оказы­вать свое влияние на соревнование и конфликт социальных инте­ресов, но они не могут устранить их. Моральная добрая воля может стремиться к тому, чтобы связать частные интересы груп­пы с идеалом повсеместной, полной и окончательной гармонии. В силу этого она способна ограничивать самоутверждение при­вилегированных групп и поддерживать интересы обездоленных, но она никогда не будет настолько беспристрастной, чтобы су­меть убедить какую-либо из групп полностью подчинить свои ин­тересы общему социальному идеалу. Дух любви может нести в себе определенную долю сочувствия общим для всех слабос­тям и устремлениям, соединяющих людей независимо от роли, выполняемой ими в социальном конфликте. Но и он не может предотвратить конфликта. Он в состоянии воспользоваться ин­струментами сдерживания и принуждения, способными служить мерилами его доверия к моральным качествам оппонента, а также способными не ослабить, а усилить эти качества. Но он не может скрыть морального недоверия, выражающегося в самом этом использовании инструментов принуждения. Поэтому в оп­ределенном смысле конфликту между чистейшей индивидуаль­ной моралью и адекватной политической стратегией суждено ос­таваться неразрешенным.

Потребность в адекватной политической стратегии не уст­раняет необходимости культивировать строжайшие принципы индивидуальной морали и самый бескомпромиссный идеализм. При всей своей вовлеченности в жизнь конкретных сообществ индивиды никогда не утратят способность хранить верность выс­шим канонам персональной морали. Порой, когда их группа явно идет по пути зла, выражением их индивидуальных идеа­лов может стать даже разрыв с группой. Подобная политика легко может привести к политической безответственности, как это было в случае с наиболее экстремистскими сектами непро­тивленцев. Но эта же политика может быть и социально полез­ной. Вдохновляемые религией пацифисты, протестующие про­тив государственного насилия от лица чуткой индивидуальной

совести, возможно, никогда не ослабят властолюбия государ­ства настолько, насколько это способна сделать обладающая классовым сознанием рабочая группа. Но если число пацифи­стов многократно возрастет, не исключено, что они начнут ока­зывать влияние на политику правительства. Возможно также, что их пример вдохновит находящихся в стане врага индивидов на аналогичный нонконформизм и тем самым смягчит послед­ствия конфликта, не ослабляя сравнительной силы собственно­го сообщества.

Столь же необходимы идеалы высокой индивидуальной морали в ситуации, когда лояльность группы находится на высо­те, а ее общая стратегия в отношении других групп вызывает одобрение. Даже когда группа утверждает свои интересы и права перед лицом других сообществ, в ней сохраняется воз­можность индивидуальных проявлений бескорыстия. Интересы индивида связаны с интересами группы, так что когда индивид ищет выгод для себя самого, он может тем самым заботиться и об интересах своей группы. Но этот косвенный эгоизм играет весьма незначительную роль по сравнению с теми возможнос­тями, которыми обладает индивид в плане выражения или же ограничения собственного эгоизма в отношениях со своей груп­пой. Если он является лидером группы, ему необходимо сдер­живать собственные амбиции. Свободное от своекорыстных побуждений лидерство улучшает моральные качества всей груп­пы. Лидеры обездоленных групп — даже в тех случаях, когда они являются завзятыми экономическими детерминистами, пре­зирающими всяческие изъявления личного идеализма, — часто бывают движимы высокими моральными идеалами. Ведь если бы их интересовало получение преимуществ только для себя лично, они могли бы с легкостью достичь этого, использовав собственные способности для того, чтобы покинуть свою груп­пу и перейти в группу более привилегированную. Именно тако­го рода искушение, посещающее всех наиболее способных представителей обездоленных групп, и является сдерживающим моментом в прогрессе их класса или их расы.

Так, например, прогресс негритянской расы сдерживается тем, что многие способные и образованные негры обнаружи­вают склонность самоотождествляться с более привилегирован­ной белой расой, ассимилироваться в ней и сводить до миниму­ма свои контакты с подчиненной расой. По этой причине не смог­ло развиться в полную силу американское рабочее движение. Под влиянием американского индивидуализма способные рабо­чие стремились не к сплочению рабочего класса на борьбу за свободу, а к тому, чтобы примкнуть к классу собственников и их агентов. Кроме того, всегда существует возможность того, что интеллектуально продвинутый член той или иной социальной группы, начав свою карьеру с бескорыстной преданности инте­ресам своего сообщества, впоследствии поддастся соблазну получения личных преимуществ либо внутри самой группы, либо путем перехода в более привилегированную группу. Иными сло­вами, интересы индивидов никогда не являются полностью тож­дественными интересам их сообществ. Поэтому, каким бы ни было значение социальной борьбы между различными сообще­ствами, возможность и необходимость соблюдения индивиду­альной моральной дисциплины существует всегда. Так что если не развивать в сообществе чувства доброй воли и взаимодей­ствия, данное сообщество не достигнет в своей жизни единства и гармонии. Никакой политический реализм, подчеркивающий неизбежность и необходимость социальной борьбы, не может освободить индивидов от обязанности контролировать собствен­ный эгоизм, понимать интересы других и расширять тем самым сферы сотрудничества.

