Александр Михайлович Скабичевский 6 page

Катков вел решительную борьбу с реалистическим направлением, партией «Современника» и «Русского слова», ловко обставляя пышными фразами свои заурядные эстетические требования, сводившиеся к насаждению послушного, казенно-благоприличного искусства.

В статье «Пушкин» (1856) Катков, с одной стороны, отверг «чистое искусство» и «бессознательность» творчества, с другой — высмеял тех, кто хотел вручить поэтам «метлу». Катков заботился только об «истине» в поэзии, а польза, считал он, придет сама.

В 1856 году, открывая в «Русском вестнике» отдел современной летописи, Катков выступил против журнальных браней между «Современником» и «Отечественными записками», но роль миротворца он не выдержал и сам тут же сделал недвусмысленный выпад против «свистунов»,
т.е. Добролюбова и поэтов «Современника». Вскоре Катков набросился на материализм в статьях Антоновича, заодно объявив мертвой систему Гегеля. На прицел был взят и «главный вождь дружины» материалистов Чернышевский, автор статьи «Антропологический принцип в философии». Катков противопоставлял материалистическим убеждениям Чернышевского сочинения преподавателя Киевской духовной академии П.Д. Юркевича и перепечатал в своем журнале его реакционное сочинение «Из науки о человеческом духе». Не оставлен был в стороне и Герцен. Против него была направлена статья Каткова «Старые боги и новые боги» (1861).

Наиболее важной у Каткова является статья «О нашем нигилизме. По поводу романа Тургенева» (1862).

Известно, что «Отцы и дети» впервые появились в «Русском вестнике» Каткова. Какую же цель преследовал Катков, публикуя роман и свой отзыв о нем? Катков надеялся — и в этом духе внушал Тургеневу соответствующие редакторские поправки — использовать роман в борьбе с нигилистами. Катков высмеивал Базарова как псевдоученого, нахватавшегося знаний по книжечкам Фейербаха и Бюхнера. Катков хотел доказать, что нигилизм не фаза человеческого развития, а только временная болезнь, именно русская, разрушающая одни авторитеты, но впадающая в поклонение другим. Сила нигилизма в незрелости русской среды, Базаровы блещут лишь на фоне Ситниковых. Они, конечно, на мизерную подлость не пойдут, а на большую пойдут. Убить Базаровых сможет только настоящая цивилизация. Реформа как раз и дает ей простор. Базаровых выживут усилия положительных, деятельных людей. Пусть же скорее эти люди займут все поприща общественной жизни.

Алексей Сергеевич Суворин

Алексей Сергеевич Суворин (1834-1912). Не менее ярким представителем этой же «миссии» эпохи буржуазного подъема России был выходец из воронежских однодворцев Суворин.
С 1861 года Суворин сотрудничал в московском журнале «Русская речь» графини Салиас (Евгении Тур). Потом переехал в северную столицу и публиковал фельетоны в «Санкт-Петербургских ведомостях» и «Биржевых ведомостях». Суворин был знаком с Чернышевским. За несколько дней до выстрела Каракозова он выпустил очерки современной жизни под названием «Всякие» (1866); здесь он с сочувствием нарисовал образ Чернышевского под именем Николая Гавриловича Самарского и сцену гражданской казни над ним. За этот очерк Суворин подвергся преследованиям со стороны властей. Он враждебно относился к антинигилистическим выпадам Крестовского, Лескова, холодно, ядовито обличал продажного Каткова и его подручного по журнальной деятельности профессора П.М. Леонтьева («Письмо к современнику», 1870). Суворин в фельетонах выводил на свет банковские и биржевые проделки русских воротил и плутократов, акционерных обществ, железнодорожных компаний («Очерки и картинки», 1875).

В статье «По поводу «Отцов и детей» (1870) Суворин ложно трактовал образ Базарова, полагая, что едва ли среди молодежи были такие люди. В духе Каткова автор статьи заявлял: «Таким образом, у нас, собственно говоря, никаких нигилистов не было, а было то же, что бывало всегда, то есть, что молодое поколение шло дальше отцов и предъявляло к жизни большие требования». Мирный, «естественный» прогресс вполне устраивал Суворина. Писарев, по его словам, хотя и узнал себя в Базарове, но сделал это напрасно. Суворин видел в Базарове лишь образ сильного характером человека, своего рода предприимчивого «янки» (так буквально сказано у Суворина).

