Формы проявления криминальной и тюремной культуры в «обычной» культуре взрослых

Наверное, одной из самых очевидных форм проявления тюремной культуры в «обычной» культуре взрослых, является широкое использование тюремного (блатного, воровского) жаргона (арго[1], фени). Так, широко известная фраза В. Путина, произнесённая им 24 сентября 1999 г. в Астане: «Если мы их [террористов] найдем… в туалете — и в сортире их замочим…» [ Википедия разд. Взрывы жилых домов], сильно поднявшая рейтинг политика, сказана на тюремном, «блатном» жаргоне. Слово «мочить» на тюремном жаргоне означает убивать или избивать [ Александров 2002, с. 106].

«По фене ботает»[2] не только президент Российской Федерации. Министр обороны[3] и первый вице-премьер Российской Федерации С. Иванов, 28 сентября 2006 г. охарактеризовал задержание Грузией четырёх российских военнослужащих как «полный беспредел…» [ Действия Грузии… ]. «Беспредел», термин прочно вошедший в современный русский язык, является элементом тюремного жаргона, и означает «крайнее беззаконие» [ Александров 2002, с. 80]. Беспредел может быть «блатным» (шерстяным), т. е.: «открытое, насильственное нарушение воровских (тюремных) традиций и законов со стороны осужденных по отношению к осужденным же» [ Александров 2002, с. 80], или беспредел может быть «ментовским» - «беззаконие, жестокость по отношению к осужденным со стороны администрации, иных должностных лиц (прокурора, сотрудников спецназа, следователей и др.)» [ Александров 2002, c. 80]. Опрос 630 «обычных» респондентов и 270 сотрудников милиции А. Тайбакова, проведённый в 1999 году, показал, что «в повседневной речи используют “арго” 45% [обычных «граждан»] и 23% [сотрудников милиции]» [ Тайбаков 2001, с. 90]. Возможно данные цифры не отражают всей реальности использования тюремного жаргона. Так, Ю. Александров также указывает на использование тюремного жаргона сотрудниками милиции: «употреблением лексики, принадлежащей к уголовному “воровскому” жаргону, грешат и сотрудники правоохранительных органов, особенно мест содержания под стражей и лишения свободы» [ Александров 2002, с. 47], что демонстрирует стирание граней культурных установок между «полицейскими» и «криминальным миром» в России. А. Олейник утверждает, что в современном русском языке встречаются до трети «заимствованных» выражений из «тюремного сленга 1950-х годов» [ Олейник 2001(1), с. 40]. Также он предполагает: «что влияние на неё [повседневную речь россиян] тюремного арго образца 1990-х годов ещё сильнее» [ Олейник 2001(1), с. 40].

Приведём цитаты Д. Лихачева из его работы посвящённой анализу тюремного жаргона [ Лихачев 1935, с. 354–398]: «Слова воровской речи характерны своей необычайной экспансией, способностью распространяться далеко за пределы воровской среды. С этими воровскими словечками и словцами распространяется яд воровской идеологии, воровского мировосприятия» [ Лихачев 1935, с. 387]. В последнем предложении Д. Лихачев указывает на взаимосвязь тюремного жаргона и тюремной/криминальной культуры. Отмечая, что он сознательно вносит оценочные суждения в свою работу, Д. Лихачев делает следующие утверждения: «Воровская речь – это болезнь языка. Диагноз её – “инфантилизм” языковых форм» [ Лихачев 1935, с. 387]. «В воровской речи мы имеем дело с патологией языка… с языковым примитивом… явление воровской речи… явление, разрушающее язык» [ Лихачев 1935, с. 387].

