Учёная критика. Н. И. Надеждин в борьбе с романтизмом

Николай Иванович Надеждин (1804 – 1856) – сын дьякона сельской церкви в Белоомуте Рязанской тогда губернии. Блестяще закончив семинарию, он поступает в духовную академию. С 1831 г. Надеждин – профессор Московского университета по кафедре теории изящных искусств и археологии. Его лекции слушали Огарёв, Станкевич, Константин Аксаков, Гончаров.

В основу критики Надеждин, будучи ещё и учёным, положил разработанную им эстетическую теорию. Его докторская диссертация называлась: «О происхождении, природе и судьбах поэзии, называемой романтической» (1830). Надеждин разделяет поэзию на классическую и романтическую, во многом повторяя идеи, выраженные Шиллером в трактате «О наивной и сентиментальной поэзии», а затем отразившиеся в статье Жуковского «О поэзии древних и новых». Как уже говорилось в связи с Жуковским, основанием этой классификации послужило понятие об объективном и субъективном начале поэзии. Классическая поэзия (объективная), по Надеждину, представляла человека рабом природы, поэзия же романтическая (субъективная), напротив, природу делает рабыней человека. И та и другая заключает в себе лишь одну сторону истины и обе пережили пору своего расцвета: классическая поэзия – античность, а романтическая – средневековье. Дальнейшее движение искусства, по Надеждину, приводит к синтезу, гармоническому уравновешиванию двух названных начал (он, как видим, сторонник гегелевской триады). Такой синтез учёный находит уже у Мольера. Современная романтическая поэзия представлялась Надеждину ложным, возвратным ходом литературы.

Эпоху неизбежного синтеза, прогрессивного для искусства, Надеждин связывает с установлением формулируемого им, вслед за Шеллингом, закона эстетического тождества: «где жизнь, там и поэзия». Эта замечательная формула имела громадные последствия для дальнейшего развития русской эстетики и критики.

Посмотрим теперь, как эстетическая теория Надеждина претворялась им в практику собственной критической деятельности.

В 1828 г. некоторую сенсацию произвела статья «Литературные опасения за будущий год», опубликованная в «Вестнике Европы». (Надеждин печатался там до того, как создал в 1831 г. свой собственный журнал – «Телескоп»). Начинается статья авторским рассуждением о прогрессе русского общества, русского государства, русской экономики и т.д. И вот на этом фоне литература, – говорит Надеждин, – выглядит довольно бледно, более того, литература, пошла даже вспять. Такое начало статьи интригует, настораживает. Несколько похоже, правда, на уже знакомый нам тезис Бестужева «у нас нет литературы».

Итак, читателя уверяют в малозначительности современной русской литературы. На дворе между тем 1828 год. Пушкин напечатал три главы «Евгения Онегина», поэмы, множество стихов. Я уже не говорю о плеяде поэтов той поры – Жуковский, Батюшков и т.д. И вот Надеждин выражает сомнение, более того, опасение за то, что будущий год в литературе вообще состоится. Впоследствии, когда Надеждин писал воспоминания, он объяснял такой выпад следующим образом: «Состояние нашей литературы казалось мне очень жалким и унизительным – в сравнении с тем понятием, которое я принёс об ней как о блистательнейшем цвете образования». Критик сопоставлял то, что есть в литературе, с тем, что должно быть, выстраивал некий идеал, провидел будущую прекрасную литературу в своём воображении. И вот это воображаемое состояние литературы он и накладывает на то, что есть, результат оказывается плачевным: современная литература не соответствует идеальным требованиям. Сила критика здесь в том, что он устремлён в будущее, а слабость – в его кабинетности, теоретичности.

Дальше в этой его статье происходят интересные вещи. Пока автор размышляет, медитирует, появляется его приятель, поэт Тленский. Говорящая фамилия! Он романтик, а все новомодные романтики, с точки зрения Надеждина, пишут о смерти, о тлене, о мрачном сплине и т.д. Сам автор представляется нам как экс-студент Никодим Надоумко. Под этим псевдонимом Надеждин напечатал затем не одну свою статью. Он просил не путать: Надоумко – не Недоумко, Надоумко – от «надоумить». Старинное русское имя Никодим – тоже характерно для автора, полагавшего, что всё новое – хорошо забытое старое.