В статье «Историческая сатира» (1871) Суворин напал на «Историю одного города» Салтыкова-Щедрина, на его слишком безнравственные, неисторические, непатриотические портреты «глуповцев». Гротеск, сатира, карикатура и реализм, по мнению Суворина, несовместимы.

Характеризуя литературный портрет Л. Толстого (середина 70-х годов), Суворин был шокирован «руссоизмом» Толстого, тем, что писатель, как ему казалось, был «противником прогресса». Идеалом Толстого, говорил Суворин, является русская патриархальная семья, работа на земле, простота отношений, родовые, а не индивидуальные качества человека.

Суворин не понял значения романа «Анна Каренина». Большой талант Толстого, по его мнению, потрачен на обрисовку «пошлых» великосветских типов: «блонд, кружев, обнаженных плеч с их холодной мраморностью», «нагло милых» обманов Анны, «растительной» жизни Левина и Кити.

Довольно сложными были у Суворина отношения с Чеховым. Последний долгое время доверял своему, как верно определил один из критиков, «ласковому врагу».

Суворин признавал популярность Максима Горького и, в отличие от некоторых современников, верно почувствовал, что влияние этого писателя будет с годами все больше расти.

Литературная теория народничества 1870-1880 годов

С 70-х годов начался новый этап демократического движения — «народничество». Он продолжался до конца XIX века. В 1868-1869 годах была напечатана в газете «Неделя» серия статей П.Л. Лаврова под названием «Исторические письма», а в 1869 году в «Отечественных записках» появился трактат Н.К. Михайловского «Что такое прогресс?». В этих трудах были сформулированы теоретические принципы революционного народничества 70-х годов.

Термин «народничество» обычно употребляется в широком и узком смысле.

В широком смысле народничеством называют разночинное освободительное движение на всем его протяжении от 40-х до 90-х годов. Сущность движения заключается в борьбе за интересы крестьянства, против крепостничества и его остатков и одновременно в теоретической разработке идей «русского общинного социализма». Эти идеи разрабатывали с начала 1850-х годов Герцен, потом Чернышевский. С различными видоизменениями они встречаются позднее во всех разветвлениях народничества.

Сам термин «народничество» возник только к середине 70-х годов. В 1876 году в Петербурге была создана организация «Земля и Воля», программу которой стали называть «народнической», а участников общества «народниками». Реформа 1861 года изменила все условия жизни в России.
В стране наметился спад революционной волны. Народники упорно проповедовали идеи русского утопического, общинного социализма. Но не сумели поднять народ путем агитации (хождение в народ).

В литературе возникла особая «народническая» ветвь, подчеркнуто занимавшаяся изображением жизни «мужика» (Каронин, Наумов, Златовратский). Литературное народничество представляет собой одно из течений внутри реалистического направления.
В основном оно разделяло его принципы, но иногда отвлекалось в область романтической идеализации русской деревни или в очерковый описательный натурализм. Хотя теоретики народнической литературы сравнительно меньше интересовались эстетикой и критикой, чем демократы 60-х годов, все же они внесли свой вклад в разработку программы реалистического направления.

Николай Константинович Михайловский

Николай Константинович Михайловский (1842-1904). Наиболее видным теоретиком и литературным критиком народнического течения был Михайловский. Он печатался в популярных журналах «Отечественные записки» (1868-1884) и «Русское богатство» (1894-1904).

Михайловский обладал ярким темпераментом публициста и критика. Он выступал постоянным обозревателем литературных новинок, истолкователем крупнейших современных писателей. С 1877 года стал одним из редакторов «Отечественных записок». В своих воспоминаниях Михайловский пытался сгладить противоречия, которые были у него с Щедриным. Михайловский был связан с подпольной организацией «Земля и Воля», сотрудничал в нелегальных изданиях «Народной воли».

В эстетике и критике Михайловского мы всегда сталкиваемся с противоречиями: то он следует за тенденциозными теоретическими выкладками и тогда допускает много эстетических промахов, то приближается в оценках литературы в пафосу «шестидесятников».