Приобретут ли основное значение сотрудничество и мо­ральные аспекты жизни или императивы социальной борьбы, — это зависит от времени и обстоятельств. Существуют периоды социальной стабильности, когда общее равновесие социальных сил воспринимается как нечто само собой разумеющееся; в та­кие периоды люди ставят перед собой задачу сделать жизнь более прекрасной и нежной уже при данной социальной систе­ме. К таким периодам относится Средневековье. Хотя в те вре­мена

за само собой разумеющееся принималось кое-что из тех несправедливостей, которые в наши дни кажутся нестерпимы­ми, невозможно отрицать, что в сравнении со средневековой культурой поведения, светскостью и утонченностью обхожде­ния в повседневной жизни и искусстве наше время может пока­заться возвратом к варварству.

Хорошо это или плохо, но наше время охвачено социальны­ми проблемами. Существование технологической цивилизации исключает стабильность. Жизнь меняется слишком быстро, не позволяя кому-либо выработать почтительное отношение к тому укладу, который достался нам от прошлого. Стремительность развития и чуть ли не ежедневные перемены в физических об­стоятельствах жизни уничтожают физическую символику ста­бильности, порождая беспокойство — пусть даже данные пере­мены не несут в себе угрозы человечеству. Но тенденции инду­стриальной эпохи указывают в определенном направлении. Они ведут к усугублению тех несправедливостей, от которых всегда страдали люди; другой тенденцией эпохи является объединение человечества в систему экономической взаимозависимости. Эти тенденции позволяют нам лучше понять то, в каких отношениях находятся между собой различные человеческие сообщества, чем то, в каких отношениях состоят индивиды внутри их сообще­ства. Поэтому нашей навязчивой идеей становится жестокость поведения людей в коллективах. Кроме того, накопление пагуб­ных последствий этой жестокости происходит так быстро, что мы ощущаем насущную необходимость разрешения своих со­циальных проблем до того, как станет слишком поздно. Поэто­му наше поколение в целом не может не чувствовать себя обес­покоенным и разочарованным.

В подобной ситуации все самые возвышенные идеалы, все самые сокровенные чувства, когда-либо испытанные челове­чеством, начинают казаться роскошью, стоит нам полностью осознать, каким наследием мы обладаем и какая судьба угото­вана человеческим существам. Все эти идеалы и чувства пред­станут нам в невыгодном свете, ибо будут выглядеть роскошью,

позволить которую может себе лишь тот, кто достаточно удоб­но устроился и может потому как бы забыть о невыносимости окружающей его социальной ситуации. Мы живем в эпоху, ког­да личный моральный идеализм легко навлекает на себя обви­нение в лицемерии — и зачастую это обвинение является заслу­женным. В наше время честность вынуждена балансировать на грани цинизма. Все это весьма трагично. Ибо то, что чувствует индивидуальное сознание, возвышаясь над системой природы и коллективных отношений, в которые человеческий дух погружен силой природы, — это не роскошь, а насущная потребность души. Но есть в нашей трагедии и своя красота. По крайней мере, мы освобождаемся от собственных иллюзий. Мы уже не мо­жем купить себе индивидуально величайшее удовлетворение ценой социальной несправедливости. Мы не можем построить себе свою собственную лестницу на небо, предоставляя осталь­ному миру погрязать в излишествах и коррупции, без искупле­ния своих грехов.

В деле подобного искупления наиболее действенными аген­тами станут те из людей, кто на месте утраченных иллюзий взле­леял новые. Наиболее важные из этих новых иллюзий состоят в том, что в своей коллективной жизни человечество способно достичь полной справедливости. На сегодняшний день это очень ценная иллюзия; ибо невозможно добиваться большей справед­ливости, если не предаваться безумию души, возвышенно жаж­дущей полной справедливости. Только такого рода безумие и способно вступить в бой с пагубной силой и «духовной испор­ченностью на высоких местах». Данная иллюзия опасна, так как порождает страшный фанатизм. Поэтому ее следует поставить под контроль разума. Остается лишь надеяться, что разум не разрушит ее до того, как она завершит свою работу.

Научный редактор — доктор философских наук

М. Абрамов (ИФ АРН) Перевод И. Мюрберг

^[1] CecilН. Conservatism. Р. 182. (Консерватизм. — Ред.)