Итак, к Никодиму Надоумко вбегает его приятель поэт Тленский, вбегает с возгласами о том, что всякие чудеса творятся в мире и в литературе, столько много прекрасного, замечательного, вот наконец-то литература обрела свой голос, наконец-то обрела свободу. Тленский высказывает мнение тогдашних романтиков, поэтов и критиков. Свободу как первый закон литературы, как помним, защищали декабристы, но в 1828 г. Надеждин пародирует прежде всего Николая Полевого. Полевой, напомню, издатель популярного журнала «Московский телеграф», один из ведущих критиков романтизма. В 1828 г. целая дискуссия развернулась о том, что такое романтизм. Критикам вроде Полевого представлялось, что основная идея романтизма – это свобода, раскованность, естественность и т.д., отсутствие всех и всяческих правил. Романтик пишет по вдохновению, его влечёт полёт фантазии и больше никаких законов над ним не должно быть.

Тленский в таком духе и выражается: гений у него «парит торжественно», «парит, подобно орлу, в горную страну вечных идеалов». Таков стиль романтический критики в то время (сам Никодим Надоумко в противность сему выражается ясно и даже несколько прозаично). Между двумя этими героями завязывается спор. Основа статьи, таким образом – диалог между «романтиком» Тленским и «классиком» Никодимом Надоумко. В литературе, в поэзии, говорит Надоумко, – всегда должны быть правила, законы, которым подчиняется и гений. Не может быть беспредельной свободы в литературе. Сталкиваются они и по поводу знаменитого тезиса Канта о «бесцельности с целью». Тленский понимает это как отсутствие всякой цели вообще, никакой цели не должно стоять перед поэтом. А Никодим Надоумко предлагает более точную трактовку кантовской формулы. Он говорит, что это не значит, что не должно быть никакой цели. Искусство не должно подчиняться внешним, посторонним целям. Таковой однако не является красота. «Что значит красота,– спрашивает Надоумко, как не истина, растворённая добротою?» Диалектическая триада!

Ведя умную беседу, наши герои закуривают трубки, для чего Надоумко зажигает какой-то клочок бумаги, им вырванный небрежно, по-студенчески, из поэмы под названием «Евгений Четверинский». Тленский, увидев такое варварство, возмущён: «вандал!» и т.д. «Новая поэма <...> есть Сириус литературного нашего мира!» Что это за поэма? Что за звезда такая сияла в 1828 г. в русской литературе? «Новая поэма <...> овеществляет под образом пылкого юноши, пресыщенного на заре жизни бытием своим...». Прервём цитату – вероятно, вы уже догадались. Конечно, это «Евгений Онегин». «Доселе вышло только три главы, – говорит Тленский, – но льва по когтю узнать можно. Какая роскошь в описаниях! Какое богатство картин!» Интересны предположения Тленского о том, как действие пойдёт дальше. Ведь напечатанные три главы – это только начало романа, сюжет дошёл только до письма Татьяны. А Тленскому уже ясно, что будет дальше, он судит как романтически настроенный читатель того времени. Продолжим прерванную цитату: «... пылкого юноши, пресыщенного на заре жизни бытием своим и попавшего в душные Нерчинские рудники за произведённое им в пылу безнадёжного отчаяния смертоубийство и зажигательство». Такая судьба ожидает Онегина с точки зрения Тленского – в духе Байрона. Кое-что угадано верно: пушкинский Онегин совершает «смертоубийство», но Нерчинские рудники – это уже слишком (хотя именно такое продолжение рисовалось воображению советских исследователей романа, которые полагали, что судя по «декабристским» мотивам так называемой десятой главы Онегин должен был последовать за декабристами на каторгу).

Квазиромантическое прочтение Тленским «Евгения Онегина» вызывает патетический гнев Надоумко: «О бедная, бедная наша поэзия! Долго ли будет ей скитаться по нерчинским острогам, цыганским шатрам и разбойническим вертепам? <...> Что за решительная антипатия ко всему доброму, светлому, мелодическому!..» Никодим Надоумко высказывает весьма и весьма здравые литературные суждения, тонко толкуя Канта, верно понимая его эстетическую теорию, но как только он прикладывает её к современному произведению, к «Евгению Онегину», так он оказывается буквально глухим и слепым. Печатавшийся по главам пушкинский великий роман критик сопровождает шутками вроде «Для гения не довольно смастерить “Евгения”». И когда роман закончен, уже в 1833 г. Надеждин уверяет, что это какие-то незаконченные отрывки, не сведённые в единое целое. Последняя глава вообще перескакивает через огромный временной промежуток и оканчивается... ничем. Роман, по мнению критика, остался без конца – набором фрагментов в духе Байрона. Надеждин попросту прошёл мимо этого произведения, изначального для русской литературы, не оценил, не понял этой изначальности. Как видим, одно дело теория, другое – её реализация в критике. Эстетик он хороший, теоретик умнейший, но в отношении «Евгения Онегина» ему не хватило критического чутья.

