А. Ф. Мерзляков на страже классицизма

Сомнение Карамзина в пользе критики среди его современников более всех «зацепило», кажется, Александра Федоровича Мерзлякова (1778 – 1830). Он глубоко убеждён был в том, что общее состояние литературы впрямую зависит от положения в ней критики.

В 1817 г. в «Вестнике Европы» Мерзляков доказывал, например, что драматургия Сумарокова не знала внутреннего творческого развития лишь потому, что драматург «не имел критики: публика не в состоянии была ещё судить его». Наблюдение это, безусловно верное относительно театра (не существующего без понимающего зрителя), Мерзляков распространил на литературу. Мысль, здравую и глубокую в своем основании, он доводил до абсолютизации: «Писатель никогда не достигает совершенства, когда публика не в силах судить о нём… равнодушие наше – убийство словесности».

В истории литературы можно найти факты подтверждающие или опровергающие данную максиму в её общем виде, но здесь был важнее пафос критика, обращённый к современному положению дел в отечественной словесности. Недостаток её, в отличие от Карамзина, Мерзляков видел не в отсутствии достойных писателей (их-то, по мнению критика, уже было вполне достаточно для формирования собственной национальной классики), а в невоспитанности читателей. Для того-то, полагал Мерзляков, и надобна нам критика научающая, школа хорошего вкуса. Вот только как к этому приступить – большой вопрос.

Мерзляков явился у нас первым представителем учёной, я бы даже сказал, профессорской критики. Сын пермского купца, он стал профессором Московского университета, и ему, как можно догадаться, не так просто было пройти этот путь к высшей образованности. В качестве профессора Московского университета (с 1804 г. до смерти в 1830 г.) Мерзляков ввёл в преподавание курс истории русской словесности. Это как раз и была школа хорошего вкуса путём разбора образцовых произведений, каковыми он считал оды Ломоносова и Державина, поэмы Хераскова, комические оперы Аблесимова и трагедии Озерова. Его лекции слушали Вяземский, Тютчев, Полежаев, Лермонтов, Лажечников. Таким вот образом он способствовал развитию словесности – через просвещение будущих русских писателей. Мерзляков составил учебные пособия – «Краткую риторику» и «Краткое начертание теории изящной словесности». Он пытался и в критике исходить из теории изящного. Критические статьи Мерзлякова – что-то вроде лекций для образования читательской публики. И здесь критик ориентируется на те же образы, что недавно он разбирал с университетской кафедры. При этом профессор не желал замечать, что за стенами «аудитории» бушует другая эпоха, и другие кумиры занимают его слушателей. Баллады Жуковского, «Руслан и Людмила» Пушкина для него как будто и не существовали. Он замкнулся в мире классицистских образов, по ним учил и не хотел знать ничего другого. Он, например, обожал Хераскова и его «Россиаду». Уже тогда это выглядело наивно. Херасков уже тогда был вчерашним днем, что своему университетскому учителю безжалостно втолковывал П. М. Строев, тогда еще студент, в иронической статье «О Россиаде, поэме г. Хераскова (Письмо к девице Д.)». Заметим, что опровергаемая статья самого Мерзлякова «Россиада, поэма эпическая г. Хераскова» (1815) имела подзаголовок «Письмо к другу», и перемена типа адресата тоже имела знаковый характер для наступающей эпохи.

Давайте однако сосредоточимся не на том, чего не сделал Мерзляков, а на том, что он сделал доброго и нужного.

Критика, какой он её хотел видеть, «не та, которая состоит в умении изыскивать одни ошибки» (а именно такой по преимуществу и была тогда отечественная критика со времён Сумарокова и Тредиаковского). Нет, полагал Мерзляков, цель истинной критики – «приобрести способность справедливой разборчивости в подлинном достоинстве авторов» («Об изящной словесности, её пользе, цели и правилах» – «Вестник Европы», 1813). По справедливому определению Белинского, «с Мерзлякова начинается новый период русской критики: он уже хлопотал не об отдельных стихах и местах, но рассматривал завязку и изложение целого сочинения, говорил о духе писателя, заключающемся в общности его творений».

