Н. Н. Страхов

Николай Николаевич Страхов (1828 – 1896), критик, публицист и философ, был, по существу, учеником Григорьева, старательным, последовательным и благодарным (после смерти учителя Страхов издал сборник его статей). Закончив духовную семинарию, а затем Главный педагогический институт по естественно-математическому разряду, Страхов совместил в себе мыслителя как идеалистического, так и естественнонаучного толка. Возможно, поэтому органическое направление критики, соединявшее два концепта – «идеал» и «организм» – оказалось ему наиболее близким. Идеи Аполлона Григорьева он применял к современным литературным явлениям, доходчиво и систематично растолковывая гениальные озарения своего учителя.

Как и Григорьев, Страхов сотрудничает в журналах братьев Достоевских «Время» и «Эпоха» (1861 – 1865). Одна из самых заметных его статей этого периода «”Отцы и дети”» (1862). Отталкиваясь от уже известного нам спора Антоновича и Писарева, Страхов заявил: Тургенев «написал роман не прогрессивный и не ретроградный, а, так сказать, всегдашний», на вечно актуальную тему «вообще отцов и вообще детей». Причём мера, которую писатель прикладывал к своим героям – не столько общественная (политическая борьба детей-радикалов и отцов-консерваторов), сколько философская: «жизнь человеческая в самом широком и полном её значении».

«Жизнь» – ключевое слово, пароль Страхова. Ученик Григорьева, он трактует жизнь как стихийное начало, сопротивляющееся насилию «теории». Так, Базаров – цельный характер, обладающий могучей жизненной силой, захотел подчинить эту силу отвлечённой теории нигилизма. В трактовке Страхова Базаров представлен трагическим героем (таким же было прочтение этого романа Достоевским, очевидно, повлиявшим на концепцию критика), восставшим против всего, что составляет источник и цвет жизни – «обаяние природы, прелесть искусства, женская любовь, любовь семейная, любовь родительская, даже религия…» Актуальность романа, полагает критик органической школы, не в том, что автор откликнулся на те или иные общественные вопросы, а в том, что он представил нам коренной тип современного человека, решившегося в самом себе подавить жизненные силы «под мертвящим влиянием теории».

Тема эта продолжилась в русской литературе, и Страхов в качестве сопровождающего её критика, написал своё продолжение – «”Преступление и наказание”. Роман Ф. М. Достоевского» (1867). В двух статьях критик рассмотрел новый роман Достоевского под знаком той концепции героя, которая выработалась у него при чтении «Отцов и детей». Теперь и о Раскольникове критик говорит, что в душе его «борется жизнь и теория». В отличие от растущей волны антинигилистической литературы, Достоевский, утверждает Страхов, «изобразил нам нигилизм не как жалкое и дикое явление, а в трагическом виде, как искажение души…» под властью теории, он впервые выразил в адрес противника «не смех», а – «сожаление».

Страхов, близко знакомый Достоевскому, тонко почувствовал особенность его писательского дара как дара проникновения, или, как выражается критик, «широкой симпатии». В этой характеристике есть предчувствие открытого М. М. Бахтиным диалогизма художественного мира Достоевского. Впоследствии Страхов написал замечательные воспоминания о Достоевском, по существу, литературную биографию писателя зрелого периода его творчества. Вместе с тем Страхову же принадлежит и скандально известное обвинение Достоевского в «ставрогинском грехе» (растление малолетней), которое он изложил в частном письме Л. Н. Толстому 28 ноября 1883 г. В 1913 г. оно было опубликовано и вызвало немалое количество спекуляций. Бездны падения человеческого духа были познаны Достоевским как художником, однако некоторым читателям, типа Страхова, они показались выходящими за пределы искусства.