Статья «Полтава, поэма Александра Пушкина» (1829) ещё более зубодробительная. Пушкинскую поэму Надеждин совершенно не понял. Если в «Евгении Онегине» он ещё находил что-то положительное, то в «Полтаве» ему кажется совершенно неправдоподобной самая фабула: девушка влюбляется в старика. Свой критерий «где жизнь, там и поэзия» Надеждин применяет здесь в весьма упрощённой трактовке как требование жизнеподобия, или как он сам выражается, «сбыточности». Бывает ли так в жизни? – задаётся он вопросом. Если нет, то и поэма рушится. Кажущуюся ему несбыточность «Полтавы» критик относит на счёт того романтизма, который стремится не жизнь отражать, а только себя показывать.

Обратимся к другой статье Надеждина того же 1829 года – «”Иван Выжигин”, нравственно-сатирический роман». В этой рецензии на роман Фаддея Булгарина критерий «сбыточности», «естественности» толкуется более тонко. В отношении Пушкина он «не сработал», а к Булгарину критик применяет его достаточно удачно. «Выжигин» был самым популярным произведением, затмевал Пушкина, выходил огромными тиражами по тем временам. Критик пошёл против течения, доказывая, что «кукушку приняли за ястреба». Основной аргумент критика – эстетического характера: головокружительные приключения Выжигина – «чудное сцепление странных случаев», подчиненных авторской воле, но не логике жизни. Всё, что происходит в «Выжигине», может происходить и в жизни, но этого не достаточно. «Для истинно поэтической естественности не довольно одной возможности – нужна... нравственная необходимость событий». Развивая мысль, высказанную ещё Аристотелем, Надеждин пишет: «Нужно, чтобы происшествия <...> были такого рода, что не могли б не случиться с действующими лицами в силу данного им характера и обстоятельств». Заметим: не «могли случиться», а «не могли не случиться». Только тогда литературное произведение художественно (а именно об этом ведь заботится критик, хотя и не пользуется этим термином), когда оно выражает какую-то закономерность. А так, когда действует только критерий возможности, появляется роман, который Надеждин называет «небывальщиной». «Это большая сказка». Не верит он и народности этого романа. Он говорит, что здесь не столько народность, сколько «лак народности». Замечательное выражение! «”Иван Выжигин” только что наведён русским лаком снаружи: духу же русского в нём – и не слышно!» Понятие национального духа в русскую критику Надеждин вводит едва ли не впервые. Им воспользуются потом Гоголь, Белинский, также противопоставляя «дух национальный» поверхностному изображению быта.

Интересно, что в этой статье о Булгарине появляется новый герой. Надеждин опять строит статью как диалог. Но теперь Надоумко беседует не с Тленским, а с другим своим приятелем – Пахомом Силичем. Уже по имени вы чувствуете, что Пахом Силич – человек старых правил, классических. Пахому Силичу принадлежат здесь веские, точные характеристики «Выжигина».

Следующая статья – «Всем сестрам по серьгам» (1829) – тоже диалог Надоумко с Пахомом Силичем. Это очень большая статья, в которой обсуждается положение дел в русской журналистике и вырабатывается новый метод критики. Пахом Силич даёт здесь определение критики: «Рассмотрение изящных произведений словесности во свете ясных и чистых идей о литературном изяществе». Литературное произведение предлагается оценивать с точки зрения законов эстетики, которые Пахом Силич называет ещё «философией изящного». Критика тем самым производит и «поверку начал и правил живыми опытами». Можно сказать, что в первой части этого определения Надеждин оказался очень силён, а во второй далеко не всегда. Чуть ниже Пахом Силич называет критику «повивальной бабкой литературы», что означало: критика должна способствовать рождению нового, проектировать будущее.