Русский шансон

С середины 1990-х «русским шансоном» стали называть имеющую долгую историю и развитие «блатную песню», т. е. песню «поэтизирующая быт и нравы уголовной среды» [ Левин ]. Под блатной песней также понимается «русский музыкальный жанр, изначально рассчитанный на среду заключённых и лиц, близких к преступному миру» [ Википедия разд. Блатная песня]. Возможно красивый термин «русский шансон» как «французско-нижегородский жанровый псевдоним» [ Левин ] был необходим для эстетизации не совсем «корректного» названия «блатной песни», ставшей чрезвычайно популярной в позднесоветском и постсоветском российском обществе. «Как только в перестройку ослабли запреты и цензура и по всей как грибы стали множиться ларьки звукозаписи, на их полках плотными рядами выстроились кассеты с песнями про долгие срока, не дождавшихся подруг, весёлую воровскую жизнь, протекающую если не за решёткой, так в ресторане, мстительных следователей и т.п. – с большим количеством унылого уголовного жаргона, порой и с матерком» [ Бутов 2003, с. 195]. Однако, не смотря на запрет исполнения, распространения и прослушивания, блатная песня в активной форме существовала и в Советский период: «Она ушла в «подполье» – в криминальную, дворовую, студенческую, солдатскую, туристическую среду, лишь изредка, да и то “из-под полы”, появляясь в репертуаре ресторанных певцов и оркестров. В конце 50-х – начале 60-х гг., сначала на “костях” (самодельные грампластинки на рентгеновской пленке), а затем и на магнитной ленте, блатная песня… распространяется подпольными “фирмами” звукозаписи» [ Левин ]. В постсоветский период на чрезвычайный спрос в российском обществе на блатную песню быстро отреагировал музыкальный и медиа рынок: «Возникают свои, специализированные фирмы (ООО “Русский шансон”), свои студии звукозаписи (“Master Sound Records” и др.), свои радиостанции (“Радио Шансон”, “Радио Петроград – Русский шансон”), специализированные радиопередачи (“В нашу гавань заходили корабли”), выходит журнал “Русский шансон”, проводятся концертные турне и фестивали…» [ Левин ]. Согласно опросу А. Тайбакова 1999 года, блатную музыку в России предпочитали случать 33% «обычных» респондентов, и 28% сотрудников правоохранительных органов. 46% и 44% соответственно относятся к блатной песне нейтрально [ Тайбаков 2001, с. 90].

Популярность блатной музыке в России можно проанализировать через рейтинг радиостанций. В ноябре 2006 года по объёму еженедельной аудитории в Москве радио Шансон занимало 5-ое место из 41-й доступной в Москве радиостанции (уровень еженедельной аудитории этой радиостанции составил 22,5% от числа опрошенных) [ Радиомониторинг COMCON (1)]. Кроме того, 3-е и 4-ое место в рейтинге занимали музыкальные радиостанции «Авторадио» (27%) и «Ретро FM» (23%), нередко включающие в свой репертуар блатные песни. Лидирующие радиостанции не имеют значительно большей еженедельной аудитории: «Русское радио» (29,4%) и «Европа Плюс» (27,5%). В общероссийском рейтинге еженедельной аудитории за первый квартал 2006 года радио Шансон занимает 6-ое место (уровень еженедельной аудитории этой радиостанции составил 11,2% от числа опрошенных) из 13 радиостанций указанных в списке рейтинга [ Радиомониторинг COMCON (2)]. Песни, репрезентирующие тюремную культуру в России предпочитают слушать почти такое же количество радиослушателей, какое имеет государственная музыкально-информационная радиостанция «Маяк» (11,8%), занимающая 5-ую строчку в общероссийском рейтинге еженедельной аудитории. Другая государственная радиостанция «Радио России», в общероссийском рейтинге занимающая 3-е место (16,5%) имеет отмеченную выше передачу: «В нашу гавань заходили корабли», репертуар которой наряду с авторской песней составляют и блатные песни. Утверждения о популярности блатной музыки в России делал и А. Олейник: «На волну Радио «Шансон», в ротации которого лидирующие позиции занимают «блатные» или написанные в подобной стилистике песни, ежедневно только в Москве настраивается более 600 тысяч слушателей» [ Олейник 2004].