Основная тема многолетней критико-публицистической деятельности Страхова формировалась в указанных выше статьях об «Отцах и детях» и «Преступлении и наказании», в книге «Бедность нашей литературы» (1868), а затем в двух из итоговых его книг: «Из истории литературного нигилизма» (1890) и «Борьба с Западом в нашей литературе» (1882–1896). Возможно, это единственный такой случай в русской критике, когда автор сам подвёл итоги в ряде заключительных книг. Русский нигилизм шестидесятых годов получил в Страхове беспощадного и последовательного разоблачителя, но в то же время и аналитика, следующего провозглашённому им самим «принципу понимания» противника (возможно, не без влияния того же Достоевского). Нигилизм, отрицающий традиции, связь с прошлым трактуется Страховым как крайнее проявление западничества, неверия в «нашу духовную самостоятельность».

В. В. Розанов, сблизившийся со Страховым в его поздние годы и высоко ценивший его «вдумчивость», отметил (в статье «Литературная личность Н. Н. Страхова», 1890) экзистенциальный дуализм критика: борец с теоретизмом был сам глубоким теоретиком по своему душевному складу (в отличие от действительно стихийного Григорьева); беспощадный отрицатель западничества был европейски ориентированным мыслителем, его «почвенничество» представляется Розанову лишённым непосредственного чувства (столь живого у Григорьева и Достоевского). Везде Розанов находит «отчуждённость теоретического ума», когда критик, определяя значение того или иного писателя, «оценивал дорогие ему качества и влёкся более к ним, нежели к их живому носителю». Феномен Страхова, в особенности его парадоксальное отношение к Достоевскому, может быть объяснено экзистенциально-отчуждённой позицией критика по отношению к писателю.

Иного рода отношения, переходящие в поклонение гениальному творцу, соединяли Страхова с Л. Н. Толстым. Свидетельство их многолетней дружбы – целый том духовно насыщенной и откровенной переписки. Близость критика и писателя способствовала тому, что Страхов создал редкую по обстоятельности и проникновенности критического анализа трилогию – статьи «Война и мир. Сочинение гр. Л. Н. Толстого», напечатанные в 1869 – 1870 гг. в редактируемом им журнале «Заря». Этот цикл статей, несомненно, лучшее, что было тогда (до К. Леонтьева) написано о романе, оказавшемся «чужим» и для реальной (Писарев), и для эстетической (Анненков), и для народнической (Шелгунов) критики.

Страхов открыто заявляет, что он измеряет реализм Толстого (изображение действительности в свете идеала) меркою органической критики, открытой А. А. Григорьевым. Всё достаточно просто: литературное произведение так или иначе выражает «душевную сущность народа», которому принадлежит художник. В «Войне и мире» автор «дал нам новую, русскую формулу героической жизни», это «смиренный героизм» Тушина, Тимохина, Кутузова, к нему же приходит в конечном итоге и князь Андрей.

Источником этого «неслыханного явления – эпопеи в современных формах искусства» Страхов называет прозу Пушкина (защита пушкинского направления в русской литературе – одна из ключевых тем критика). «Смиренный тип» Белкина (Страхов целиком повторяет концепцию Ап. Григорьева) – один из источников, питавших Толстого. Вместе с тем большое значение имеет проведённое Страховым сопоставление «Войны и мира» с «Капитанской дочкой». Как повесть Пушкина, так и роман Толстого, утверждает критик, не столько историческая, сколько семейная хроника дворянских родов, представляющих основные типажи русского национального характера (поляризации по линии Гринёвы – Мироновы продлилась в типологическом сопоставлении Болконских – Ростовых). Родовое начало, семья, очевидно, высшая ценность русского национального бытия, как его поняли и Пушкин, и Толстой, основа национального миросозерцания, предпочитающего «жизнь общинную» – «личной эгоистической жизни». Воплощение последней в романе Толстого – «хищные» герои из семейства Курагиных, Долохов, Наполеон, герои «французского» и «немецкого» мира.

Соотношение «хищного» и «смирного» типа в национальной характерологии было предложено в своё время А. А. Григорьевым. Сводя «Войну и мир» к предпочтению «смирного» типа, Страхов несколько упрощает художественную концепцию Толстого и в то же время уходит от диалектики Григорьева, констатировавшего некое динамическое равновесие «хищного» и «смирного» начал в развивающемся (не статичном) бытии национального мира.