Михайловский понимал, что искусство и наука работают над одним и тем же материалом жизни и что искусство достигает своих эффектов при помощи специальной эстетической эмоции. При этом от писателя требовалось, чтобы он был одинаково богат и логической и художественной силой. Каждый писатель «должен быть публицистом в душе». Как народник, Михайловский, естественно, был за тенденциозное искусство. Он нисколько не упрощал этого вопроса. Вслед за Чернышевским он требовал от искусства суждений о жизни, полагая в то же время, как и Добролюбов, что этот «приговор» иногда может быть субъективно не до конца осознан самим писателем, а «санкцией факта», т.е. выводом, вытекающим из самих образов.

Михайловский понимал, что художественные образы неразрывно связаны с действительностью. Писатель, который садится за свой стол с целью изобразить одно «вечное», писал Михайловский, ничего, кроме сухих и безжизненных абстракций, не произведет. «Величайшие представители всемирной литературы никогда не боялись ни ярко-местного, ни временного». Таковы творения Данте, Сервантеса... И в то же время Михайловский неоднократно указывал на условность художественных образов, говоря, что реализм и правдивость в искусстве нельзя понимать как натуралистическое копирование жизни. Михайловский готов даже допустить, что в этой условности может быть много искусственности. Но и она реалистична, ведет к раскрытию глубин жизни. Если, например, иметь в виду только требования жизненной правды во всей их полноте, то видимая зрителем тень отца Гамлета окажется совершенной бессмыслицей.
Но как внутренний голос самого Гамлета, как примета психологии и верований людей определенной эпохи она истинна: «Попробуйте устранить подобные условности во всех сферах искусства, что от него останется?..» Есть свой условный язык у каждой формы искусства. Например, умирающий человек в опере поет сладкозвучным голосом. Этого в жизни не бывает, но ведь и речитативом в жизни тоже никто не говорит.

Михайловский не очень доверял современным «новаторам» в искусстве, он требовал уважительного отношения к традициям, к «старым шаблонам красоты». В них много истинного и поучительного. Они живут и сегодня, в них только надо сделать маленькую «передвижечку».

А «передвижечка» нужна для того, чтобы во всеоружии испытанных средств попробовать нарисовать новый образ героя времени из разночинцев, образ революционера. Михайловский вслед за Щедриным и Шелгуновым настойчиво разрабатывал проблему нового героя. Он считал характернейшей особенностью переживаемого времени то, что в литературу 1870-х годов «разночинец пришел». В статье «Вперемежку» Михайловский патетически восклицал: «Ах, если бы я был первоклассный художник, если бы я мог разлиться в звуках, в образах, в красках, — я воспел бы вас, братья по духу, изобразил бы вас, мученики истории...» Эти герои должны быть проникнуты сознанием идеи Долга перед обществом, самопожертвования, идеалом сочетания «совести» и «чести», воплощением «формулы прогресса». Открывая новые перспективы для изображения передового героя истории, Михайловский много раз предупреждал, чтобы это был живой человек, с глубоко личными качествами, а не схема. Он считал, что такие же превосходные краски, которые в свое время Тургенев потратил на Рудина, должны быть потрачены теперь на образы нынешних передовых людей. Он даже упрекал Тургенева в том, что тот слишком скуп в средствах, изображая Инсарова, Базарова, Нежданова. Михайловский советовал и начинавшему Горькому: «А вы бы попробовали написать роман из жизни наших революционеров».

Михайловский решительно восставал против снобистского мнения декадентской критики о том, что «мужик заполонил» всю литературу, что пора ей отвернуться от этой приевшейся темы. Михайловский доказывал, что тема мужика еще недостаточно разработана и она вовсе не результат чьей бы то ни было навязчивой пропаганды последних лет. Эта тема есть не только у писателей-народников — Н. Златовратского, С. Каронина, Н. Наумова, но и у М. Щедрина, Г. Успенского, Л. Толстого. Новый ее вид в том, что теперь она означает не простой призыв сочувственно изображать народ, а поиски методов воспроизведения народных крестьянских типов, их судьбы в пореформенный период в свете определенных идеалов.