Радиостанцией «Шансон FM» была учреждена премия: «Шансон года» – «вручается за выдающиеся достижения в области пропаганды и распространения жанра шансон» [ Википедия разд. Шансон года]. На первом вручении премии были некоторые из номинаций: «Свой путь», «Правда жизни», «Госпожа чужбина», «Мужской характер», «Голос чести», «Русское застолье», «Рыцарь шансона», «Легенда шансона» [ Википедия разд. Шансон года]. Интересно отметить и место проведения церемонии: «…крутят феню днем и ночью, диски выпускаются гигантскими тиражами, мероприятия проводятся все более и более помпезные. К примеру… вручение ежегодной премии «Шансон года» состоится в Государственном Кремлевском дворце. Самое место спеть за жизнь на нарах» [ Левченко ]. Другим интересным событием является награждение в 1998 году М. Танича, продюсера исполняющей блатные песни группы «Лесоповал», орденом: «За вклад и развитие российской культуры» [ Олейник 2001(1), с. 40].

М. Бутов анализируя феномен «русского шансона» на специализирующихся web-сайтах, следующим образом описывает биографии авторов и исполнителей песен: «прочтём душераздирающую историю жизни аутентичной “легенды [русского шансона]”: как провинциальный юноша рыдал над телом своей любимой, случайно застреленной при бандитской разборке, а затем надолго оказавшись волею злодея прокурора за решёткой (само собой, за малую провинность, а то и вовсе ни за что, обвиненный облыжно), медленно, в муках приходил к осознанию своего поэтического призвания (особенно любопытно переключиться потом в раздел «Тексты песен» и ознакомиться с тем, как это призвание ныне реализуется)» [ Бутов 2003, с. 196].

Далее Бутов приходит к следующему заключению: «Из русского шансона вывод сделать можно один-единственный и раз навсегда: о патологической склонности русских к маргинальному и преступному образу жизни…» [ Бутов 2003, с. 196].

Распространённость блатной песни М. Бутов описывает следующим образом: «…русский шансон преследует меня повсюду, где бы я ни оказался. Он несётся из магнитолы у водителя маршрутного такси – и попробуй, попроси его выключить! Из радиоточки в кабинете зубного врача. Из двухкассетника на прилавке у продавщиц, торгующих в “Детском мире” ползунками для младенцев» [ Бутов 2003, с. 197]. Бутов делает утверждение о повсеместных практиках потребления российским обществом блатных песен и невозможности уйти от них: «Как-то уже не подразумевается, что есть люди, которые потреблять этого как раз не желают. Для которых про бандитов, путан[4], стрелки[5], разборки[6], бабки[7], третью ходочку[8], дочь прокурора, таганскую тюрьму и владимирский централ – не интересно… Надоело. Обрыдло. Не надо» [ Бутов 2003, с. 197]. Повсеместное воспроизведение блатных песен в автобусах Киева вызвало некоторое недовольство со стороны ряда граждан, что вынудило администрацию города в 2004 году издать указ, запрещающий «водителям маршрутных такси включать во время работы радиостанции, в эфире которых играет музыка в стиле шансон» [ Маршрутки без «мурки» 2004, с. 25], так как «в маршрутках водители, как правило, настраиваются именно на их волну» [ Маршрутки без «мурки» 2004, с. 25].

Жизнь «по понятиям»[9] взрослых россиян

Помимо вышеописанных признаков тюремной культуры в российском обществе, попытаемся рассмотреть преобладание у большинства людей в России криминальных норм и установок.