В критических статьях, как и в лекциях, Мерзляков выстраивает историю русской литературы, т.е. ставит писателей в определённый ряд. В своё время мы говорили о словаре писателей Н. И. Новикова: это тоже момент систематизации, однако словарный принцип мешает увидеть историю в её движении, здесь каждый писатель дан в отдельности. Мерзляков же пытается ввести исторический принцип в рассмотрение литературы. Очень интересны у него бывают сравнительные характеристики русских авторов. Он следует методу сравнительных описаний Плутарха. По принципу двойного портрета Мерзляков сопоставляет Ломоносова и Сумарокова, основоположников русского классицизма. Это он делает в статье «Рассуждение о российской словесности в нынешнем её состоянии» (1812). Мерзляков пытается уйти от наукообразия, как-то украсить этот двойной портрет при помощи сравнения, метафоры. «Ломоносов, – пишет он, – это орёл, ширяющийся в небесах медленно, стройно и важно. Сумароков подобен птице, всегда почти летающей над поверхностью земною». Это совсем не значит, что один плох, другой хорош. Совсем нет. Просто у одного – своя сфера обитания, у другого – своя. И каждый по-своему хорош. Один видит от горизонта до горизонта с высоты орлиного полета, а другой видит ближние подробности земной жизни.

Приведем сравнение Ломоносова с Державиным. «Ломоносов всегда раб своего предмета; Державин управляет им по своей воле». То есть имеется в виду, что Ломоносов проникается всем, что он видит. Поэтому он раб всего, что видит, он как бы растворяется в своём предмете. А Державин – над предметом, Державин управляет изображением. Можно было бы сказать: один объективен, другой субъективен. Проще. Но это уже гегелевская терминология.

В этих сравнительных характеристиках Мерзлякова нам очень интересна его попытка увидеть творческую индивидуальность писателя, увидеть, чем один писатель не похож на другого. Речь не идёт о различии человеческих характеров, скажем, Сумарокова и Ломоносова, а о различии их как творцов, писателей. Ошибка критиков, говорил Мерзляков, в том, что обычно они не отделяют особы автора от его творения. Одно дело жизненно-биографическая личность, другое – творческая личность. Критике можно иметь дело только с последней. Здесь был скрытый укор в адрес тех, кто критику сводил к личности. Сумароков это часто делал, он высмеивал Тредиаковского как поэта и при этом задевал его личностные качества. Этот переход на личности Мерзляков не поддерживал

Что же в итоге? Мерзляков, хотя и заявил, что критика должна исходить из правил изящного, тем не менее не справился со своей задачей в силу своей ориентации на классицизм. Он не принял и не понял нового, романтического направления в русской литературе: Жуковского, Батюшкова, Пушкина. Рассказывают, что он плакал, читая «Кавказского пленника», но не мог постигнуть, отчего это на него так действует вопреки всем известным ему правилам. Это настоящая трагедия для критика.

Мерзлякова бойко критиковали молодые, наступающие на пятки критики-романтики. Д. В. Веневитинов в 1825 г. пишет разбор книги Мерзлякова и упрекает его в том, что он чересчур эмпиричен: у него есть «живописность слова», но не хватает «общего взгляда».

Новые критики отказались от классицистских правил подражания природе, казавшихся Мерзлякову нерушимыми. Критик-профессор был таким образом втянут в разгоревшуюся войну «классиков» и «романтиков», от которой он хотел бы остаться в стороне.

Литературно-критические и теоретические работы Мерзлякова долгое время определяли характер и объём литературного образования в России, и не только университетского. По уставу 1828 г. в последнем классе гимназий вместе с пиитикой вводилась «краткая история российской словесности». Вместе с тем, до появления Белинского власть классицистской критики над школьной словесностью была непререкаемой.