Оценки Михайловским писателей могут быть классифицированы так. Близкими его народнической доктрине и, так сказать, «писателями-идеалами» были Н. Златовратский,
Г. Успенский, А. Островский, Н. Некрасов и особенно М. Щедрин. Писателями, начисто отвергаемыми за их «реакционность», или неопределенность их взглядов, или служение «чистому искусству», были: Ф. Достоевский, Н. Лесков, натуралист П. Боборыкин, певец «хмурых людей» А. Чехов и декаденты-символисты. Была большая группа «попутчиков», авторитет которых он хотел использовать в своих целях, в чем особенно проявлялась однобокость и тенденциозность подхода Михайловского (И. Тургенев, Л. Толстой). Молодыми писателями, на которых он хотел «повлиять», были В. Гаршин и в особенности М. Горький.

Легче всего судить Михайловскому о Н.Н. Златовратском, писателе, который открыто выражал народническую доктрину, рисовал «шоколадных мужичков». Критик ценил в Златовратском то, что писатель воспитывал сочувственное отношение к деревенской жизни.
В глазах Михайловского это важное достоинство. Оно помогало ему делать выпад против марксистов.

Но вряд ли следует согласиться с исследователями (Г.А. Бялым и др.), которые не замечают временами проявлявшегося прохладного отношения Михайловского к Златовратскому. Михайловский не разделял его преклонения перед «тайной» народного духа. Златовратский видел идеал в «устоях», а Михайловский требовал выполнения «долга» перед народом: «пробудить» «дремлющее сознание».

Вся фактическая часть наблюдений Златовратского чрезвычайно ценна, особенно в «Деревенских буднях», «Крестьянах-присяжных», «В артели», но нельзя этого сказать об «Устоях», замечает Михайловский. В этом романе автор сильно повредил себе поисками «единого духа» народной жизни, «неизгладимой идеи» деревенской жизни. Так же и «Золотые сердца»: картины опрощения героев здесь приторны.

Ближе Михайловскому был Г. Успенский, которого критик стремился представить в качестве своего союзника. Михайловский собирал биографические сведения об Успенском, одном из «любимейших русских писателей», посвятил его творчеству обобщающую статью («Г. Успенский как писатель и человек», 1898).

Г. Успенский, безусловно, крупнейший талант из «целого гнезда» молодых дарований, которые обратились к изображению народа (Н. Успенский, В. Слепцов и др.). Успенскому «черная схима» дороже «цветного платья», он пишет кровью сердца. Его манера писать «без выдумки» обогащала реализм, повышала «содержательность» творчества. Он приучил к сжатой форме полубеллетристических, полупублицистических отрывков. И эта нескладная, «убыточная» форма обусловлена коренными свойствами его таланта. Он мужественно передает болезнь сердца, болезнь мысли гражданина.

Но тут же Михайловский начал «приспосабливать» к себе Успенского, добавлять ему свою «болезнь совести». Получалось, что Успенский — какой-то «кающийся» дворянин, что совершенно не соответствовало действительности. Михайловский настаивал, что в образе Михаила Ивановича из «Разоренья» писатель показывал «драму совести». Но некоторый пробел в творчестве Успенского якобы заключался в том, что он мало занимался изображением пробуждения «чести», т.е. процессов духовной эмансипации в самом крестьянстве. Михайловский явно прибегал к натяжкам, или, как удачно говорит Г.А. Бялый, «переводил» Успенского на свой язык. Творчество Успенского рассматривалось как доказательство правоты народнических формул Михайловского.

Наиболее объективно судил Михайловский о Щедрине, с которым он совместно издавал «Отечественные записки». После смерти писателя Михайловский напечатал ряд статей о Щедрине в «Русских ведомостях» и затем выпустил их отдельной книжкой — «Щедрин» (1889). Эта книжка — значительный вклад в изучение Щедрина. Михайловского привлекала в писателе широта его художнической палитры. Щедрин соединял в себе правдивого реалиста и мастера гротеска, беспощадного сатирика и страстного лирика: «В способах околдования читателей Салтыков был, конечно, без сравнения разнообразнее Достоевского». Писатель сочетал в творчестве непосредственную одаренность, художническую интуитивность с трезвым расчетом, «силой неусыпно бодрствующего сознания».

Щедрин был новатором в области художественной формы, он творил ее, подчиняя своей идее. Михайловского подкупала щедринская форма, дерзостное сочетание разнородных элементов реализма, сатиры, фантастики, «эзоповой» речи: «Формалисты назовут ее (форму у Щедрина), может быть, распущенностью, беспорядочностью, невыдержанностью стиля. Ну и бог с ними».