А. Тайбаков в результате опроса, на который мы ссылались выше, приходит к выводу, что российское общество: «…силу закона подменяют законом силы, криминальным квазизаконом, или так называемыми понятиями. Жить “по понятиям” начинают не только криминальные профессионалы, но и самые различные слои нашего общества [ Тайбаков 2001, с. 91]». 28% «обычных» респондентов и 33% сотрудников милиции в России считают, что «в качестве регулятора общественных отношений выступает криминальный закон» [ Тайбаков 2001, с. 91]. 52% респондентов и 66% сотрудников российской милиции полагают, что «большинство проблем [в России] решаются с помощью неформальных норм общения (типа “ты – мне”, ”я – тебе”)» [ Тайбаков 2001, с. 91]. А. Леденева также указывает на важность блатных отношений: «использования личных связей и неформальных контактов для получения товаров и услуг… в обход формальных процедур» [ Ledeneva 1998]. Исследуя делинквентное поведение подростков и молодёжи А. Салагаев и А. Шашкин указывают, что тюремная культура: «“органично” включена в деятельность многих легальных государственных институтов, в частности административных, где вопросы нередко решаются не по закону, а “по понятиям”» [ Салагаев, Шашкин 2004(1), с. 41]. Далее они указывает, что: «тюремные ценности широко… распространены среди социальных групп практически всех возрастов…» [ Салагаев, Шашкин 2004(1), с. 41]. А. Олейник анализируя российское общество, приходит к выводу, что: «общества, как единого нормативного пространства у нас просто нет. Члены каждого локального сообщества ориентируются на свои собственные, действующие только в их среде правила, или понятия …» [ Олейник 2001(1), с. 49]. В другой своей работе А. Олейник также указывает на повседневность в российском обществе поведенческих стратегий «по понятиям»: «Многие правила поведения на российском рынке воспроизводят “понятия”, характерные для тюремного сообщества» [ Олейник 2001(2), с. 5]. Также он ссылается на социальных психологов, указывающих на наличие «в повседневном поведении россиян элементов, характерных для социально-психологического типа заключённого» [ Ким 1999].

Анализ доминирования криминальной и тюремной культуры в России

Рассмотрев ряд признаков, указывающих на значительную распространённость тюремных и криминальных практик, норм, ценностей, и установок, попытаемся понять, почему криминальная и тюремная культура доминируют в России.

Одно из объяснений распространенности тюремной культуры в России в ряде своих работ даёт А. Олейник: «Основной тезис заключается в том, что институциональные структуры тюремного сообщества и российского социума схожи, сродственны, конгруэнтны» [ Олейник 2001(1), c. 42]. Схожесть тюремного и российского общества[10] А. Олейник обнаруживает в том, что оба эти «института» являются тотальными институтами. Он говорит, что, как и в тюрьме, так и в советском обществе отсутствовали границы между частной и публичной жизнью. По всей видимости, полностью отождествляя «советскую реальность» и современное российское общество, Олейник утверждается в том, что лишь «требуется определить масштаб проникновения публичного в частное в тюремном и российском сообществе» [ Олейник 2001(1), с. 44]. В виде другого критерия сравнения тюремного и российского общества, автор выделил норму доверия. А. Олейник пишет: «не случайно и заключённые, и россияне, находящиеся на свободе, помещают доверие во главу списка принципов, которыми должно руководствоваться общество» [ Олейник 2001(1), с. 44], и приводит результаты опросов, где заключённые действительно определяют доверие как наиболее важный критерий организации общества, а у обычных россиян этот принцип оказывается далеко не во главе списка, как пишет А. Олейник, а делит 3-ю и 4-ую позицию (доверие – 70,9% и свобода – 70,3%, соответственно). Во главу принципов организации общества россияне ставят закон, (86,1%) а на второе место помещают принцип морали (75,1%). Далее он показывает, что совсем небольшое количество как заключённых (14,7%) так и россиян (33%) считают, что людям можно доверять. При этом большинство и заключённых, и обычных россиян указывают на высокий уровень доверия членам своей семьи (семье как узкой группе близких людей – в тюрьме («кентовка», «однохлебки»), и кровнородственной семье в обычном обществе). Третьим критерием сравнения тюремного и российского общества А. Олейник обозначает властные отношения. Он утверждает, что если в тюремном сообществе властные отношения «имеют преимущественно навязанный характер», то в обычном российском обществе властные отношения характеризуются низким доверием государству, и в конце концов также оказываются навязанными. Вывод, к которому приходит А. Олейник, заключается в следующем: «Именно отсутствие в России институтов гражданского общества позволяет государству игнорировать интересы своих граждан и гарантирует бесконечное воспроизведение жизни: “по понятиям” на всех уровнях российского социума» [ Олейник 2001(1), c. 50].