Ещё одно замечательное явление русской критики – статья Надеждина «”Борис Годунов”. Сочинение А. Пушкина. Беседа старых знакомых» (1831). Старые знакомые – это Надоумко и Тленский. Последний разочаровался в Пушкине, бранит его. Как такое может быть, недоумевает он, что заглавный герой трагедии появляется только в шести сценах из двадцати двух, а в середине пьесы вообще уходит со сцены, трагедия движется уже после его смерти. Это – нарушение всяких традиций, и кажется, что Надоумко наконец-то согласится с Тленским. Однако теперь он – на стороне Пушкина. Надеждину-Надоумко удалось понять смысл этой художественной формы, её новаторство. Пушкин, вразумляет он своего оппонента, ориентируется на шекспировские хроники, а не на современную драматургию (хоть классическую, хоть романтическую). Главный пушкинский герой – говорит Надоумко – не Борис Годунов, хотя трагедия и называется его именем, главным героем здесь является эпоха Годунова, ход истории. Не судьба царя сама по себе занимает Пушкина, а «историческое бытие Бориса Годунова». Историческое же бытие Бориса оканчивается не смертью, а именно там, где заканчивает драматург, – гибелью сына, наследника его дела. Я думаю, что эта трактовка «Бориса Годунова» Надеждиным сохраняет своё значение до сегодняшнего дня, поскольку она демонстрирует тонкое понимание специфики пушкинской драмы.

Но Надеждин не был бы Надеждиным, если бы он только хвалил, только возвеличивал. Он находит в «Борисе Годунове» бездну всяких ошибок. Так, он говорит, что Пушкин опрометчиво сделал Бориса виновником смерти царевича Дмитрия, потому что история не даёт однозначного ответа (что на самом деле так и есть). «Сердце Годунова, – говорит Надеждин, – требует ещё глубокого испытания». Пушкин в этом спорном вопросе принял точку зрения Карамзина. Надо сказать, что не один Надеждин критиковал тогда Пушкина за это, впоследствии подобные же претензии предъявит Белинский.

В критике Надеждиным «Бориса Годунова» явились и мелкие придирки всё с той же позиции «сбыточности». Две сцены его особенно не устраивают. Первая – сцена в корчме, когда Григорий после разоблачения прыгает в окно. Надеждин говорит, что окна в те времена были очень маленькими; в них не только прыгнуть, пролезть было невозможно. С этим спорить трудно, действительно, историческая оплошность Пушкина. Но что интересно! Пушкин прочёл эту рецензию и ничего не переделал. Не возразил, но и не переделал. Таких мелких неточностей в литературе мы насчитываем очень много. И у Пушкина, и у Лермонтова, и у кого угодно. Целый реестр исторических неточностей был предъявлен, например, Льву Толстому как автору «Войны и мира».

Вторая придирка психологического свойства. В сцене у фонтана Григорий признаётся Марине, что он не царевич, а самозванец. Он говорит, что не хочет делить ложе с мертвецом и т.д. Надеждин утверждает, что этого не могло быть. Разве возможно, чтобы этот хитрый, коварный политик раскрылся вот так опрометчиво перед польской девой? Такое просто психологически невозможно. Я думаю, что вот здесь с Надеждиным можно поспорить. Подумайте, как после этой сцены Григорий вырастает в наших глазах. Он, оказывается, способен на сильные чувства! Думаю, что здесь Пушкин в неизмеримо большей степени психолог, чем Надеждин. Хотя, разумеется, вся сцена вымышлена, и как было «на самом деле», можно только предполагать. Пушкинское предположение имеет глубокое художественное обоснование – это целостный, противоречивый образ Самозванца в его трагедии. Литература – не зеркальное отражение жизни. Надеждин с его критерием «сбыточности» этого не учитывает, поэтому его критика Пушкина так часто оказывается не на уровне предмета.

Учёная критика идёт у нас от Новикова через Мерзлякова к Надеждину. Впоследствии она имела продолжение, вплоть до критики от имени литературоведческих школ (культурно-исторической, психологической, формальной). Следует сказать, что сильная сторона этого направления и, в частности, Надеждина – подкрепление критики эстетической теорией, разработка философско-эстетического фундамента для практикующей критики. Так, лозунг Надеждина «где жизнь, там и поэзия» имел большие последствия в русской критике и в русской литературе. В то же время слабость учёного критика – его кабинетность, чрезмерно-мелочная придирчивость и в силу этого близорукость, особенно очевидная по отношению к Пушкину. Надеждинская оценка «Евгения Онегина» навечно останется ярчайшим примером несовпадения теории и практики в критической деятельности, ибо ничто более, как этот роман, не подтверждает истинности постулата «где жизнь, там и поэзия».