Михайловский начисто снимал старые выпады Писарева, Зайцева и Достоевского против Щедрина. «Напрасно стараются уверить, что Салтыков стоял вне партий,— писал Михайловский. Его великий талант поднимал его над всеми нашими партиями, но умом и сердцем он принадлежал вполне, детально определенному направлению... он был редактором журнала с совершенно определенной физиономией».

Симпатизировал Михайловский Щедрину еще и вот по какой причине: он находил в произведениях Щедрина борьбу на два фронта: с «бессовестной силой» (т.е. господами) и «бесчестной слабостью» (т.е. глуповцами, пассивностью народа). Салтыков занимался тем, что будил совесть в силе и честь в слабости.

Сатира Щедрина на «чумазых», на «столпов» и кандидатов в «столпы», Разуваевых, Колупаевых, Деруновых вызывала симпатии Михайловского. Но Михайловский сужал смысл великих картин и образов сатирика.

И все же в условиях безвременья, общественного спада и такая урезанная интерпретация Щедрина была подвигом, поддерживавшим в литературе мотивы гражданственности, трезвого реализма. Это особенно станет понятным, когда мы обратимся к другому полюсу в литературе — к писателям, так или иначе связанным с консервативными направлениями, против которых боролся Михайловский.

Михайловского не могло прельстить «почвенничество» Достоевского. Он считал такое народолюбие ложным, искусственным. Карикатурное изображение революционеров в «Бесах» окончательно отвратило Михайловского от Достоевского: «Вы не за тех бесов ухватились».

Статья Михайловского о Достоевском — «Жестокий талант» (1882) — выглядит ясной по мысли, но она крайне односторонняя по выводам. Михайловский предназначал своей статье определенную общественную миссию, которую поддержал позднее Антонович своим разбором «Братьев Карамазовых». Михайловский считал, что Добролюбов напрасно приписывал Достоевскому сочувствие к обездоленным. Теперь, думал Михайловский, смысл творчества Достоевского раскрылся вполне: писатель исходил всегда из предпосылок, что «человек — деспот от природы и любит быть мучителем», «тирания есть привычка, обращающаяся в потребность». Достоевский «любил травить овцу волком», причем в первую половину творчества его особенно интересовала «овца», а во вторую — «волк». Отсюда иллюзия «перелома» в творчестве Достоевского, а на самом деле перелома не было. Он любил ставить своих героев в унизительные положения, чтобы «порисоваться своей беспощадностью». Это — «злой гений», гипнотизирующий читателя. Некоторые критики справедливо упрекали Михайловского за то, что он слишком отождествлял взгляды героев со взглядами автора. Конечно, этого ни в коем случае делать было нельзя. Здесь нужна величайшая осторожность.

Очевидна у Михайловского упрощенность трактовок Достоевского. Все черты творчества объясняются личностью писателя, его капризом. Истоки творчества Достоевского не объяснены, гуманизм и реализм в их объективной сущности не раскрыты. Великий русский писатель оказывался только «жестоким талантом», словно это явление индивидуально-патологическое.

Таким же носителем ложной народности и гуманизма был для Михайловского Лесков. Критик возмущался обычными заявлениями в печати, что Лесков может быть поставлен в ряд с Гончаровым, Тургеневым, Толстым, Щедриным, Писемским. Такое сравнение Михайловский считал «скандальным». Лесков — «резко тенденциозный писатель», Михайловский не может простить ему антинигилистического романа «Некуда». Но и в суждениях Михайловского о Лескове, как нетрудно заметить, было много недопонимания.

Ложным другом реализма, по мнению Михайловского, был «натурализм», представителями которого выступали П. Боборыкин, Е. Марков, Д. Ахшарумов, Н. Лейкин, В. Немирович-Данченко, С. Терпигорев, Салов, Д. Мордовцев. Но к «натуралисту» Боборыкину у Михайловского не было особой неприязни. Михайловский воздавал должное начитанности, образованности Боборыкина. В его беллетристике вы всегда хорошо видите, «с кого он портреты пишет и где разговоры эти слышит». Прельщает честность, быстрота и точность его восприятий.
В романах «Дельцы», «Китай-город» он ухватился как раз за тех самых «бесов» русской жизни. Однако зарисовки Боборыкина, по справедливому заключению Михайловского, фотографичны, сыры, поверхностны. Эстетические и политические его убеждения неустойчивы. У него, строго говоря, нет настоящих врагов и нет настоящих друзей, ибо «никому такой легкомысленный враг не страшен и никому такой легкомысленный друг не дорог».