Наша основная критика тезисов А. Олейника заключается в том, что его видение социальной реальности, как нам кажется, меняет местами причину и следствие. А именно: не «отсутствие гражданского общества гарантирует воспроизведение жизни “по понятиям”», а, широкая распространённость криминальных и тюремных установок и норм в российской культуре детерминируют российское общество на неспособность создания гражданского общества. Именно российское общество последние полутора десяток лет выбирает себе правителей и парламент, именно блатной жаргон («мочить в сортире») и феня делают политиков популярными у населения. Несмотря на вывод А. Олейника, что властные отношения в России являются навязанными, популярность президента остаётся на чрезвычайно высоком уровне, пропрезидентская партия выигрывает выборы в большинстве регионов России, при этом криминальные и тюремные нормы, установки и практики в России продолжают доминировать.

Другим возможным поиском понимания распространённости криминальной и тюремной культуры в России являются: 1) особенность системы заключения, в которой криминальными практиками, нормами и ценностями научаются вновь прибывшие в места заключения. Это связано с массовым содержанием заключённых, даже в камерах, и особенностью тюремной культуры в России. 2) Репрессивная система уголовного наказания, в которой осуждению и заключению подвергаются значительное количество людей. Заключённые, перенявшие паттерны тюремной культуры, после освобождения ретранслируют их в «обычную» среду и культуру.

Феномен российской тюремной культуры является уникальным и тотальным. Вот как её описывает Л. Самойлов, отбывший небольшой строк в местах заключения по сфабрикованному делу: «Однако у меня за плечами был уже год пребывания в тюрьме. Ещё там я понял, что главная сила, которая противостоит здесь обыкновенному, рядовому заключению и господствует над ним, – не администрация, не надзиратели, не конвой. Они в повседневном обиходе далеко и образуют внешнюю оболочку лагерной среды… Силой, давящей на личность заключённого, повседневно и ежечасно, готовой сломать и изуродовать его, является здесь другое – некий молчаливо признаваемый неписаный закон, негласный кодекс поведения, дух уголовного мира. От него не уклоняются. Избежать его невозможно» [ Самойлов 1989, c. 152]. «Когда наступает темнота и офицеры с солдатами уходят, подымают голову те, кого “зона” воспринимает как истинных властителей…» [ Самойлов 1989, c. 154]. «Так чья же власть перевешивает в “зоне”? Кто больше может? Кто истинный повелитель? Кто способен формировать нормы и установки? Кто тут воспитывает?» [ Самойлов 1989, c. 157].

Следовательно, советские, а теперь и российские «школы жизни», не исправляют, а погружают вновь прибывших в тюремную культуру, усиливают криминальные установки, что после освобождения помимо ретрансляции криминальной культуры в обычную среду, ведёт к повторному совершению преступления. Это хорошо прочитывается в статье Л. Самойлова: «По моим впечатлениям, ИТК работают как огромные и эффективные курсы усовершенствования уголовных профессий и как очаги идеологической подготовки преступников… Пребывание в обществе себе подобных, да ещё столь организованном и сильном, лишь консервирует и укрепляет черты преступного характера, поддерживает в уголовнике его ценностные установки…» [ Самойлов 1989, c. 160]. «Свою систему ценностей воровской коллектив навязывает новичкам посредством кнута и пряника» [ Самойлов 1989, c. 159]. «…надо видеть… какой воспитательной силой обладает этот коллектив!» [ Самойлов 1989, c. 159]. «…длительные сроки почти ничем не отличаются от коротких – тринадцать от трёх. Возрастает лишь тюремный опыт и авторитет длительно сидевших. И число колоколов на груди» [ Самойлов 1989, c. 161].

Как отмечалось выше, через эти «эффективные курсы усовершенствования уголовных профессий» и «очаги идеологической подготовки преступников» в СССР, а теперь и России прошло очень большое количество людей. Особую роль в российской истории тюремного заключения занимают массовые сталинские репрессии и ГУЛАГ. Называются различные цифры количества людей, отбывших заключение в лагерях в период массовых репрессий: от 5 до 120 миллионов человек. Сошлёмся на следующие данные: «После публикации в начале 1990-х годов архивных документов из ведущих российских архивов… можно с достаточной степенью достоверности сделать вывод, что за 1930-1953 в исправительно-трудовых колониях побывало 6,5 млн. человек…» [ Википедия разд. ГУЛАГ]. Важным событием в этот период является массовое освобождение заключённых, осужденных по уголовным статьям, весной и летом 1953-го года, когда и з тюрем, лагерей и спецпоселений освобождались 1181264 человека [ Год смерти ]. Именно с этой амнистией можно связать ощутимые культурные перемены в обычной среде, когда распространённость тюремных и криминальный паттернов поведения, норм и установок, привнесённых из тюремного пространства в «обычное», стали не просто осязаемыми, но и доминирующими «среди социальных групп практически всех возрастов» населения СССР, и потом и России.

Однако, репрессивная система уголовного наказания (как СССР, так и России) помещающая в места заключение значительное количество населения и после смерти Сталина, продолжала передавать и воспроизводить криминальные установки и нормы в «обычном» обществе. Приведём некоторые данные о количестве людей побывавших в местах заключения: «В ХХ веке ни одна страна в мире не отправляла в тюрьму такую огромную часть населения, как Россия. Каждый четвертый взрослый мужчина в нашей стране – бывший заключенный. Мы и сейчас находимся в тюремных лидерах. Одна восьмая часть всего тюремного населения страны сидит в наших тюрьмах и колониях, при этом россияне составляют лишь сороковую часть человечества» [ Тюремный чернобыль ]. «Из мест лишения свободы освобождается ежегодно 300 тысяч человек» [ Тюремный Чернобыль ]. Следующие данные приводит А. Олейник: «Около трети советских людей были осуждены как минимум один раз либо осужденными были их родители» [ Олейник 2001(2), c. 5]. «Сегодня в российских тюрьмах содержится примерно 900 тысяч человек (из них примерно 200 тысяч находятся под следствием и ожидают вынесения судебного решения)…» [ Олейник 2004]. Ю. Александров утверждает о следующем количестве заключённых в СССР: «за период с 1961 по 1985 год через систему ГУЛАГ – ГУИТУ прошло более 30 миллионов человек» [ Александров 2002, c. 28]. К. Митупов делает следующие размышления: «…если верить депутату Государственной Думы генералу Л. Гурову, то всего за 1960-1990 годы в российских ИТК отсидело 73 млн. человек» [ Митупов 2003, c. 185].

Влияние бывших заключённых на культурные установки «обычной» среды, и формирование в ней тюремной и криминальной культуры можно обнаружить в следующих данных: «Существовавшие в то время исправительные учреждения являлись хорошей средой для быстрого распространения новых традиций. Полученные в тюрьмах “знания” вышедшие из них распространяли на воле, и, таким образом, власть воров в законе постепенно укреплялась и распространялась на всю страну» [ Александров 2002, c. 27]. «…ещё задолго до начала перестройки первый секретарь ЦК Компартии Грузии Д. Патиашвили был посаженным отцом на свадьбе вора в законе Кучуури» [ Александров 2002, c. 29]. «…один из известнейших воров в законе… Джаба Иоселиани – стал одним из ближайших помощников Президента Грузии Э. Шеварднадзе и министром обороны… Воры в законе стали настолько популярны в Грузии, что во время одного из опросов школьников 25% из них указали, что хотели бы тоже стать ворами в законе» [ Александров 2002, c. 28]. Другие проявления тюремной и криминальной культуры в российском обществе были описаны в предыдущих разделах этой работы.