Очень сложным для Михайловского казался Чехов. Этот писатель, долгое время остававшийся загадкой для критиков, по мнению Михайловского, хотя и незаурядный беллетрист, в художественном отношении стоящий выше Боборыкина, все же принадлежит к лагерю «ничегонеделателей», релятивистов, широко открывающих двери чуждым влияниям. Известно, что к Чехову точно так же относились тогда Шелгунов и критики из «Недели».

Чехов — «безыдейный писатель», самой будничной холодностью своей индифферентности воспитывающий в обществе равнодушие ко злу. В ровности тона Чехова Михайловский видел черту «восьмидесятников», оторвавшихся от заветов «отцов». Чехов «идеализирует отсутствие идеалов». Чехов — это «даром пропадающий талант». Выбор тем у Чехова отличался случайностью. Не в «хмурых людях» тут дело, а в самом Чехове, которому «все едино суть»:
«вон быков везут, вон почта едет, колокольчики с бубенчиками пересмеиваются, вон человека задушили, вон шампанское пьют».

Воззрения Михайловского на Чехова со временем несколько изменились, как, впрочем, изменился и сам Чехов.

Отрицательные суждения Михайловского о рассказах 80-х годов были в какой-то степени правильными. Но Михайловский «подобрел» к Чехову с момента выхода в свет «Скучной истории» (1889), в которой Чехов поднялся уже «до тоски по идеалу», «по общей идее».

Михайловский пристально следил за изменениями в творчестве Чехова. По поводу «Палаты № 6» (1892) Михайловский уже заявлял: Чехов на наших глазах «хоронит» свое «пантеистическое миросозерцание». В «Палате № 6» решался вопрос, как следует и как не следует относиться к действительности. Это был уже «перелом» в мировоззрении писателя. Чехов «вырос почти до неузнаваемости», но Чехов не сказал еще своего окончательного слова. В связи с «Человеком в футляре» (1898) еще раз было замечено, что конца развитию Чехова еще не видно: «В овраге», «Случай из практики», «Крыжовник», «Человек в футляре» — «это новый шаг вперед». Михайловский начал воспринимать Чехова в динамике. В пьесах «Дядя Ваня» (1897), «Три сестры» (1901)уже звучали мечты о будущем, пусть они еще звучат «почти механически», но «страшно подводить относительно его (Чехова) итоги, до них еще далеко» («О повестях и рассказах Горького и Чехова», 1902). Михайловский начинал постигать особенный характер чеховского оптимизма и взглядов на будущее России.

Наконец, в группе писателей, вызывавших отрицательные или настороженные оценки Михайловского, большое место занимали народившиеся на его глазах современные декаденты, символисты.

Михайловский посвятил им несколько разборов: «Символисты, декаденты и маги», «Русские символисты», «Г-жа Гиппиус и ступени к новой красоте». Много ядовитых стрел Михайловский выпустил по Минскому, Случевскому, Мережковскому, «космической лирике» Бальмонта, «перепевам» Ф. Сологуба.

Он упрекал их в тяготении к мистике, формализму, аморализму, «безответственности инстинктов». Он цитировал из первого сборника В. Брюсова «Русские символисты» такие стихи, как «Фиолетовые руки на эмалевой стене», «О, закрой свои бледные ноги», и издевался над ними. Он карал эти «якобы стихи» за отвлеченность, надуманность, гурманство. В статье о Гиппиус он цитировал ее «Песню»: «Мне нужно то, чего нет на свете, Чего нет на свете!» Он находил во всем этом смердяковщину, «истерически-капризные ноты», только «дикие», «ложные жесты».

Михайловский уловил связь между расцветом декаданса и общественным упадком
80-90-х годов. Требования логической, нравственной и художественной благопристойности ослабли в своем «предупреждающем, устрашающем и карающем значении».

Но Михайловский упрощал проблему генезиса декаданса вообще и русского в частности. Он считал, что имеет дело с поэтами-бездарностями, выскочками, пускающими «мыльные пузыри», чтобы приобрести славу. Это, конечно, ошибка. Дело было сложнее. Среди символистов оказалось много подлинных талантов. Кроме того, Михайловский искренне считал декаданс привозным растением, веянием Запада, не имеющим корней в русской действительности. Особо острому разбору подверглись книги Д.С. Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» и «Религия Л. Толстого и Достоевского». Михайловского возмущал открытый вызов, с которым Мережковский определял сущность искусства: «...сущность искусства нельзя выразить никакими словами, никакими определениями»; «...идею символических характеров никакими словами нельзя передать». Мережковский насчитывал три главных элемента в новом, т.е. декадентском, искусстве: мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности. Особенно первые два пункта вызывали резкую и справедливую критику со стороны Михайловского: «Мережковский не пророк и не герой нового течения, а жертва недоразумения. Он сам страдает недостатком того всеохватывающего начала, за отсутствие которого громит русскую литературу». Он «боится жизни», «инстинктивно чует свое бессилие ориентироваться в сложных путях жизни»; «при этих условиях мистические сферы остаются единственным убежищем, куда Мережковский и удаляется вслед за французскими символистами. Нам туда не по дороге». Все логические построения Мережковского лишены логики, он раб своего «каламбурного мышления», парадоксального, бьющего на эффект, но не выдерживающего проверки фактами. Сколько произвольностей он наговорил в книге о «религии» Толстого и Достоевского, проявив здесь «жестокость сладострастия» в навязчивом преследовании Толстого и возвеличивании Достоевского!

Ополчаясь на дешевое экспериментаторство, Михайловский вовсе не преграждал путь экспериментам. Он слишком хорошо знал реальную историю русской поэзии. Любопытно в этой связи следующее его заявление: «В самом деле, техника искусства ведь не сказала своего последнего слова, да и когда же она его скажет? Поэтому и задача символистов, при всей своей узости, может иметь свое значение». То есть относительную ценность исканий формы Михайловский признавал. И у символистов, наряду «с утомительной вычурностью» языка, есть отдельные удачи.

Михайловский рассматривал русский символизм как реакцию на натурализм, на школу Золя, принципы которой в России насаждал Боборыкин. В этом случае и русский символизм оказывался имеющим исторические корни и цели у себя на родине. Реакция против эмпирического направления в литературе вызывает у Михайловского даже слова благодарности Мережковскому, который выступил против сухости доктрины позитивизма и натурализма в искусстве.
Но Михайловский видел, что эта реакция сама, в свою очередь, впадает в нелепую крайность и односторонность: «безыдейной, бессмысленной обнаженности и протокольной точности они противопоставили столь же бессмысленную прикровенность и символическую темноту». Зорко умел критик за фразами разглядеть суть дела.

Чувствуя себя последним глашатаем разночинства, Михайловский мало ценил дворянскую литературу. Литература до 60-х годов XIX века для него почти вовсе не существовала. В отличие от своих предшественников, Михайловский не выработал целостной историко-литературной концепции. Его интересовала только современность. Для него Пушкин и Лермонтов — дворяне, создавшие шедевры, но значение их преходяще, они мало актуальны и далеки от народных интересов.

Зато в творчестве Л. Толстого Михайловский нашел для себя много такого, что, как ему казалось, легко поддавалось «переводу». Прежде всего, заявление Толстого в статье «Прогресс, и определение образования» (1872) о том, что цивилизация не совпадает с прогрессом: «Прогресс тем выгоднее для общества, чем не выгоднее для народа». Эти мысли были близки Михайловскому, автору известного трактата «Что такое прогресс?». Толстовские герои Лукашка, Илюшка, Платон Каратаев, Фоканыч — это высокие «типы» народных героев, не имевших до сих пор возможности подняться на высокую «ступень» развития. Михайловский заострял и без того курьезные парадоксы учения Толстого: яснополянский школьник Федька, конечно, «Фауста» не напишет и не поймет, но Фауст и сам Гете могут позавидовать светлой гармоничности души Федьки, полученной от рождения. Нехлюдовы, Оленины, Левины не случайно завидуют Лукашкам и Илюшкам. Не очень богатые философской мыслью операции Михайловского с понятиями «совести» и «чести» таили в себе некоторое сходство с толстовской проповедью «опрощения».